В поле Дхармы
Мы тут сидим и едим картошку, а Рембо и Верлен уже в Брюсселе. Написали много новых стихотворений.
Мы тут на Большом кладбище пьем пиво, просвещаем друг друга и сами совсем закисли. На краю дорожки плачет ребенок.
Арджуна сказал: «Мне не нужно ни королевство, ни счастье, только еще один день не сидеть у этого вонючего компьютера». И в бессилии упал он у одного из серых надгробий.
Ну, читай дальше! Они уже в Лондоне! Кругом желтый туман. А у нас бамбук бурно растет в вазочке на кухне.
Шпионские донесения из Лондона уже изучаются в брюссельских компьютерах. А у нас тут на кухне луковица в синей мисочке. Размякла, отдала всю силу пучку зеленых перьев.
Знаки
Как только тебе что-нибудь не понравится, немедленно дай знать — сигнализируй склоненным лбом и прищуренными глазами, не заставляй меня блуждать в сомнениях и загадках.
Пусть более резкий поворот головы или еле заметное дрожанье губ недвусмысленно намекают — планете, где мы вдвоем совсем одни, грозит опасность, Маленький Принц напрасно ищет ее круглый небосклон, чтобы уцепиться, удержаться, не упасть в далекие черные орбиты.
Пусть говорят сжатые кулаки и натянутое на голову одеяло — мой заглушаемый шумом адресант, мой учебник по семиотике, открой глаза хоть чуть-чуть, хотя бы покажи язык.
Чего там отпираться
Я же сказал, что устал, — я сегодня вытащил зебру из горящих джунглей и погрузил в фургон одиннадцать отравившихся пингвинов. Зарплаты не требую, паблисити не нужно, только немного тишины и покоя.
А между тем холод и разруха прокрались в мой дом, где никто не понимает этих заморских дел, и впереди маячили болезненные объяснения.
Можете себе представить, некоторые действительно прекрасные и милые люди просидели несколько дней без воды, электричества и секса, никто не мог им объяснить, в чем дело.
Мне одному пришлось расхлебывать эту кашу. Хотел рассказать вам это, чтобы знали, чего от меня ожидать.
Но в остальном веду себя хорошо, всем помогаю, спасаю мир от злых пауков, учусь не существовать, когда в этом нет необходимости. Даже в дождь и слякоть летаю над темными городскими улицами, красный мой плащ совсем перепачкался и промок.
Письмо
Оторвал купоны, вместе с пустыми упаковками отправил в конверте, но ответа не получил. Стер серебряную полоску, но число «10 000» не показалось. И рисунка стрел и сердечек под пивной пробкой не увидел.
Вроде все правильно делаю, но мое Счастье, видать, задерживается. Пасхальный заяц не вытянул из шляпы мое имя и не размахивал им в лапе по всей студии.
Так и сижу без путешествия в Альпы, без тостера, без подарочной карты «Narvesen». Продавщицы молчат, как сфинксы, почтальонша разводит руками, а телефон телевидения все время занят.
Вроде все правильно делаю, все правильно отвечаю — и образ греческой мифологии, и чемпиона мира по шахматам, и денежную единицу в Казахстане. Где задерживается мое Счастье, где его маленькие подарочки?
Наверно, я слишком толстый и бледный. Наверно, ношу некрасивую одежду. Наверно, у меня в друзьях только лентяи и лузеры. Не идет Счастье и близко к моему почтовому ящику, потому что я в нем кормлю птичек.
Come to me
Я везу тебе маленький бутербродик. Было уже два часа ночи, всех клонило в сон, магазины закрыты, но в баре «I love you» я достал маленький бутербродик с сыром.
Ехал на такси и вез тебе бутербродик с сыром, ведь ты спал печальный, может, даже больной, и дома не было ничего вкусного. Безумно дорогой, почти за лат, но это ничего.
Ехал со своим маленьким айлавью, смятым, почти совсем остывшим. Но так вышло, что до дома не доехал. Попал туда, где все веселые и остроумные, и страшно голодные. Пил, пел, но бутербродик сберег.
Где-то только на третий день смог наконец тебя угостить, ты был так зол, что съел бутербродик, даже не взглянув. Был бы я смелее, сказал бы — ты же знаешь, что я тебя люблю, как восхищаюсь. Не заставляй меня повторять это.
