Молодая финская поэзия

Аки Салмела

РЫБА

Вот — аппетитная рыба, правда, весьма неказистая, чем она и намекает на жизнь, когда лежит на кухонном столе из металла, так безвозвратно лишенная окружающей среды. В ее глазах еще прозрачная влага морская, мистериальная небесная глубина.

Если же поднесешь свое ухо поближе, услышишь между чешуйками шепоты моря, различишь едва уловимую весть, вместе с ней из бездны восставшую. Все глубинные воды темны, прошептала б она, если владела бы речью, а так лишь вздохнула. Легкое дыханье моря в чешуе мертвой рыбы, как искренняя радость оттого, что жизнь сама не может себя понять во всех своих проявлениях. Легкий шепот моря в чешуе мертвой рыбы, как неизведанные ласки нереиды. Легкий шепот моря в чешуе мертвой рыбы, как волны, что приносят и уносят мысли и нас, которые им подчинены.

И многое другое прошептало бы море из чешуи мертвой рыбы, если бы эта рыба пошла на ужин тебе, который нетерпеливо ждет за столом и смотрит на море, которое волнуется от голода в манящем свете луны.

ЛИМБ

Я услышал тяжелый звук выстрела, но ничего не произошло. Я медленно отвел дуло пистолета от своей груди и посмотрел на него. Тот смотрел с невинным видом, как будто не подозревая, о чем речь. Он словно прибыл прямо с завода. Невинный блеск новизны. Я потрогал свою грудь. Она была мокрая и липкая. Я нащупал отверстие рядом с соском, которое пробила пуля. Из нее торчала треснувшая кость. Оказалось, что это окончательно.

Я услышал тяжелый звук выстрела, но ничего не произошло. Я медленно отвел дуло пистолета вниз и огляделся. Комната смотрела с невинным видом, как будто не подозревая, о чем речь. Всё было аккуратно прибрано, как перед отъездом надолго. Я просунул палец в пробитое пулей отверстие и пошевелил им туда-сюда. Внутри было тепло, мягко и тихо. Как мгновенно это случается, подумал я.

Я услышал тяжелый звук выстрела, но ничего не произошло. Я отложил пистолет на стол и взглянул на себя в зеркало. Оно смотрело с невинным видом, как будто не подозревая, о чем речь. Бледный юноша с серьезным выражением лица, того самого типа, которого обоснованно боялся Цезарь. Чистая белая рубашка напоминала японский флаг. Красное пятно медленно ползло книзу. Забавно, что это оказалось ничем, подумал я.

Я услышал тяжелый звук выстрела, но ничего не произошло. Я подошел к окну и увидел город в снегу. Он смотрел с невинным видом, как будто не подозревая, о чем речь. Все было серым и неподвижным. Даже свет, который пропускали через себя облака, был каким-то грязноватым. Я прижался лицом к стеклу и дохнул на него. На стекле ничего не осталось. Как мгновенно это случается, подумал я. Оказалось, что это окончательно.

Я услышал тяжелый звук выстрела, но ничего не произошло. Я набросил пиджак на плечи и шагнул в людскую толчею улицы. Она смотрела с невинным видом, как будто не подозревая, о чем речь. Серые торопливые лица, на которых даже пропущенный сквозь тоску смех был каким-то бессознательным. Я сделал пару легких шагов по тротуару. Забавно, что никто не обратил на это внимания. Это утешает, подумал я.

Катариина Вуоринен

ЭДИТ ЦЕЛОВАЛА МЕНЯ В ГУБЫ

Я беру его в руки за толстую голову

Мужчина как мороженое: полизать, подержать

неплохой механизм с собачьими рефлексами

Ритуал исполнен

путь прорастанию семени закупорен:

гадостно до глубины

Рождественские звезды зацветают в темноте.

Слякотный месяц: тараканы на посудной мойке

стучат тысячами ножек.

Стою у цветочного горшка, привыкаю к новому жилищу,

от запаха наглеешь,

как когда нарываешься на поцелуй,

хна окрашивает кожу.

НАЧАЛО НЕДЕЛИ

Чистое стекло под органом, наливающимся кровью,

от холода саднит губы, в банке кактус,

на коже озноб, ничего нового.

Послеобеденное время как вяленая ветчина,

пониженное давление плотного вина и оливок.

На новом языке мы яростнее рвемся друг к другу,

побрякушки и застежки брошены на стол.

