Прореха в небе

ПРОРЕХА В НЕБЕ

I 

Прав говорящий, что вся наша жизнь

кромешная тьма, что наше хожденье —

паденье Икара, что всё, что ни есть

в природе, считает нас сущей

голью — что даже и боги в землю

зарыли вéтра талант и кружат на месте,

а небо в своих четырёх стенах

горизонта вскрывает им вены,

и листья жухнут, готовясь

в придачу ко злату и мирре

впитать фимиам, куримый землёй.

II 

Если бы даже могли мы закинуть

ввысь над домами, стезями лазури

бремя сомнений и мрака,

употребляет которое нас,

и облако если бы даже навеки его утащило

и прах разметало его над морями,

то кропали бы мы тогда вообще

жалкие вирши свои, торчали б

здесь, на зелёной на травке,

как жёлтый забытый богами лист?

III

Вот бы эти стихи просто-напросто были

сухим остатком, страданьем в прорехе

в небе, обшарпанным чемоданом,

перчаткой в траве — и солнечный луч

играл бы с металлом замков и прочих булавок,

а мы бы сиднем в укромном углу,

в этом мраке своём сидели,

как ребёнок, выросший мигом

и переставший смеяться.

РЫБНОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ

В один прекрасный день приходит день

пустых умножить вереницу дней

и без возврата затеряться в книжной

писчебумажной куче; то есть день

как день, обычный день, типичный день

прощания — и вынут носовой платок

вчерашний со вчерашними слезами,

— всегдашний день, где пребываем мы,

мы, те, которые подолгу немы,

вперясь глазами в море потолка,

вися, как в банке золотые рыбки,

всё в тот же день, прекрасный день,

воскресным днём, петлёй на шее.

ЗОЛОТИШКО В ГРЯЗИ

I 

А ещё говорил я: нет, жизнь не эта

тщета мимолётных дней не потрава

любви и привычки, не то чем мы

заняты век: рассеченьем моря

и неба с землёй, бывая то птицей,

то рыбой, то мышью, короче, глотая

воздух, воду, плоды и прах, действуя словно,

сгорая ради, следуя в, пожиная

что? червяка в яблоке да ветра в поле

всё возвращается на круги своя всё

начинается снова и не становится

ни лучше ни хуже

но знай твердит: жизнь другое

II 

Говорят: распогодится, будет на нашей

улице праздник, любовь однажды,

в поисках счастья. Прекрасное завтра,

когда, мол, это, когда, мол, то.

Посулы смерти, что жизнь не просто

надежды и чаянья. Кучка пепла

поверх огня догорит и погаснет

с концами: ночь

и день, день и ночь сутки прочь.

И где был пир, там гроб, как всегда,

а мирные куры клюют, тихонько поклёвывают

золотце времени, золотишко

наших глаз завидущих и бренных.

III

И книгу наконец-то вернёшь туда,

на место, в щель, меж забвеньем и мраком

в вечный свой уголок земли.

И сам вернёшься

на место своё у окна за столом

за снежной землёй сплошной целиной

простёртой бескрайне во все концы

среди стихов и гробов.

Знаешь сам, ни надежда не лечит разлуки,

ни птица упавшая замертво не ломает

земной оси, а всё норовишь, о писака,

уломать ангелков:

дайте чуток золотишка в грязи, в ночи

кромешной.

IV 

Если искал я — а я искал, да и только, —

то поиск мой был спуском под горку,

поиск, когда ни с того ни с сего

умолкли птицы. Воздушная дырка

в ветвях, заполнить не мог которую

я ни дыханьем, ни взглядом — как ни вопил

в траве, хоть не ждал от воплей своих

ничегошеньки: сам посуди,

твердил я себе, живёшь, небеса, облака

эти вон над тобой, и чхал ты на сдавленный крик

яблок в жестоком мире: в том красота, что мы

пройдём без следа и, зная это,

тем не менее ходим-бродим.

ОЖИДАНИЕ

Пришёл, ты говоришь, остаться, так молчи.

И так уже гвоздит ненастье черепицу,

и сплошь безмолвие на мебели, как пыль,

за время без тебя наросшая слоями.

Молчи, твердишь, молчи. Прислушайся к тому,

как входит лезвие в меня далёким смехом,

шагами, лаем пса, захлопнувшейся дверью

и поездом, идёт который и идёт

по мне. Цыц, говоришь: по правде, говорить

с тобой нам не о чем. Но ветру и дождю

позволь на улице быть морем разливанным,

позволь налаяться во тьме собаке, двери

захлопнуться, шагам уйти туда, где я

умру. А ты пришёл остаться, так останься.

ЭЛЕГИЯ ДРУГУ

Полю де Ру

I 

Когда кипела жизнь, а мы с тобой вдвоём

гуляли, как во сне, по дантовскому аду

как продолжению парижского метро

легко; когда любовь

на наших головах размётывала факел

волос и наших клятв раскидывала искры,

которые золой ложились, и была

ночь белой и к стене

повёртывала нас, слегка перемещая

на радужках у нас в глазах игравший лунный

свет, именно тогда уже была дебелой

плясуньей тень, сжигая

все тени на земле и ожидая нас.

II 

Всегда, ещё, потом, пустые эти

слова мы мимоходом повторяем.

Их в нашей жизни кучи на полях,

один сплошной

песок, который никому не нужен,

пока внезапно сердце не забьётся

нетерпеливой птицей, потому что

уже мы всё сказали,

всё до конца, и нам пора уйти.

Но не даёт идти, скрипит, звуча

воспоминанием у гор забвенья:

сплошная куча, эта

тишь, всё своим заполнившая криком.

III

А может, правильно, что дождь как из ведра

над жухлой клумбой лил, и летней крышей

чтоб опустилось пасмурное небо

до глаз мечтателя

и из иных миров вернуло бы его

отсутствующий взор к оконцу на четвёртом

рю Поливо, пока роскошные платаны

ещё имели средства

сказать привет поэту и проветрить

и оживить его каморку, умягчив

вопроса остроту, вопрос вопросов

и в зеркале ребром: кто

я, кто? и жизнь моя, ты — где?