* * *
Страшно свету без имени
полыхать в полынью.
Ты любить полюби меня,
я тебя полюблю.
Мир, не помнящий времени,
переменится весь
Лишь на веру прими меня,
потому что я есть.
2004
Стихотворение открывается, как сияние — как зияние — а для русского человека — как полыхание знамен родительного падежа.
Страшно свету без имени
полыхать в полынью.
И полынья — тоннель в стенках п и л, со скоростью звука — нет, со скоростью света — пересылает в пастернаковское стихотворение:
Обыкновенно свет без пламени
исходит в этот день с Фавора,
и осень, ясная, как знаменье,
к себе приковывает взоры.
Пламя — знамя — то есть движение, полыхающие знамена: крупными волнами листвы идущий осенний, многоцветный, как огонь, мир — предстает в читательском сознании, сдваивающем образы обоих стихотворений, — как знаменье (уже только пастернаковское), как неподвижная в своем движении точка: осень, ясная, пристальная — или — у кого-то — как большое: некий синий ясный экран — но все равно неподвижный, ибо абсолютный, приковывающий взоры фокус.
У Вулфа — свет с пламенем, свет-пламя — как топка паровоза, но это и свет-без-имени, то есть Свет без имени — как и положено Свету — и, как и у Пастернака, он исходит, то есть нисходит (я всегда забываю, какой там глагол) — то есть устремляется — вниз:
Страшно свету без имени
полыхать в полынью.
Но как читателю увидеть его, бесконечное? Что видит человек при слове Свет? Огромное, заполонившее, застилающее? — нет. Пронзительно компактное, размера не имеющее — но и не бесконечно малое (бесконечно большую массу)? Ни то, ни другое: только само Слово.
Читать видит слово свет и видит слово СВЕТ.
Страшно свету без имени
полыхать в полынью.
Ты любить полюби меня,
я тебя полюблю.
Вот он, свет, насквозь пройдя все космические и атмосферные слои — озоновая дыра, труба, полынья, — полыхает прямо в душу — в грудь человека — дыра в дыру. В эту, уже утончающуюся, как окончанье ю — в нем гудение топки утоньшается, умаляясь, до ю, — полынью. Одиноко, неуютно, страшно. В этом стихотворении голос Всевышнего — очень одинокий голос, такой, каким мы его слышим не в басе Иисуса, а в теноре Евангелиста.
Ты любить полюби меня,
я тебя полюблю.
Рифма, одно из самых сильных смысловый орудий стихотворения.
Светубезимени — любитьполюбименя. Рифмуются не просто без имени — любименя, но и осколки предыдущих слов: свет и — двойное — любить. Молния в читательском сознании: безымянная — в обе стороны — любовь. Еще интереснее: полюблю — полынью. Во-первых, глубина рифмовки, тот самый тоннель п-л, круг в сечении: буква о (только графически, ибо на слух о слышится как а, а сама рифма как повтор-ослышка: полынью? Полюблю). Во-вторых, температура. Полынья - вызывает ощущение льда, обжигающего — и полыхание в полынью потому не оксюморон, световое полыхание — сильный, синий, как у сварщика, оплавляющий края полыньи огонь без тепла, любовь без тепла. Космос — какое там «горячо»! А полюблю — прохладное, спокойное слово — в значении и в звучании — без космических страстей, маленькое, узкое, земное.
Ты любить полюби меня,
я тебя полюблю.
Третий и четвертый стих — вовсе не торговля Всевышнего с человеком — я полюблю тебя и так, проникая в тебя, но ты полюби меня — тебе будет легче, человеку, и не просто полюби, — любить полюби меня — то есть полюби вот это: любить. Не лепет и не скороговорка: внятный наказ.
Слово «любовь», так или иначе возникающее три раза в пространстве трех стихов, есть завет с Б-гом. Сплетенье. И в слове полюблю то же пламя — та же топка, но жалобный, нежный, как птичье пенье, узкий звук.
И тут —
Мир, не помнящий времени,
переменится весь.
Резкое передергивание затвора (кадра) п-м-н. Вдох — и опять полыханье (знамя, время, пламя) — и не топки, а знамён — знаменья листвы и дальше — безлистного осеннего света: мир — не помнящий — переменится — времени — прими меня потому что… Полыхание: не помнящий — переменится. Мир времени не знает, не помнит, ибо лишь перемена его, мира, и определяет время. Недаром в другом пастернаковском стихотворении: в зените зимы — дня — человеческой жизни — нет и не может быть перемены — и кажется, что время СТАЛО. Мир не помнит времени, потому что мир в это мгновение другой, чем был долю секунды назад, и ЭТОТ мир ТОГО мира не знает, не помнит.