Прохаживаюсь как бог в ванной среди одежды,

ты на мне кончаешь, обладание, женское роскошество,

зажмуриваюсь и прыгаю.

Обласканные части — порномагазин.

Воск для свечей, кукол, насекомых,

оторванные ребра пойдут на столовые приборы,

клетки сойдутся вместе, как лук и говядина.

Хмель — вповалку, в обнимку, друг на друге.

Силья Ярвентауста

* * *

Птицы обитают на море, на земле и в воздухе.

Каждая птица, каждый вылет ценен. Сначала птиц бросают в небо. Потом их бросают вверх и стреляют. Путь каждой птицы ведет с неба на землю. В том числе и птиц, изображения которых можно увидеть в бинокль. Когда птиц берут за крылья и бросают в небо, на их спинах остаются следы от пальцев. В тот момент, когда первый, птицелов, бросает, второй, наблюдатель, лупит первого по спине. Тогда птицелов должен обернуться и осторожно лягнуть наблюдателя. Тогда птицелов должен отстегнуть от своей штанины сложенную карту, значки, которые устанавливаются под крыльями птиц и там закрепляются. Берите с наблюдателя пример. Он многого насмотрелся по миру. Он на своей шкуре испытал удары соленых птичьих клювов. В хорошую погоду каждый может увидеть птицу слева или справа от дороги. Птица может в этот момент также совершить перелет через дорогу. Птицы летают денно и нощно, и шелест их крыльев сообщает, какова их численность в небе.

* * *

Навеки любимое грандиозное славное море на окраине города, куда можно порой забрести. Берег нескончаемого морского простора, навеки любимый морской простор, всё то прекрасное, что наступит завтра. На полосатом матрасе сквозь моря, сквозь тяжкие года, сквозь время, сквозь меловые горы, сквозь моря. Сын рыбака в невзрачных одеяньях, сгусток мужества, сгусток родной земли и знамя. Он мужественно ломает горизонт, прорывает границу, сын рыбака и мужества. Отвези же нас на берег гражданства, на берег человечества, где скалы и обгоревшие дотла руины.

* * *

Я в них сразу узнала мужчин-эстонцев, которые прибыли в Хельсинки. Они приехали, чтобы провести выходные. Они шли по «Софiйской улицѣ» к телефонной будке и тихо разговаривали про кино. Они думали, что никогда не попадут внутрь. У них были проездной билет. Он должен был быть годен в кассе. Но они ничего этого не знали. Начиналась осень. Пассажирское судно входило в порт. Оно медленно покачивалось на волнах. Я смотрела кино, перед глазами мелькали картинки. Печаль плыла из одного конца зрительного зала в другой. В соответствии с ней следовало заплакать. У людей были зонтики. В темноте было не найти выхода. На «Софiйской улицѣ» штормило. У кафедрального собора светился маяк, до которого требовалось добраться. Я попросила мужчину-эстонца заказать мне такси. Другой стоял на пристани. Он махал черно-белым платком отплывавшим на родину. Он кивнул мне и вытер ладони об армейский бушлат. Я пристально смотрела на море в направлении военной базы.

Вилья-Тулия Хуотаринен

РАЗБИВАЮЩАЯ ПРЕГРАДЫ

ДЕВА МАРИЯ В САДУ ИЗ РОЗ (1897)

Я перегрызаю ленту савана

как волк перегрызает

пока есть зубы

Розы теряют сознание, задыхаются за оградой

Иду под сенью цветов, под сенью своих волос

Я могу всё отнести на счет безусловного:

красную полоску на белом платке

нимб, голубое небо моего платья

Моего сына увели на смерть

а мне идти рожать

начинается новый век

ребенок которого я любила вырастает мужчиной

и это празднуют до скончания времен

Я буду кричать с закрытым ртом

рвать волосы

биться о терние

метаться с пеной у рта

когда они придут чтобы увести Его

я изогнусь до предела

сделавшись мостом, сделавшись радугой

and the last thing I should do

is to start brushing my hair

like they tell me to do on tv

ШАНС

Всякий раз когда я гуляю по парку

и мечтаю об исполнении желаний

я вижу как кто-нибудь

прыгает с дерева с раскрытым зонтом

я вижу как невесты выросшие на морковной диете

шествуют по уличной брусчатке

Одна принимает яд, другая впадает в безумие

у третьей в тело врастают ногти

четвертая строит между ног воздушные замки и охраняет их как часовой.

