Брат Джона Даффи
Собственно говоря, эту историю вообще не стоило бы записывать или рассказывать. Записать или рассказать ее значит ее испортить. Потому что человек, переживший то странное приключение, о котором мы расскажем, никогда и никому о нем не упоминал, и в том, что он навсегда запечатал эту тайну в своей памяти, и заключается вся суть этой истории. Поэтому мы должны признать эту загвоздку с самого начала — что нам рассказывать эту историю нелепо, как нелепо кому бы то ни было ее слушать, и совершенно невероятно, чтобы кто-либо в нее поверил.
Мы, однако, окажем этому человеку одну любезность. Мы не станем называть его полным именем. Это даст нам возможность поведать о его тайне, а ему — и дальше честно смотреть друзьям в глаза. Правда, мы можем сказать, что фамилия его Даффи. В мире существуют тысячи Даффи; даже в этот самый миг, возможно, в каком-нибудь его уголке новый Даффи явился на свет. Мы можем даже дойти до того, чтобы сказать, что он — брат Джона Даффи. Тут мы не нарушаем никаких клятв, ибо, даже если и есть сотня Джонов Даффи, и можно встретиться и расспросить каждого из них, наружу не выплывет никаких новых, сбивающих с толку подробностей. А все потому, что этот самый Джон Даффи никогда не покидал ни своего дома, ни своей постели, никогда в жизни ни с кем не разговаривал и никогда ни с кем не виделся, кроме одного человека. Человека этого звали Гамли. Гамли был доктор. Он присутствовал при рождении Джона Даффи — и при его кончине, наступившей час спустя.
Брат Джона Даффи жил один в Инчикоре, в небольшом доме, стоявшем на возвышенности. По утрам, одеваясь, он озирал безмятежным, но пристальным взглядом всю панораму от широкой речной долины Лиффи до склонов Финикс-парк. Обычно реку было не разглядеть, однако, если утро было солнечное, она лежала в ладони долины, словно длинное, сверкающее копье. Казалось, она подобно почтенному семьянину спешит в Дублин, словно бы на работу.
Иной раз, вспомнив, что его часы спешат, брат Джона Даффи улучал минутку, чтобы приникнуть к отцовской подзорной трубе и орлиным взглядом окинуть долину. Слева лежала деревушка Чейплизод, которую было бы совсем не различить, если бы каждое утро ее обитатели не выпускали, словно специально для мистера Даффи, ленивый клуб дыма, чтобы указать свое местонахождение.
Труба мистера Даффи обычно задерживалась на фигуре мужчины, спешащего по верховьям парка и исчезавшего из виду в направлении форта Мэгэзин. Впереди обычно бежал вприпрыжку маленький белый терьер, который временами задерживался по некоему частному делу, а потом срывался с места, чтобы нагнать хозяина.
Человек держал обычно на изгибе руки некий инструмент, который мистер Даффи принял было за дробовик, не то за патентованный карабин, пока одним утром, когда человек держал его за приклад и ловко бил лежавшие на земле бутылки, мистер Даффи, наконец, не разглядел — к небольшому своему разочарованию, — что предмет был обыкновенной тростью.
Так вышло, что того человека звали Мартин Смаллен. Он был машинистом на пенсии и тихо жил со своей сестрой деликатного сложения в Паркгейте, на Кэннон-роу, дом четыре. Мистер Даффи не знал его имени, и ему было не суждено встретиться с ним или свести знакомство, однако уместно будет упомянуть, что однажды они стояли рядышком за стойкой питейного заведения на Литтл-Истер-стрит, так друг друга и не признав, словно два совершенных незнакомца. Мистер Смаллен заказал виски, мистер Даффи — крепкий портер.
Сестру мистера Смаллена звали не Смаллен, а Гоггинз, и была она вдовой покойного Пола Гоггинза, оптового торговца тканями. Мистер Даффи никогда о ней не слышал. У нее был кузен по имени Лео Корр, не так чтобы совершенно не известный полиции. Его приговорили в 1924 году к тяжелым работам по делу об изготовлении поддельных дензнаков. Миссис Гоггинз никогда не виделась с ним, но слышала, что, выйдя на свободу, он эмигрировал в Лабрадор.
