* * *
Перед ужином, до того, как лампы нагреют постели и листва на деревьях станет тёмно-зелёной, а ночь пустынной. В малом пространстве сумерек проходят целые неведомые времена года; тогда небо переполняется тучами, потоками, взметающими пни и ежевику. В оконное стекло бьёт тень таинственной бури. Вода опрокидывает кустарник, животные покачиваются на мокрых листьях. Тень сосен обваливается на полы; вода замороженная, лесная. Время замирает, рассеивается. Вдруг, в чинном покое бульваров, в пустоте фонтанов, в палатах, освещённых всю ночь, больница обретает непрерывное сияние одного из зимних дворцов Петербурга.
Будет ещё хуже
сжатый меж листами дней ужас,
ни одна дверь не хлопнет,
и гвозди, забитые в начале жизни,
едва согнутся.
Будет убийца, распростёртый на лестничной клетке,
лицо меж простыней, оружие брошено рядом.
Кухня приоткроется еле-еле
без грохота разбитых стёкол
в зимней тишине после полудня.
Не будет ни обиды, ни горечи, только
— на мгновение — кухонная утварь
в морском великолепии станет беспредельной.
Тогда и нужно будет приблизиться, может, подняться
туда, где будущее сжимается
в полочку, уставленную горшками,
в вывернутый воздух двора,
в гусиный полёт без простора
с грустью ночного конькобежца,
который вмиг понимает
направление тела и льда,
лишь обернуться,
ехать.
* * *
Чтобы найти смысл глагола
потому что ещё совсем не время
мы не знаем сбегаться или удирать.
Темней, как будто сейчас декабрь
на ящиках воздвигнутых на клин переезда
дай форму темноте
пока еда вспыхивает у стены.
Это ночи западного спокойствия
в их лучах летит скудость биографий
тёмные зёрна портретов, картуши с именами.
Сбоку нас защищает другой покой
как морской груз в джутовой такни
который долго заворачивали, в отчаянии.
* * *
Невинности нет в этом языке
слушай как распадаются разговоры
как будто и здесь война
иная война
но война — во время жажды.
Из-за этого я пишу с неохотой
немногими обрубками предложений
втиснутыми в обиходный язык
который я настраиваю чтобы звать
так далеко, что даже темноту
которая трясёт колокола.
* * *
Натану Заху
Это тоже стихи о войне
Сложенные пока она громыхает, не далеко, не близко
Скорчились за столом под лампами
Пока венчают двери листьями пальмовыми
Это тоже песня к Богу
Пусть он призрит на своих червей и сметёт нас
Любимых и нелюбимых.
Не передышка, а дар
Этой поражённой земле.
Пространство дневного страха
Вдали и позади — санаторий, где её лечат с двадцати лет. На ней всегда одна и та же шерстяная кофта в чёрно-ржавую клетку. Снег хлещет шезлонг, в котором она остаётся всё утро с бутылкой горячей воды между ног. Ей страшно. Тайком варится яйцо в кастрюльке. Между дверью и ветром газ сжимает желток в медно-голубом пламени. Она спит в меховом берете, грудь укутана, а улица поскрипывает от мороза. У ночи тысяча футляров. По одному на каждую ампулу.
Выздоравливает. Рождаемся. Мы маленькие.
Однажды она разбегается к стенам.
Поранилась. Вылечили, но болеет.
Спускает паруса. Отпарывает подшивку всех штор в доме
Снимает их из колец
Вся комната позвякивает
Я обнажаю окна, говорит.
Открывает краны.
Нагромождает воды, как пророк.
Она — королева ночи с длящимся голосом.
Она — Турандот и мы строим для неё Запретный Город, опрокидывая стулья и столы.
Она закутывается в ткани, растягивается на полу. Она — фараон, плывущий по Нилу.
Ждёт, чтобы стало поздно. Шепчет: поздно.
(Она — и моя мать и не она)
Взгляд призрака
Если бы он её увидел
если бы увидел как его смертная оболочка
распахивает ночью холодильник
и тело почти входит
в этот неф из света,
немая пьёт молоко
как ду́ши кровь
призрачная прежде всего для себя
жаждет белого ослеплённая
сталью и железом
обжигает пальцы льдом
сказал бы, что это не она. Не
та что я умирая оставил
затем, чтобы она меня продолжала.
39 
