Деньги
Эльке Эрб
Проснуться — позже чем обычно — одеться и взять пакет для покупок.
Заглянуть в кошелек — пусто.
Порыться по коробкам — одни счета да квитанции.
Выдвинуть ящички, полазить по закромам и сусекам — голяк.
Позвонить родителям — неделями
они сидят на одних консервах и джеме.
На двенадцатом гудке откликается сонливый голос — нет,
не могу одолжить, сам на мели.
Выглянуть в коридор; соседка скребет лестницу
и, приподняв голову, просит
занять хотя бы чуть-чуть.
На перекрестке постесняться спросить у типа с мобильником.
Киоск одноклассницы бывшей прикрыт.
Миновать пару улиц. На скамейке
осмотреть ботинки — левая подошва дырява.
Прохудились занавеси и простыни, стены с подтеками,
крупные муравьи хозяйничают на кухне,
во рту кислит последний глоток молока. Молока…
Женщина в желтой накидке сворачивает в уединенный двор,
не раздумывая, ее догнать, выхватить сумочку.
Не оказывает сопротивленье. Вытряхиваются
на землю — зеркальце, записная, расческа —
ни бумажника, ни денег.
Склоняясь, орать на нее омертвелыми губами —
Деньги, где деньги? — слыша ее пропадающий голос —
Что? Деньги? Какие деньги?
Вскрикивая, проснуться. Еще какое-то время
поворочаться в постели, что-то подсчитывая, затем одеться
и с крючка снять пакет.
Cante mexicano
Здесь быстро смеркается — времени на одну сигарету.
Над плоскими кровлями мерцают лица белья.
Стекают пот, кровь, грязь, слезы
в удушье туннелей, в подземку вчера.
Вздымаясь, белые рукава приветствуют сумеречный Мехико.
Я курю. Думаю об индейцах и толстосумах,
о своих скитаниях по этой запыленной вселенной.
О, как они палят вверх! какие у них торжества
по случаю свадьбы иль дня святого. Напялив
бархатное сомбреро, поют и заливаются.
Дабы доказать всем, что живы,
что счастливы.
Si nos dejan, nos vamos a querer toda la vida…
Песня — ее я напевал, карабкаясь по винтовым ступеням.
Одежда — облачусь в нее, собираясь в центр города,
в храм заброшенный, к берегу моря.
Она превратится в лохмотья, достанется скупщикам,
оглушительно трезвонящим поутру.
Что на мне будет (кожа, одна кожа), когда предстану пред троном
с ножками — из гнева, спинкою — из любви.
Салюты приутихли.
Только по склонам, подобно выкинутому на берег планктону,
теплятся лачуги бедноты,
и похрипывают все восемь полос невидимой автострады.
Голова идет кругом. От табака. От темноты. От самого себя —
наисильнейшего наркотика.
Я — ночь. Я — дым. Я — ничто. Звезда,
устремленная вниз, в долину.
Тетя Яне
Тетя Яне объявилась на фото волейбольной команды.
Она никогда не сбивалась со счета.
Тетя Яне вызубрила немецкий.
Вечерами она что-то долбила на печатной машинке.
Тетя Яне по крышам сбежала от солдатни.
Ее муж в горящей рубахе одиноко метался по лесу.
Его поймали по Библии, ее же подарку.
Тетя Яне вернулась, жила. Иначе не выходило.
Пристрастье питала к загадкам и надписям надгробным,
судя по словам двоюродного брата.
Когда по лбу моему стекали священные масла,
она выронила сверкающий рубль прямо мне в карман.
Позже дальние родственники у тети Яне выкрали память.
В отместку она лишилась рассудка, затем исчезла.
Нынче она покоится, возвратясь домой.
Мы растеряны и плачем.
Пиратская копия
Он снимает квартиру из восьмидесятых за кольцевой автодорогой.
Спит под выцветшими снежинками одеяла, когда-то оно лежало подстилкой на дюнах.
Полки завалены мониторами, процессорами, дискетами и винчестерами.
Тело будто налито свинцом, изредка под веками подергиваются замутненные яблоки.
Процессия цифр, вспышек, движение множеств и команд: это микросхемы верещат в темноте.
Перегруженные, несогласованные, зараженные вирусами, они страдают в нестерпимой неволе.
В этом городе ежесекундно к ним прикасаются варварские руки.
Только ты наш спаситель, Выгис, говорит материнская плата, проруби нам окно в свободу.
Только ты, ведь люди перестали понимать твою речь, почему ты стал неожиданно отключаться, кидать трубку.
Вы говорите на разных языках.
Приди к нам, станешь самым правильным, самым совершенным алгоритмом!
В системе, что никогда не виснет, где нет утомления, голода, порносайтов!
Где все возможно по мановению мысли, где все цвета и все скорости, Выгис,
мы тебя никогда не бросим!
Над откосом гаснет оранжевый индикатор луны.
Скоро на лавочках станут лузгать семечки, и рыночный люд примется орать на своих жен с заскорузлыми руками.
Провода будут искриться и покачиваться, когда первые троллейбусы покинут кольцо.