Насчет подзорной трубы. Любопытная история связана с ее владельцем, тоже звавшимся Даффи, ныне покойным моряком торгового флота. Несмотря на то, что ему не удалось приобщиться к благам университетского образования — в море он ушел шестнадцати лет, после происшествия, связанного с несовершенным пониманием того, что есть сексуальные отношения, — он был ученого склада ума и частенько, будучи в отгуле, проводил послеобеденные часы, наслаждаясь книжкой Гомера или подмечая с усмешкой эрудита скверную латынь «ангелического доктора»1. Четвертого числа июля месяца 1927 года, в четыре часа, он лишился разума в своей гостиной. Тем же вечером, в восемь, к дому в закрытом экипаже прибыло четверо, дабы забрать его из круга смертных и изолировать для его же блага.
Можно возразить, что все вышесказанное имеет малое касательство к истории с братом Джона Даффи, однако современная литература, будем надеяться, уже миновала тот этап, когда рассказ о простых событиях развивается в пустоте, без какой-либо отсылки к породившим их силам психологического и наследственного свойства, которые действуют на заднем плане. Итак, рассказав обо всем этом, можно теперь кратко описать то происшествие с братом Джона Даффи.
Однажды утром — а именно 9 марта 1932 года — он поднялся, оделся и приготовил свой скудный завтрак. Тотчас же после этого им завладела странная мысль, что он — поезд. Никакой попытке истолкования сие не поддается. Маленькие мальчики иногда изображают поезда, и в мире есть немало тучных женщин, которых на расстоянии можно принять за составы. Но брат Джона Даффи был убежден, что он и есть поезд — длинный, громыхающий и громадный, с клубами белого пара, шумно вырывающимися из-под колес, с нутряным ревом, ритмично исходящим из трубы.
Более того, он был уверен, что он совершенно определенный поезд, тот, что приходит в Дублин в 9.20. Его спальня была его станцией отправления. Он стоял абсолютно недвижимо целых двадцать минут, зная, что хороший поезд всегда пунктуален и в отправлении, и в прибытии. Он часто посматривал на часы, чтобы не пропустить время. На его часах были надписи «Ударостойкие» и «Железнодорожный хронометр».
Ровно в 9.20 он испустил пронзительный свисток, тяжело привел всю массу своего металла в движение и отбыл в город. Поезд прибыл ровно по расписанию по месту своего назначения, каковым была контора «Полтер энд Полтер, адвокаты, комиссары по приведению к присяге». По понятным причинам название фирмы вымышлено. В конторе находилось двое — старый мистер Крэнберри и молодой мистер Ходж. Оба были клерки и находились под началом мистера Даффи. Разумеется, имена обоих также вымышлены.
— Доброе утро, мистер Даффи, — произнес мистер Крэнберри. Он был стар и учтив и пожелтел за годы работы в фирме.
Мистер Даффи удивленно посмотрел на него.
— Разве вы не видите, что я — поезд? — осведомился он. — Отчего вы зовете меня мистер Даффи?
Мистер Крэнберри хохотнул и подмигнул мистеру Ходжу, молодому, аккуратному, привлекательному, сидевшему за своей пишущей машинкой.
— Добро, мистер Поезд, — сказал он. — Прохладное утро, сэр. Тяжело, наверное, разводить пары в такое прохладное утро, сэр.
— Нелегко, — подтвердил мистер Даффи. Со знанием дела он совершил маневр в сторону своего кресла и терпеливо подождал, пока служащие фирмы сноровисто его расцепят. Мистер Ходж хихикал за его катком.
— А дешевые поездки имеются, сэр? — спросил он.
— Нет, — ответил мистер Даффи. — Есть сезонные билеты, разумеется.
— Полагаю, в третьем и в первом классе, сэр?
— Нет, — сказал мистер Даффи. — Из уважения к герру Марксу все классовые различия в пассажирском подвижном составе отменены.
— Понятно, — произнес мистер Крэнберри.
— Это ж коммунизм, — сказал мистер Ходж.
— Он имеет в виду, — разъяснил мистер Крэнберри, — что теперь все едут первым классом.
— Сколько колес у вашего паровоза? — спросил мистер Ходж. — Три больших?
— Я вам не товарный поезд, — язвительно ответствовал мистер Даффи. — Расположение колес пассажирского локомотива — четыре-четыре-два: два больших ведущих на каждой стороне, соединенных, разумеется, с четырехколесной тележкой, и два маленьких в кабине управления. Почему вы спрашиваете?
— Перрон мешает, — заметил мистер Крэнберри. — Он не может их видеть.
— Ах да, — сказал мистер Даффи. — Я забыл.
— Полагаю, вы используете много угля? — спросил мистер Ходж.
— Примерно с полтонны на каждые тридцать миль, — медленно произнес мистер Даффи, мысленно просчитывая потребление угля в то утро. — Право, частые остановки на пригородных станциях съедают много топлива.