Президентша
Чувствую — президентша расположена ко мне. Не знаю только, почему. Вполне возможно, кто-то ей рассказал — недалеко здесь живет один гражданин, почитает вас, держит за вас кулаки и всегда одного с вами мнения.
Вполне возможно, президентша в долгу не останется — может, уже сегодня во дворец пригласит, нацепит мне на камзол орден, угостит собственноручно испеченными ватрушками, посплетничает, как спорятся государственные дела.
Может быть, попросит совета — не зря же я в школу ходил, всю жизнь честно работал. Сам могу свою тачку наладить, коблюх в землю загнать раз плюнуть. Нехорошо будет, если какие-нибудь интриги не дадут получить мне заслуженную честь.
Чувствую — впереди у меня большие дела. Надо будет выгладить хорошие брюки. Сегодня передавали ее речь, в самом конце она перепутала слова, бумаги поплыли по воздуху, она стояла совсем одна, казалось, умоляюще смотрела на меня, и в руке дрожал флажок.
Париж
От коровки осталось чуточку денег, и я говорю старику — vsjo, я еду в Париж, этой осенью или никогда. Старик только смеется и говорит, davaj, davaj, езжай к этим чудам, захвати еще Валю с собой.
Как с картошкой разобрались, вместе с Валей садимся в Риге в туристический автобус. Через Польшу, всё серое, мокрое. Я слезу пустила, говорю Вале в очереди в сортир — vot чего мне всегда хотелось, в Париж съездить. Дети большие уже и границы открыты, а радости по-любому нет. Старик еще сказал, вставь лучше зубы, а я — ni figa, я в Париж!
А дальше, милая, совсем рассказывать не хочется — всего ничего там было, четыре дня прошлялись, и в конце все уже собираются, обратно ехать. Руководитель группы идет впереди и еще что-то там мямлит. Мы с Валей в хвосте плетемся, я оглянулась назад, job tvoju, и заплакала!
Какой там Париж! Что ли, я не знаю, не читала я, что ли, никогда? Не мечтала я, что ли, — канканы, кафешантаны, маленькие дворики на Монмартре, художники в беретах, Мулен-Руж, камелии…
Думаете, видела что-нибудь? Серое всё, мокрое, показывают нам стеклянные кубы какие-то, на улицах черные эти, желтые буквально толпами, и всё там так дорого. Я говорю, лучше я у себя в собес схожу, чем такой Париж смотреть!
Старик только смеется и говорит — vot, дура, лучше бы зубы вставила. Ни рта ты открыть не можешь, ни того, что просил, ты не сделала, не бросила ты белую розу в реку с моста, где Консуэло встретилась со своим графом Альбертом фон Рудольштадтом.
Сказка про филолога Синтию
Когда короткий и тяжкий век Синтии подошел к концу, поднялась она к светлым Небесным чертогам вкусить вечный покой. Но в воротах стоял святой Петр с суровым лицом и сказал ей:
«Вот и кончен твой короткий и тяжкий век, но не могу я пропустить тебя в светлые Небесные чертоги, ибо твои академические задолженности вопиют к Небесам. Если хочешь обрести вечный покой, скажи мне, Синтия, что такое — дискурс?»
И Синтия сказала:
«Не взыщи, святой Петр, но не знаю, что такое дискурс. В тот день, когда нашему курсу рассказывали это, я вместе с братишками и сестренками собирала хворост в лесу».
Святой Петр, помолчав немного, сказал ей:
«Ах, Синтия, тяжел твой путь к Небесным чертогам. Скажи мне хотя бы, что такое — парадигма?»
И Синтия сказала:
«Не могу ответить я, святой Петр, потому что в тот день, когда нашему курсу рассказывали это, я в маленькой захолустной сельской школе учила детей читать и писать».
Святой Петр, помолчав немного, сказал ей:
«Ах, Синтия, горек твой путь к вечному покою. Скажи мне хоть, что такое — идентичность?»
И Синтия сказала: «Святой Петр, в тот день, когда нашему курсу рассказывали это, я нянчила своего сына со светлыми волосами и голубыми глазами, совсем как у его отца, профессора филологии».
Тогда святой Петр вздохнул глубоко и сказал:
«Ах, бедная Синтия, краток и суров был твой век, и тщетно спрашивать у тебя умные вещи. Но вижу, у тебя доброе сердце. И потому погашу твои академические задолженности и дам тебе вечный покой».