Если она дойдет до дальнего края парка

ее могут произвести в королевы.

Пятая пропала из виду

ее никто не найдет, да и вряд ли ищет

так запросто

она зажала свое счастье

между ладоней

и выпрыгнула

Вилле-Юхани Сутинен

* * *

Эту память следовало бы ввести в каждый атом чтобы она проросла цветами

описываю себя изнутри поврежденного органа

из тысяч кусочков девица собирала пазл в замке Снежной королевы

лучшее кино на свете, сказал бы я, я был

на операционном столе

я пел: если у бутылки отвалится дно, мне откроется небо

under the big yellow moon on our honeymoon

I took you on a trip to Malta

ели, безработные со стажем,

раболепствуют перед сиреневым ветром ранней осени

силуэт леса на заходящем солнце свистит пила гадюки

novembre, в подъездах целуются транзисторы

так что нам, бродягам, мне и той Лайке, что изливает

свою тоску на крест, посулили божью благодать, ласку опохмела

осень в личное пользование, радужный полог гудящей луны

когда под дождем хрипят золотые тромбоны

и на московской волне плачет

рваная измученная балалайка Высоцкого, баллада

канализационных крыс под продрогшую гармошку, охота на волков

которая уже началась. О родная тяжкая черная дыра

о гулкая волчья яма, кровавый флаг

между печенью и легкими

там где сердцу привычно

в такт шагам аккомпанировать сломанной скрипке жизни

ты сейчас живешь в длинношерстой мыши и полиэтиленовых пакетах

в розоватом отстое дешевых бутылок

наша корона из терний и вскрытых консервных банок

девица танцует раз пора танцевать а кавалер вероятно погиб

по дороге (no trespassing) и в то время как где-то у края леса еще

гнется хор побегов сахарного тростника

у меня гудят лишь черные клавиши шопеновского фортепиано пейзаж разорван

сдавленный крик в бархатной пасти рояля.

* * *

колодец гримасничает но главный враг нашего существования —

искусственный свет;

       когда ты вырываешь собственные ногти, истекая слюной,

покрываясь струпьями памяти

              поезда брызжут в пространство и мимо него у меня есть

моя собственная реальность, невидимая, неплодородная

       в руке — шнур занавеса, в кабинете — нарядные господа в бабочках

              потягивают из длинноногих бокалов изысканное вино

многолетней выдержки

                     цвета мыла для рук — разлив 1986 года

                            когда взорвался чернобыльский реактор

                     их птицы щебечут, серые соловьи, звеня, разбиваются

       эволюция в движеньи невыносимый крик выносит за словесные рамки

взлохмаченных див

              всё естественное, что действительно насущно

богатство неприглаженной материи, письмо почвы

       мы любим мы благословляем их прикосновенья, бесконечно

              любим и благословляем подошвы тропинок

и зимой вспыхивает листва на деревьях как общая радость

       и ласковая рука смерти баюкает в жестяном сне побитую Лайку

              хватит жизнь протирать до дыр как полиэтиленовый пакет

       всё-таки неплохо выглядит, когда суставы звонят как колокола

благовест шествие и вот река течет уже мимо спокойно

как кровавый парад, в сентябре

       в октябре в каких-нибудь городах вроде Одессы

              первые упавшие листья, их декоративная грусть

                     смотри-ка, Рене, какие они ласковые, ведь и я

              смог бы уже отправиться в путь?

Юли Ниеми

* * *

Всклокоченные деревья стоят вдоль дороги.

Она гуляет в заболоченном парке и плачет о людях,

которые никогда не сумеют полюбить друг друга с одинаковой силой

и одновременно.

В метро пожилые мужчины вянут от остановки к остановке,

и она чует запах их тоски, ползущей туда,

где когда-то у девушек были платьица как цветочные поляны.

Пластмассовые деды-морозы влезают в окна

как воры,

и никто не торопится снести обгоревшие развалины домов.

Эти женщины на дорожках цвета мочи,

они уже не такие миленькие, как бывало,

у них выросли небольшие усики

и с подолов свисают красные нити,

на которых мальчишкам впору вешаться

Она гуляет под моросящим дождем в парке,

её каблучки всё глубже погружаются в грязь,

и кажется, что жизнь немного кончилась.

* * *

Совместная жизнь так тяжела, что даже руки уже не трясутся.