— Уверен, что так оно и есть, — сочувственно согласился мистер Ходж.
Они проговорили так еще с полчаса, до прихода пожилого мистера Полтера, мрачно проследовавшего в свой кабинет. Как только это произошло, беседа закончилась. До самого обеда слышен было только скрип перьев да щелканье пишущей машинки.
Брат Джона Даффи всегда уходил домой на обед в час тридцать. И он, следовательно, начал разводить пары в двенадцать сорок пять, чтобы отправление прошло без задержки. Когда «Железнодорожный хронометр» показал час тридцать, он испустил еще один леденящий душу свисток и медленно выкатился из конторы, ни удостоив своих сослуживцев ни словом, ни взглядом. Домой он прибыл точно по расписанию.
Мы подходим к самой интересной части нашего повествования, происшествию, которое придает значительности всей истории. На середине обеда брат Джона Даффи вдруг почувствовал, что нечто важное, нечто странное, знаменательное и волшебное овладевает его мозгом, ослабляя невероятное напряжение и заливая участки, где было темно, чистым светом. Он уронил вилку и нож и сидел какое-то время с шальными глазами и ощущением непрожеванной картошки во рту. Затем он сглотнул, встал, шатаясь, из-за стола и подошел к окну, вытирая со лба выступившую испарину.
Он глядел на светлый день — уже не поезд, а смертельно испуганный человек. Мало-помалу события того утра стали восстанавливаться в его памяти. Насколько он мог припомнить, он никого не убил, не бранился скверными словами, не бил окон. Он только поговорил с Крэнберри и Ходжем. На дороге не появлялся темный фургон, набитый людьми в форме. Поникнув, он сидел над недоеденным обедом.
Брат Джона Даффи был в некотором роде человек мужественный. Когда он возвратился в контору, в желудке у него было некоторое количество виски, и час стоял несколько позже обычного. Ходж и Крэнберри, казалось, были всецело поглощены своими бумагами. Небрежным движением он повесил свою шляпу и заметил:
— Боюсь, поезд немного запоздал с прибытием.
Из-под нахмуренных бровей он остро вглядывался в лицо Крэнберри. Кажется, он заметил тень рассеянной улыбки, промелькнувшей по безмятежному лицу старика, в то время как оба клерка не отрывались от бумаг. Улыбка, возможно, означала, что шутка, сказанная утром, не годится на тот же вечер. Ходж внезапно поднялся и в молчании проследовал с письмами в кабинет мистера Полтера. Брат Джона Даффи вздохнул и устало опустился в свое кресло.
Когда он уходил, на сердце у него было легче, и он подумал, что у него есть неплохой повод купить еще спиртного. Никто, кроме него, не знал о его тайне, и никто никогда не узнает.
Это было полное исцеление. Странный недуг больше не возвращался. Но и по сей день брат Джона Даффи вздрагивает от грохота поезда, проходящего по туннелю Лиффи, и застывает, словно врастая в землю, на железнодорожном переезде — безмолвно, что называется, как на том пике в Дариэне2.
Мученический венец
Мистер Тул и мистер О’Хики шли как-то утром по улице.
За мистером Тулом водилась одна странность. У него была привычка, идя с кем-нибудь в компании, приветствовать людей совершенно незнакомых — но только незнакомцев важного вида и в дорогом наряде. Таким манером он давал понять, что знает больших людей и что сам он, хоть и беден, — тоже немаловажная особа, переживающая не самые лучшие свои дни по причине некоего тщательно скрываемого жертвенного поступка, совершенного когда-то в угоду несокрушимым жизненным принципам. Большинство незнакомцев, будучи оторваны от своих мыслей, с запинкой возвращали приветствие. А мистер Тул был хитер. На этом он останавливался. Своему спутнику он не говорил ни слова, однако с помощью какого-нибудь почти неприметного жеста, хмыканья, покачиванья головой, глухого проклятия у него всегда получалось вырвать единственный и неповторимый вопрос, звучащий музыкой для его уха: «Кто это был?»
Вид у мистера Тула был потрепанный, и точно такой же вид был у мистера О’Хики, однако потрепанность мистера О’Хики была опрятной и аккуратной. Он был постарше и поумнее и прекрасно знал о вывертах мистера Тула. «Так или иначе, — думал он, — мистер Тул лучше любого спектакля». И сейчас он знал, что мистер Тул меряет улицу испытующим взглядом.
— Чтоб меня! — вдруг вырвалось у мистера Тула.
