Р. Л. — один из самых ярких американских поэтов ХХ века. Свои стихи он относил к «исповедальной» лирике, и это означало органичную духовную включенность автора в историю и культуру своей страны и, одновременно, глубинную внутреннюю самооценку. При этом поэт всегда демонстрировал свою дистанцированность от политических и даже «модных» эстетических «веяний времени».
Гордость на грани высокомерия у Р. Л. была подпитана тем, что он продолжал поэтическую традицию своих родственников — предшественников на поэтической стезе: это и его прадед Джеймс Рассел Лоуэлл — весьма яркий романтический поэт, и его тётушка Эми Лоуэлл, ставшая одним из первых представителей поэтического авангарда в США.
Р. Л. непредсказуем. Поэт филигранно — то всерьёз, то с иронией — играет англоязычной стихотворной стилистикой от времён барокко до модернизма вплоть до замечательной книги «Imitations», где его «подражания» поэтам от Гомера до Пастернака ярко подчёркивают сам факт незыблемости и преемственности в поэзии (помните: «И снова скальд чужую песню сложит…»).
Это же относится и к языку Р. Л. Умение органично сочетать просторечия и архаизмы, «высокий» и «низкий» стили, регулярную и экспериментальную поэтику, наивность и глубину включенности в культуру делает каждый его текст непредсказуемым.
Книга «For The Union Dead», из которой сделаны эти переводы, пожалуй, самая репрезентативная и талантливая в творчестве Р. Л. Некоторые стихи из этой книги ранее переводились на русский язык. Я, как переводчик, считаю, что некоторые тексты американского поэта следует донести до нашего читателя более адекватно и, к тому же, познакомить с доселе непереведёнными произведениями автора.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Домой — в потаённую норку,
Где мои облысевшие приятели
При деле,
Где собаки ещё помнят мой запах.
По воде
Против течения,
Ногами по дну…
А в глазах — зелень воды.
Тонешь и понимаешь:
Вот он, свет.
Нет ничего мертвее,
Чем главная улица
Этого городка,
Где почтенный вяз вязнет
И чахнет,
Облепленный смолой,
И листья на нём не родятся,
А значит, и не опадут,
И как ему бороться с зимой?
Но я помню его распустившуюся роскошь.
Как же было светло
В доверчивые минуты ночи
Юного лета,
Когда эта улица
Всё же была затенённой,
Когда эта улица
Была алтарём,
На котором мы с тобой
В жертву принесли
Жажду нашей плоти.
Тогда я стал взрослым.
Тогда я, как дерево, рос
И обрастал ветвями —
Густыми, зелёными,
Обнимающими,
Дарующими укрытие…
И вот я возвращаюсь домой.
Окостеневшие вязы стоят вдоль дороги, как жерди.
Я-то сам вырос
На целый фут
После того, как ушёл.
И со своей высоты
Не вижу грязи под ногами.
Но иногда мои тускнеющие глаза
Блуждают и ищут
Имя без лица,
Лицо без имени…
Они боятся
Моих шагов
И убегают,
Вспархивают,
Лысые, как птенцы,
Махая собачьими ушами,
Как крыльями.
УРОК
Хватит валяться, читая школьную Тэсс из рода д’Эрбервилей,
Заснём. Вот и бéлки так высоко и волшебно
Осыплют зелеными веточками наш сон.
Весь этот пейзаж — для кого-то он мёртв
Или спит вместе с нами, а значит, мы тоже мертвы
Или снова уснули — и что нам мгновенье и век, жизнь или проживанье?
Зелёная подушка травы и тот же сухой отпечаток следа,
Игрушечная детская лодка на детских волнах, и тот же сухой отпечаток ветра.
И мы там, где были. Бу-бу-буде… Мы были.
Возможно, деревья забыли расти в летнем беспамятстве;
Им дан был день, чтобы их вены насытились, — но все соки ушли в корни.
Ну, а ночи? — Теперь уже спите.
О свет светящий, освещающий окно моей юной ночи,
И никогда ты не выключишь свет,
Пока еще книги — в библиотеке, и пока продолжается чтение.
Ягодка барбариса воткнута в изгородку.
Так больно, как будто разорван сгиб пальца,
Больно, как от укола терновника. И лист повторяет урок.
CРЕДНИЙ ВОЗРАСТ
Вот и дожил.
Уже меня долбит середина зимы, Нью-Йорк
Буравит мне нервы,
Когда я иду по обшарпанным улицам.
Сорок пять.
Что дальше, что дальше?
На каждом углу я встречаю Отца
Моих лет —
И живого.
Отче, прости мне
Мои оскорбления,
Как я прощаю
Тех — я
Их оскорблял.
Отче, Ты никогда не восходил
На гору Сион, но оставил на горной коре
Мёртвые следы
Динозавра.
Я должен идти по этим следам.
НЕОКЛАССИЧЕСКАЯ УРНА
Почесал голову, а там черепашья скорлупа
Прилипла к макушке.
Каждая волосинка — дыбом:
Наэлектризована,
А мои соки вроде топлива —
Пузырятся и гонят мотор.
Вперёд, знаем, куда гнать!..
Тупая башка!
Ну, жужжала у неё жалкая скорлупа,
Когда я
Слетел с колоннады
Бледных цилиндрических стволов,
Подобных остриженным соснам.
И ни веточки.
Отдохни!
Я не мог отдохнуть. На полной скорости, вписавшись в поворот,
Я пролетел мимо статуи нимфы,
Сотворённой из благородного камня.
Её приподнятые руки
С чистыми подмышками,
Влекущими к объятиям,
Одна из её грудей обнажена…
Седые от дождя и седеющие в тени.
И дальше, дальше,
Пока дорожка не превратилась
В канаву,
Я пробирался меж замшелыми вонючими болотами
И задержался, чтобы увидеть и не забыть
Такие же скорлупки, что и у меня.
Они отпечатались на мёртвых корягах.
В этот чудный сезон
Мой улов черепах
Составил тридцать три штуки.
Они плюхались в нашу садовую урну,
Как монетки в банку, —
Блямс и плюх, —
Черепашка на черепашку —
За кусками
Халявных шматков сырого мяса…
О, неоклассическая белая урна, о, нимфа,
О, лютня! Тот мальчик был безжалостен,
Что элегично бренчал об их печали,
Поскольку время тянулось,
И черепашки взрослели
И дохли,
И всплывали в вонючей пузырящейся пене —
Обмякшие морщинистые головы
И волочащиеся от боли ноги… Что боль? Для черепашек ничто. Ни
Достоинств, ни величья — еще меньше
Моей свободной воли гордо убить комара —
Ничего! Черепашки! Я чешу свой череп —
Череп черепахи —
И вдыхаю дохнущих черепашек запахи.
Они из урны хромают: небось, доживу! —
И падают в серую горбатую траву.
29 