Нет сил, чтобы поднять их к мокрым облакам и вызвать дождь.

Час за часом они тянут теплую коричневатую влагу; кофе убегает.

Хуже всего дни рожденья.

Подарка купить уже невозможно, потому что все, что нравится одной,

у другой вызывает раздражение.

Всё-таки пошли в магазин за сухим тортом,

самим-то уже не испечь,

потому что духовка вышла из строя, как и героиня этого стиха.

Ночью она плакала об ушедших днях.

Если бы не было ничего, кроме этого мгновения,

этого жужжания наверху ос,

которые не досаждают вечно друг другу противоположным мнением

и к утру затихают.

Поздравления колются, как волоски на воспалившейся коже:

надо бы помазать сыпь противоцеллюлитным кремом,

от которого, как ты знаешь, всё чешется в белые ночи,

но обиды не сведешь, как следы ожогов с ног.

Твои ноги раскрываются сполоборота,

а мои плотно задраены наклейкой.

Слова, рваные раны от которых пытаешься зарастить смехом.

Если бы только это.

Но ведь бывают же и белые ночи.

Как они присели тогда на верхушке скалы и писали в одном темпе вниз,

а потом повалились: сперва бутылка, затем она, за ней ты;

и так втроем скатились в кусты.

Небо было всё в блестящем мусоре,

и волосы тоже.

Утром сравнивали следы ожогов крапивы,

они были в одних и тех же местах.

Как будто и не было таких ночей,

словно бы снятых на любительскую пленку:

счастье оно такое черно-белое, такое крупнозернистое.

Вилле Хютёнен

МУЖЧИНА ОТКРЫВАЕТ ГАЗЕТУ

рваные здания берлина, выносливые тела разогретых на солнце

самолетов, медленно нагревающийся тигель европы,

мужчина кладет ногу на стул в кафе и открывает газету

на внутреннем дворе мальчишки пересчитывают свои сокровища, десять

тысяч горящих солнц, мягкие губы audrey tautou на краю

негатива, бутылочные пробки, серые конечности парализованных

детей, наше солнце

наш майский флаг, это германия, это постоялый двор

откуда уходят, заплатив

майские флаги сорок третьего, мужчина открывает газету,

я смотрю на него сквозь свои линзы

это французская зависть, немецкое высокомерие, песни

под кустами красной смородины

это наша тоска, неоплаченный гостиничный счет, это украденная фраза

мальчишки еще отыскиваются в этом году, люди умирают от скуки

в этом июне

мужчина закрывает газету, оставляет очки на столе

засыпает, выпив портвейна, за ним со стуком закрывается окно

ИСТОРИЯ КАК ГЕОГРАФИЯ СМЕРТИ

полы моего траурного пиджака намокают

и морская вода обмывает твое тело.          ты жил

как та оставшаяся на берегу яблоня

каждое мгновение думая о своей смерти и из твоих уст

ave maria звучало как проклятие, как дыра в проржавевшей до дна

кружке, как польская эстрада

волны укрыли твои череп и берцовые кости, моя жилетка порвана

я родился в утро страстной пятницы и сейчас в утро великой субботы

прощаюсь с тобой

и волны выносят на берег, где кончается пространство, волосы выросшие

на твоих костях, в то время как море останавливает меня, а ты остаешься на берегу,

я ненавижу причалы, никогда не поймешь

ты прибыл или ты снова в пути, на карте проступают

контуры молчащего места упокоения, их тоже заливает вода

В НАРВЕ

это письмо вызывающе, я люблю тебя

с ежеминутным концом мирозданья, со всей безысходностью

железнодорожных поездок, с фосфоресцирующими силуэтами собак,

эту осень я рядом с тобой, ты смотришь на меня со старого фото

мимо металлоремонтных цехов

мимо русского ресторана я иду, скрестив руки, и все гляжу через залив

в твои глаза цвета темного дуба, все гляжу в морскую даль: вот она,

наложница берега, пафосная любовница

изливающихся фьордов, с трезубцами ресниц,

с непостоянством и порывистостью темнеющих вечером губ, я люблю тебя

седьмые сутки не подняться с дивана, я потерпел поражение

во всем, проглядывает дно ликерной бутылки, я составляю опись

европейского имущества на гостиничном счете ибо

наш бал начался, я вижу привокзальных собак

и с восхищением думаю о тебе