«Пошло дело», — подумал мистер О’Хики.
— Видите того карлика с тросточкой и в шляпе? — осведомился мистер Тул.
Мистер О’Хики видел. К ним приближался молодой человек неподражаемой элегантности: высокий, светловолосый, одетый в темное; даже с расстояния пятидесяти ярдов на них, казалось, повеяло холодом от его высокомерия.
— Десять против одного, что он меня просто не заметит, — сказал мистер Тул. — Таких субчиков еще свет не видывал.
Мистер О’Хики приготовился к развязке, какой еще не видел свет. Противники поравнялись друг с другом.
— Ну, как живем-можем, Шон Ухара? — гаркнул мистер Тул.
Выдержка у молодого человека была прекрасная. В ответ он не выказал ни злости, ни пренебрежения, ровным счетом ничего. Он просто прошел мимо, но оставил за собой шлейф такого презрения, что даже мистер Тул на мгновение побледнел. Этот случай напугал мистера О’Хики.
— Кто… кто это был? — наконец, выговорил он.
— Я знавал его мать, — в задумчивости ответил мистер Тул. — Это была святая женщина. — Тут он замолчал.
Мистер О’Хики подумал: ничего не остается, как улестить его — в который уже раз. Он направился к пабу и заказал там две пинты портера.
— Как вам известно, — начал мистер Тул, — я был правой рукой у Барта Конлона. А Барт в двадцать втором оказался ясно на чьей стороне3.
Мистер О’Хики молча кивнул. Он знал, что мистеру Тулу никогда не приходилось служить родине с оружием в руках.
— Так, значит, — продолжал мистер Тул, — выдался как-то денек в самом начале двадцать первого, когда получили мы донесение, что ожидается облава на контору Шин Фейн на Харкур-стрит. Вышло так, что у одного скотского скототорговца из графства Мит была на другой стороне улицы контора. И он был в ладах с одним типом по имени Мик Коллинз. Смекаете, куда я клоню?
— Смекаю, — ответил мистер О’Хики.
— Нас было шестеро, — сказал мистер Тул, — вместе со мной, под началом Барта Конлона. Наш скототорговец получает срочный вызов выкатиться из своей конторы не когда-нибудь, а в четыре часа, а в половине пятого мы вшестером уже внутри, имея при себе два автомата, винтовки и что-то вроде самодельной бомбы, какие Барт мастерил у себя на кухне. Военные на двух грузовиках прибывают на ту сторону улицы в пять. Это же время указывалось и в донесении. Думаю, на этого Мика Коллинза работал кто-то в военном министерстве в Лондоне. Англичан он любил страшно и был пунктуален до чертиков.
— Он был прекрасным организатором, — сказал мистер О’Хики.
— Мы, значит, встали у стены и ну давай поливать их из окон, они только знай валились с грузовиков. Святые угодники! Я такого человекоубийства в жизни не видал. Те даже не поняли, что творится, а многие и обеспокоиться не успели, потому что у некоторых просто не осталось голов. Потом Барт отдает приказ отходить по лестнице; и тут же мы уже в переулке, пять минут — и мы вшестером уже наверху у Мартина Фулхэма, в его пабе на Кэмден-стрит. Бедняга Мартин сейчас уже на том свете.
— Я хорошо его знал, — прибавил мистер О’Хики.
— Как вам его не знать, — сказал мистер Тул с теплотой. — Ясно, на нас шестерых открыли охоту. Так или иначе, новый приказ приходит в шесть часов. Весь личный состав должен проследовать в военном порядке, поодиночке и разными маршрутами к дому одной деятельницы из «Коман-на-ман»4, вдовы по имени Клаферти, что жила на южной стороне. Там-то мы и должны были залечь до получения нового приказа идти и сражаться. Ох, и тяжелое времечко тогда было; никогда не позабыть мне миссис Клаферти! И чудесной же женщиной она была. В жизни не видел, чтобы женщина так пекла хлеб.
Мистер О’Хики обвел взглядом потолок.
— Она была, — спросил он, — она была… не того?
— Ничего и близко не было, — громко и резко ответил мистер Тул. — Господи, да мы тогда совсем о другом думали. Несчастная женщина, одна, в трехэтажном доме, на втором этаже — какой-то висельник, сама — на первом этаже, а на верхнем прячется шестеро кровожадных забульдогов, и каждый готов палить с места, ежели что. Каждое утро мы получали такой харч, что я до сих пор такого не видел, да «Индепендент» впридачу. «Злодейство на Харкур-стрит». «Вооруженным людям удалось скрыться». Нам и вправду удалось скрыться, черт меня задери. Но была одна загвоздка. Мы не могли и носа наружу высунуть. Сидели без движения — а это означает только одно…
— Запор? — догадался мистер О’Хики.