Но он переменится. Он переменится в любви. И в этих переменах слышен шорох материи, складки и волны знамени-пламени-времени — и не потому (только), что я есмь добро, или потому, что тебе будет легче жить, — а просто потому, что я есмь. Просто — есть.
Лишь на веру прими меня,
потому что я есть.
И это я с земли полыхаю вверх, в страшную — только мне данную — единственную трубу, соединяющую меня с пространством (без времени), дыра в дыру, сквозь все атмосферные и космические слои, в нее, эту ледяную полынью, непосредственно — без посредников — вверх! — мое, человека, полыханье. Я (уже не поэт, читатель) — и есть тот свет без имени, небольшое, но бесконечное, пламя — от искры, оброненной беспорядочном ворохе космической корзины — в безмерном пространстве и в безвременном времени, но с трогательной, ничего не значащей меткой рожденья: Ирина, 5 час. 5 мин утра, Москва.
Лишь на веру прими меня,
потому что я есть.
Ты (с заглавной) любить полюби меня — это не наказ, а взволнованное лепетанье, заплетанье — полюби, а я тебя полюблю потому, что я только это и могу.
Потому что я есть — так может сказать человек человеку: полюби меня просто потому, что я есть — ты на веру прими меня, не суди — и тогда полыхание отодвигается, а слово полюблю — меняется. Он вдруг становится тут детским, узким, прозрачным и прохладным, как леденец. Так заплетается язык — ты любить полюби меня, так заплетаются в косичку струи холодного, но все еще движущегося, не знающего льда — ручья. Этот ручей и есть свет. Который — есть.
Чтение стихотворения Олега Вулфа начинается с укола, с космического — невозможного! — ветра (подразумеваемого, в первую очередь, именно этим полыханием), с непонятного волнения, с неопределенной, но внятной тревоги. Еще ничего не встало на свои места, — а когда встанет — то сразу сдвинется, как в известном чаепитии, ибо в стихах слова (вернее, их образы у читателя) никогда не становятся на свои места навсегда. Но уже внятен требовательный, ясный голос, внятен во всей своей первоначальной неопределенности, непонятности — очень определенный — звук.
Мы взяли себе за правило не касаться ни биографии, личной или литературной, ни других работ автора. Однако здесь, пожалуй, нарушим его: Олега Вулфа мало знают в России. Родился в 1954 Молдавии. Физик. Объездил с геофизическими экспедициями… очень много мест объездил! Живет в Бруклине, штат Нью-Йорк. Спокойный, добрый, — добавлю от себя. Автор рассказов, и странных, угловатых, но никогда не щеголеватых стихов. Которые сами себя перебивают и толкают в бок, стихов, где часто пасмурно и сыро, и вокзал, и полутьма — и значенье тоже порой темно, но никогда не ничтожно. Там вещи сами говорят, своими голосами — ведра, кружки, вагоны — говорят, не прибегая к услугам сочинителя, — от этого стихи делаются жестки и чуть громоздки, но в этой громоздкости своя грация.
Казанской железки леса-перелески.
Цепочка на кружке отводится баку.
Железнодорожник, дорожник железный
по улице местной, по хляби небесной
отводит собаку.
Или вот дождь например, босиком:
Битых руин стеклом
съехать и нам бы на
дождеванье стихом,
все эти ямбы да
кабы, полутемный гром!
Или вокзал:
За окном переезд, над которым пылает зола,
разминает составы. И с лязгом кустарным зима
преедергивает затвор, досылая в патронник
отстающий вагон, где любой из проезжих дерсу узала.
С нашим стихотворением эти другие стихи Вулфа сходны одним: пошевеливающей стих тревогой. Еще — тем, как они как будто бы немного заговариваются. Но характер этого заговаривания, этой нетвердости — разный. То есть обычно Вулф передвигается в стихах слегка неуверенно, смиренно, как бы пошатываясь от такого изобилия вещей в мире, — и эти вещи тоже пошатываются, стоят непрочно, на одном ребре, как у Шагала. Так не исполняют произведение, так подбирают мелодию на клавишах, подсев на минуту к случайно подвернувшемуся инструменту — неловко, бочком. Вулф совсем не из тех, кто чеканит шаг, равняясь на самого себя.
Это стихотворение — совсем другое. Тут появляется Я. Появляется «я и ты», мир от первого — единственного — лица.
Перечитывая этот крошечный текст, даже не очень опытный читатель не может не следовать — более или меннее уверенно — за взглядом автора. С небес, из-за небес — вниз, к человеку, в человека. Из груди человека — вверх, за небеса.
Стихотворение переливается, как песок в песочных часах, бесконечно переворачивается. И в нем может быть только столько строф, сколько есть: две. Две строфы: отражение в самом себе Б-га — человека, и даже — просто: человека и человека.
17 
