Мыши
Мыши живут у нас за стеной, но не тревожат нас на кухне. Мы рады, но не вполне понимаем, отчего они не заходят к нам на кухню, где стоят мышеловки, ведь заходят же они на кухню к соседям. И хотя мы рады, но в то же время и отчасти огорчены, поскольку мыши ведут себя так, будто с кухней у нас что-то неладно. Ещё удивительней то, что наш дом куда менее опрятен, чем у наших соседей. На кухне у нас валяется гораздо больше еды, на столешницах — больше крошек, и грязные обрезки лука пинками отправлены под кухонный шкафчик. В самом деле, в кухне столько доступной еды, что самих мышей, можно подумать, это ставит в тупик. В опрятной кухне это для них серьёзное дело — искать еду, ночь за ночью, чтобы дотянуть до весны. Час за часом они терпеливо рыщут и тащат, пока не насытятся. Но то, с чем они сталкиваются у нас на кухне, настолько несоразмерно всему их опыту, что им не справиться. Может быть, они и отваживаются сделать несколько шагов, но тотчас вид и запах этого несметного изобилия загоняет их обратно в норы, расстроенных и смущённых от своей неспособности всё прибрать подчистую, как им положено.
Должность при университете
Я думаю, я хорошо знаю, что я за человек. Но затем я думаю, ведь незнакомый человек может меня себе представлять совершенно иначе, услышав что-нибудь на мой счёт: например, что у меня есть должность при университете; то, что у меня должность при университете, вроде бы означает, что я, должно быть, из тех людей, у кого должность при университете. Но затем мне приходится признать, что, как ни удивительно, это в конечном счёте правда, и у меня есть должность при университете. И если это правда, то, возможно, я в самом деле из тех людей, которых вы можете себе представить, когда слышите о ком-то, у кого должность при университете. Но, с другой стороны, я знаю, что я не из тех людей, каких я себе представляю, когда слышу о ком-то, что у него должность при университете. И тут я понимаю, в чем проблема: когда другие описывают меня таким образом, они вроде бы описывают меня полностью, тогда как на самом деле они не описывают меня полностью, и полное описание меня включало бы такие истины, которые, кажется, довольно-таки несовместимы с тем, что у меня есть должность при университете.
Отрицательные эмоции
Один благожелательно настроенный учитель, воодушевлённый одним прочитанным текстом, однажды разослал всем остальным учителям своей школы письмо об отрицательных эмоциях. Письмо целиком состояло из наставления, позаимствованного у одного вьетнамского буддийского монаха.
Эмоция, говорил монах, подобна буре: она приходит на время, а затем уходит. Встречая эмоцию (подобно надвинувшейся буре), необходимо занять устойчивое положение. Необходимо сесть или лечь. Необходимо сосредоточить внимание в области своего живота. Необходимо, точнее говоря, сосредоточить внимание в области непосредственно под собственным пупком и упражняться в осознанном дыхании. Если удаётся определить эту эмоцию как одну из эмоций, то затем с ней может оказаться легче справиться.
Остальные учителя были озадачены. Они не поняли, зачем их коллега разослал им письмо об отрицательных эмоциях. Они были недовольны этим письмом, и они были недовольны своим коллегой. Они решили, что он обвиняет их в том, что у них есть отрицательные эмоции и что им нужен совет, чтобы с ними справиться. Некоторые из них были, собственно говоря, возмущены.
Учителя не отнеслись к своему возмущению как к надвинувшейся буре. Они не сосредоточили внимание в области своих животов. Они не сосредоточили внимание в области непосредственно под собственным пупком, они немедленно написали своему коллеге ответ, заявив, что, поскольку они не поняли, зачем он прислал им письмо, оно наполнило их отрицательными эмоциями. Они сообщили ему, что им потребовалось бы очень много упражняться, чтобы преодолеть отрицательные эмоции, вызванные его письмом. Но, продолжали они, они и не собираются заниматься этими упражнениями. Их вовсе не беспокоят их отрицательные эмоции, заявили они, в сущности им нравится испытывать отрицательные эмоции, в том числе по отношению к нему и его письму.