— Он самый, — ответил мистер Тул.
Мистер О’Хики покачал головой.
— Мы сидели там неделю. Курили, играли в карты, но, едва било девять, миссис Клаферти поднималась наверх, и будь ты протестант, католик или иудей, всему личному составу положено было преклонять колена. Очень хорошая… строгая… женщина, понимаете, истинная дочь Ирландии. А теперь расскажу самое, черт подери, интересное. Одним вечером, часов в пять, слышу внизу какой-то шум и выглядываю в окно. Святые праведные угодники!
— Что, что там был за шум? — заинтересовался мистер О’Хики.
— Что вы думаете — два грузовика, набитых солдатами, и с одного соскакивает офицер, подбегает и начинает барабанить в дверь, а все томми позади берут оружие наизготовку. Попались! Вот правильное слово — попались! Если и были когда-нибудь крысы в клетке, так это были мы, несчастные храбрецы, отличившиеся в битве на Харкур-стрит. Господи!
— Они поставили вас в то, что называется невыгодное положение, — согласился мистер О’Хики.
— Она как раз принесла нам чаю. На ней была просторная серебристая сатиновая блузка; как сейчас ее вижу. Она повернулась к нам и окинула одним только взглядом, словно говоря: «Тихо вы, нервозные слюнтяи!» Потом она чуть-чуть замешкивается с посудой и — топ-топ-топ — сходит вниз, так что весь дом ходуном. И я тут замечаю…
— Что? — спросил мистер О’Хики.
— Она была миловидной… теперь-то вы меня поймете, мистер О’Хики, — произнес мистер Тул. — В общем, я увидел ее пальцы на пуговицах блузки перед тем, как она сошла вниз.
Тактичный мистер О’Хики с пониманием кивнул.
— Я прислушался к тому, что творится на лестнице. Такого топота я никогда в жизни не слыхивал. Она ссыпается вниз и распахивает входную дверь. Этот щенок снаружи спрашивает — спрэшивает — гнусавым голосом: «Мужчины в доме есть?» От ее ответа я прямо остолбенел. Самым волнующим голосом, какой мне доводилось слышать за пределами Мур-стрит, она говорит: «Кэнешно, нет, в такой-то час; но, Господь свидетель, как хотелось бы, чтобы были. Ведь это каково одинокой несчастной женщине без них, а, господин офицер?» Вы только гляньте. Да я чуть с лестницы не свалился прямо на них двоих. А следом слышу: «Мадам то да мадам сё», и «Простите за беспокойство да прошу прощения», и «Я верю тому да верю этому», потом доносится шепот, а под конец входная дверь закрывается, и они — в комнату. Этот молодой болван с пограничным выговором в одной комнате со штабс-капитаном «Коман-на-ман»! Нацеди-ка еще два портера, Мик!
— Весьма странно, что ни говори, — заметил мистер О’Хики.
— Я возвращаюсь в комнату и сажусь. Барт держит оружие наизготовку, и мы все смотрим друг на друга. Проходит десять минут, и мы слышим еще один звук.
Мистер Тул с ненужной тщательностью наполнил свой бокал.
— Это был звук отъезжающих грузовиков, — сказал он наконец. — Она спасла нам жизнь, и когда она поднялась к нам немного погодя, то произнесла: «Сегодня мы все ложимся спать немного раньше, мальчики; а ну-ка, преклоните колена». Такова была святая миссис Клаферти.
Мистер О’Хики занимался своей бутылкой с той же тщательностью, склонив мудрую голову.
* * *
— Вот что я хотел спросить, — сказал мистер О’Хики, — история и впрямь чрезвычайная, но какое она имеет отношение к тому юному воображале, что мы встретили на улице, тому, с манерами?
— Да вы сами разве не видите? — с удивлением спросил мистер Тул. — В течение семисот лет тысячи — да какое там, миллионы — ирландских мужчин и женщин умирали за Ирландию. Они попусту не трепались; они были бы счастливы пойти на смерть снова и снова. Но тот юноша был рожден за Ирландию. Подобных ему никогда не было. Разве это не повод для гордости?
— Господи сохрани! — воскликнул мистер О’Хики.
— Вот и я говорю — святая, — горячо подтвердил мистер Тул. — О том и разговор — мученица она и приняла мученический венец!
19 