И святой Петр отворил врата, и Синтия вступила в светлые Небесные чертоги.
Пожелание
…и пусть температура у тебя будет еще больше, пусть ты вечно спишь в нашей старой кровати беспомощный и похожий на слепого щенка. Суй термометр в рот и лежи.
Без злых и хитрых друзей, чужих, странных родителей, важных работ — я буду тебе мать и отец, брат, жена и муж. В ветряной оспе и в воспалении легких, в психозе, в неврозе, в свинке и в кори.
Говори со мной. Щекочи меня. Расскажи мне, о чем ты думаешь.
На представлении
На цыпочках, с головой втянутой в плечи, я иду предложить вам свои скромные дары.
На сцене стоят молодые парни, схватили руками себя за ляжки и медленно двигают смуглыми бедрами. Проход между рядами переполнен, собаки гонят стада на балконы, на меня никто не смотрит, но и прочь не гонит.
Не понять, кто здесь тот большой человек, которому сказать, чтоб пропустили меня туда, в огни, показать, какие умею вязать салфетки, какие корзиночки умею плести.
Стал проталкиваться туда, где раздается эта приятная музыка, но самая большая сумка рвется и все вещички рассыпаются по полу. Пока спасал, что можно было спасти, вижу уже — какой-то поросенок грызет одну коробку, коровы топчутся по белым салфеткам, трубы вокруг рычат и прыскают.
Слезы подступают, и иду уже спросить, кто здесь тот большой человек и кто мне возместит этот ущерб, как со сцены кидают бутылку и попадают мне прямо в голову.
Все в глазах раскололось на черные загоны, падаю навзничь между рядов. Краем глаза еще замечаю, как парень в центре сцены победно поднимает руки.
Сказка про золотую деву
Повела мать меня и тринадцать моих братьев и усадила за шатром цирка. Внутри рычали, визжали и смеялись, и поведала нам мать:
«Там собачки по книге читают, будто мужи учёные, летучие мыши жонглируют перепелиными яйцами, а рычание это слышите — там король зверей лев наказывает детей, которые с грязными ногами ложатся спать».
Тут приоткрылся шатер, и выбежала на лужайку в золотистой одежде стройная дева, опустилась она на скамейку, закашлялась, вздохнула тяжко и проворно убежала в будочку пеструю на колесах.
Восхищенно присвистнули братья, но мать зашикала на них: «Слушайте, бестолочи! Для каждого из вас, и для тебя тоже, Степан, однажды настанет самый святой в жизни миг, когда женщина впустит вас в свой сад!
Не зевайте тогда, но и не будьте простофилями, недотёпами, вспомните, чему учила вас мать: выражайтесь культурно, не показывайте пальцами, не оставляйте сапоги у других под ногами!»
Стало смеркаться, и пора было идти домой. Сосчитав детей, мать с братьями двинулась по тропинке. Я нарочно отстал и подкрался к будочке пестрой.
Постучавшись, вошел и сказал: «Почтенная золотая дева, Степан меня звать, шибко хочу, чтоб пустили меня в свой садик!»
Постель у девы как копна сена, украшенная серпантином и дождиком. Милостиво поднимает она белоснежную руку:
«Если только ты обещаешь выражаться культурно, пальцами не показывать, сапоги на дороге не бросать, войди тогда в мой садик! Много кроликов и верблюдов там паслось, все ж сочной травы и тебе хватит».
Быстро скинув сапоги, забыв обо всем на свете, бросился я в копну сена золотой девы, ну же, веди меня в свой садик. Тут раздался страшный рёв, и из буфета вылез огромный лев с глазами большими, как тарелки овощного ассорти, и свирепо зарычал:
«Глупый луковый замухряй, идти в девий сад с грязными ногами! Откушу тебе голову за это в два счета, чтобы не насмехался над моей девой!»
Смотрю, дрожа от страха, как приближается огненная грива. Как бы все повернулось, если б в дверях будочки не показалась мать с розгой в руке. Она загнала льва обратно в буфет, пристыдила золотую деву, схватила меня за руку и плачущего потащила домой.
Стал я потом важным господином. В разные сады меня водили, разным премудростям учили. Даже сейчас, когда чищу львиные клетки, слышу, как в шатре бренчат золотые сережки, как рычат, визжат и смеются.
20 