Мамы
У каждого где-то есть мама. И за ужином с нами одна мама тоже есть. Это маленькая женщина, очки у неё с такими толстыми стёклами, что кажутся тёмными, когда она отворачивается. Потом звонит мама хозяйки, как раз во время еды. Хозяйка отлучается из-за стола, и её нет гораздо дольше, чем можно было предполагать. Эта мама, вероятно, в штате Нью-Йорк. В разговоре возникает мама одной гостьи, мама из Орегона, об этом штате большинство из нас ничего не знает, хотя у кого-то, оказывается, там прежде жил родственник. Потом, уже в машине, речь заходит об одном хореографе. Он сейчас остановился на ночь в городе, как раз по дороге к своей маме, и опять она в другом штате.
Мамы, если пригласить их на ужин, едят хорошо, словно дети, но с отсутствующим видом. Часто оказывается, что они не улавливают, чем мы заняты и о чём говорим. Часто оказывается также, что в разговор они вступают лишь тогда, когда упоминается наша юность; ещё они улаживают ссору, когда улаживать нечего, улыбаются и бывают неверно поняты. И всё-таки с мамами постоянно видятся, постоянно беседуют, хотя бы даже и только по выходным. Они страдали ради нас, и чаще всего там, где мы не могли их видеть.
Перевод: Дмитрий Кузьмин
Рыба
Она неподвижно стояла над рыбой и мысленно возвращалась к нескольким непростительным ошибкам, которые допустила за этот день. Рыба была готова, и они были наедине. Рыба предназначалась ей — в доме больше не было ни души. У неё был неудачный день, и она не могла представить, как станет есть эту рыбу, которая сейчас остывала на мраморной плите. Ну а рыба, в сущности, такая же застывшая, бесхребетная, отделённая от костей и кожи, никогда не была так бесповоротно одинока, как сейчас, когда по ней, покорно развалившейся на части, скользил утомлённый взгляд этой женщины, которая сегодня сделала много глупостей, и вот, совершает ещё одну.
Что она знала
Никто не подозревал, а она знала, что она, как бы это сказать, не совсем женщина, а вовсе даже мужчина, нередко толстый мужчина, но гораздо чаще — а что, очень может быть — старик. Тот факт, что она старик, очень мешал ей оставаться девушкой. Например, ей было неловко болтать с парнями, хотя она знала, что вызывает их интерес. Она недоумевала: как этот молодой человек может флиртовать с таким старым пнём?
В доме осаждённом
В осаждённом доме жили мужчина и женщина. Сжавшись, они сидели на кухне, слушая негромкие хлопки. Ветер, говорила женщина. Охотники, говорил мужчина. Ливень, говорила женщина. Войска, говорил мужчина. Женщина хотела попасть домой, но она уже была дома, здесь, в сердце страны, в осаждённом доме.
Жил да был дурак
Она просыпается разбитой и больной, голова гудит и отказывается подчиняться, она одевается, но не может сообразить, где вчера бросила свои вещи, тогда она переводит взгляд на него, и он терпеливо объясняет ей, где что лежит — сперва брюки, затем блузка, затем носки, затем очки. Он советует ей надеть очки, и она надевает, но лучше от этого не становится. В их комнату проникает рассеянный редкий свет. Какое-то время она ещё продолжает собираться, потом лежит почти одетая на постели, а он лежит с ней рядом под одеялом и рассказывает о чём-то — он встал раньше неё и уже успел покормить кота консервами, издававшими под консервным ножом тот же резкий звук, с которым струя молока бьёт из вымени в дно металлического ведра. Он рассказывает, а она лежит одетая на постели и слушает его, сперва с раздражением, потом с возрастающим интересом, потом с иронией и тоской, он рассказывает, а она снова чувствует раздражение, обиду и интерес, он спрашивает, не слишком ли она устала от его болтовни и стоит ли ему продолжать. Она говорит, что уже пора, и встаёт с кровати.