В перспективе — яйцо вкрутую на кухне с потрескавшимися стенами, пустой,
без комплектующих.
Вызывание духов
Юргису Кунчинасу
Потупился вниз, губы поджаты. Нос бульбой, щетина небрита. Ты такой.
Идешь к дому, зачерпнув воды, под ногами хрумкает снег. На пороге оглядываешься, криво усмехаясь, то ли с довольством, то ли с издевкой. Несомненно, ты.
Чуть запаздывая, будто из подвала, доносится твой голос. Ведет речь о скитальчестве, ночлегах на сеновалах, службе санитаром на улице Васарос. Да, именно этот голос.
Поступь у тебя размеренная, ты сутул, но шаг четкий. Каждое движение раздвигает твердь, разрывает ткань враждебного воздуха.
Протягивая руку, тычешь одутловатым пальцем: вот рабочая комната, вот стол, а вот — безделушки на стенах, как в кабине дальнобойщика. От тебя исходит какая-то озорная сила.
Нет, тебе ни друг, ни последователь. Припозднившийся соглядатай, наблюдатель из-за угла. Бродяжничество, нескончаемые любовные авантюры. Белый вымпел ваганта. Как тут не засмотреться молодняку.
Постепенно проступает Вильнюс, истертый, одни кости. Цемент и пыль, почернелая буханка в окне «Продтоваров». Над клетчатыми полупальто лица студенток, робкие и миловидные.
Подмостки сгорели, Юргис. Время несчастий, невосполнимое время. Хочется плакать, бесслезно плакать. Беззвучно выть. Рухнуть на землю.
Стою в кругу посередине, руки протянуты туда, где крутится кинолента. Вокруг бородачи в джинсе и женщины, позвякивающие браслетами из серебра на костлявых запястьях.
Подскажи, посоветуй — кто-то произносит осипло, — все пролетает так быстро, весной улица становится неузнаваемой, рот еле раскрывается и слова стареют, и того нету, и того, и того нету тоже…
Ты не откликаешься: гребешь в лодке за веслами, удаляясь и напевая —
Открываю глаза — течет Меркис, закрываю глаза — течет Меркис…
Гаснет экран.
Так
как во тьме настигало время
как знамение подали вóды
как из рук все валилось
как тело твое выгибал рост
как по лицу бегала боль
как боль близка блаженству
посвященный на низшей ступени
как проворно вертится повитуха
как бьется двойной пульс
пригибаются виноградные кисти ламп
стою, посвященный в таинство женщины
как изо рта вырывается крик
как на корточках ацтекская статуэтка
как из глуби выныривает затылок
отвернулся от таинства давай
как от человека отделилось дитя
как тянет кровью и рассолом
бабочка под потолком издает шорох
как пододвинулся город, уступая место
как полуночник ворочается, втягивая воздух
кристальны глаза, не замутненные злобой и расчетом!
в таинство женщины посвященный перережь
так всё так
Берлинским вечером
Перезвон колоколов: музей накануне закрытия.
Васильковые смотрители сквозь ворота Астарты
выдворяют группы заложников старины.
Ручищи Богов еще один раз повергают
змей и гигантов, до утра наступает перемирие.
Улицы пока что бодрствуют: раздраженно жужжат фонари,
от мостовой несет сыростью. Поодаль,
рассекая сумерки парка, тянется поток машин.
В полупустых кнайпах с ленцой подергивается ритм,
на мгновенье его забивает сопенье кофемашины.
При открытии двери вниз головой подвешенные бокалы
внезапно посверкивают в зеркале гардероба.
О зеркала! Сейчас сто сорок четыре тысячи
перед ними меряют, что будет надето,
расчесываются, красят губы! Пахучим одеколоном
брызгают подмышки и разминаются нетерпеливо.
Скоро уже, очень скоро под каблуками зацокают тротуары.
Банкоматы станут выплевывать наличку.
Столы загогочут, сумерки затрясутся,
и борьба взглядов вступит в новую фазу.
Тормозят машины, паркуются неподалеку.
Посетители входят, всех друзей до одного расцеловав.
Пробуждаются к жизни кружки, пенятся
знаньем о мире. Головы тяжелеют,
придвигаясь поближе, и кто чем пахнет — не различить.
А в парках, под кущами, куда не заливает дождь
и не падает солнце,
топорщится трава: к ночи и она будет примята.
Когда гогот и гам становится повсеместными, вдруг
щелчок, и свет гаснет по всем заведеньям.
Худощавый старик в дождевике к стойке бара
пробирается, вверх протягивает ларчик
окованный и орет: Ach-tung! Nun Achtung!
Nieder! (всем лечь) Niedergang!
Но взрыва не воспоследует. Бармен принимается хохотать,
за ним сидящие у стен и проходов, подхватывают
в подвале; поднимаясь, все смеются — мужчины и женщины,
повара в белых фартуках, разносчик роз за окном, гардеробщик.
Величественно вдвигается полиция, одевает наручники
и выводит нарушителя порядка. Буквально через пару секунд
замедленно, издалека, в кафе вновь возвращается шумливость.
34 