Потом продолжает искать одежду, а он продолжает ей помогать. Она спрашивает, где её обручальное кольцо, где её туфли, где её сумочка и пиджак, а он объясняет, где находятся эти вещи, и протягивает их до того, как она успевает о них спросить. Она заканчивает одеваться и собирается выходить, и тут отчётливо понимает, что напомнило ей это утро — оно напомнило ей прочитанную вчера в метро хасидскую притчу из книжки, которая до сих пор валялась в её сумочке. Она спрашивает, не хочет ли он, чтобы она прочла ему эту притчу, он колеблется, и она понимает, что он, наверное, не так любит слушать её, как любит сам о чём-нибудь ей читать. Тогда она говорит: это только один абзац, он соглашается, и они садятся за кухонный стол. Теперь он тоже одет, на нём белая футболка и брюки, которые очень здорово на нём сидят. Она открывает тонкую коричневую книжечку и читает оттуда такую историю:
«Жил да был один дурак. Каждое утро он так долго искал одежду, что не всегда решался ложиться спать, помня, что его ожидает при пробуждении. Как-то раз перед сном он взял бумагу и карандаш и с превеликим усердием, настолько подробно, насколько это было возможно, расписал, где оставил свои вещи. На следующее утро, весьма довольный собой, он подобрал бумагу и прочёл: «кипа» — вот она, и он надел её на голову; «брюки» — вот они, и он продел в штанины одну и вторую ногу; и так было, покуда он полностью не оделся. Но потом он задумался и спросил себя: «Это, конечно, очень здорово, что я нашёл свою одежду, но где среди этих вещей я сам? Где мне найти себя в этом мире?» Он прищуривался и смотрел, смотрел, но его поиски были тщетны; он не мог себя обнаружить. Ребе говорит, так со всеми порой бывает».
Она заканчивает читать. Его впечатляет история, не столько финал — «Где я сам?» — сколько то, как герой придумал выйти из положения.
А она иногда чувствует себя таким дураком, не столько потому, что не может найти свои вещи и повторяет его в чём-то помимо проблем со сборкой, сколько по той причине, что она не всегда представляет, где здесь она сама, особенно рядом с этим мужчиной она не всегда знает, где же она сама. Она думает, что, наверное, зря живёт под одной крышей с этим человеком, который не на месте не только в своём доме, где она тоже чувствует себя не на месте, когда каждый вечер, спотыкаясь и падая, возвращается сюда сквозь пелену и морок, — нет, ему больше нет места во всей его жизни, и ему было бы ох как впору спросить себя: «Где я сам».
Если начистоту, ей хочется называть себя дураком. Могла ли она сказать: Эта женщина — круглый дурак, так же как несколько недель назад она прозвала себя бородачом? Потому что, если она вела себя этим утром как тот идиот из притчи, могла ли она называть себя идиотом, так же как несколько недель назад она полагала, что в каждом человеке, пишущем за соседним столиком в кафе, можно разглядеть бородача? Она была в кафе, и в двух столиках от неё сидел записывающий что-то бородатый мужчина, покой которого был нарушен, когда в обеденный перерыв в помещение ввалились две говорливые женщины, она тогда ещё записала в своём блокноте, что они потревожили бородача, сидящего за соседним столиком, и потом только поняла, что это она сама сидела за соседним столиком и о себе написала: «бородатый мужчина». На первый взгляд, в ней ничего не изменилось, но она побывала в шкуре бородатого мужчины и отныне могла считать себя этим мужчиной. А может, что-то действительно изменилось.
Она прочла ему эту притчу, потому что та контурно совпадала с тем, что случилось с ней этим утром, но потом она поняла, что всё наоборот, и произошедшее с ней объяснялось тем, что притча настолько прочно застряла в её памяти, что просто-напросто вытеснила всю информацию об одежде. Позже, тем же утром или, может быть, на следующее утро, ощущая прежнюю тупую злобу и опустошённость, она оставляет мужчину, который не нашёл своего места в жизни, мужчину, которому нет до неё никакого дела. Она плачет и она ещё может плакать, потому что снаружи дождь, и она следит за каплями, сбегающими по оконному стеклу, следит и удивляется: сначала тому, что расплакалась из-за дождя, хотя не имеет такой привычки, потом тому, что дождь и слёзы — одно. Затем выходит на улицу и слышит ужасный грохот, исходящий сразу из нескольких точек: это сигналят автомобили, это хрюкает, надрываясь, двигатель грузовика, это свешивающийся бампер другого грузовика скрежещет, цепляясь за дорожное полотно, это работает отбойный молоток, откалывая куски асфальта, — звуки, кажется, зарождаются прямо в ней, как если бы её ненависть и смятение опустошили её и освободили место в груди для этого скрежета сминаемого металла, или как если бы она покинула своё тело и распахнула его навстречу этому лязгу, и она спрашивает себя: Этот шум проникает в меня снаружи, или это что-то выплеснулось из меня и наделало столько шума?
Перевод: Евгений Козаченко
39 
