В книге (книжечке — 80 страниц всего) Александра Бараша «Экология Иерусалима. Избранные переводы современной израильской поэзии» главным оказались для меня два послесловия переводчика, два эссе — одно короткое о Дане Пагисе, любимом поэте Бараша, классике, другое длинное — «Русско-ивритские литературные связи», которое и есть ключ к книге, и в некотором смысле — вообще к литературе мира глобальной миграции, кочевья культур. Соответственно, чтение лучше начинать с них.
Иврит — библейский язык, на котором спустя столетия начинают говорить и писать, язык для поэтов не родной, но становящийся постепенно таковым. Письмо на новом языке — всегда приключение, новое дыхание, vita nuova; на новом, но древнем, сакральном — еще и дерзость, робость, смятение перед открывающимися четвертым и пятым измерениями. Поэты, пропитавшие иврит русской, польской, немецкоязычной литературой и культурой, и молодые израильские читатели, для которых «Мастер и Маргарита» — фэнтези сродни «Гарри Поттеру», как пишет Бараш.
Шесть поэтов антологии — 1924, 1930, 1941, 1944 и 1949 гг. рождения. Трое из них живы, трое умерли. Старые поэты, родившиеся на Святой земле, когда государства Израиль еще не существовало, и переехавшие сюда из Германии или из России. Когда у читающего нет того же опыта (душевного, языкового), что у поэта, стихи не откликаются — с переводной поэзией так часто происходит. В этой книге таким «закрытым» поэтом оказался для меня Дан Пагис, и если б я не прочла эссе Бараша о нем, то и вовсе не узнала бы о нем ничего.
Нет, нет: они совершенно точно
Были людьми: форма, сапоги.
Как объяснить. Они были — по образу и подобию.
Дан Пагис прошел через концлагерь — о Холокосте, как пишет Бараш, он говорить не любил, «он и так всегда говорил как бы априори оттуда». Зная это, улавливаешь аллюзии, но аллюзии-то как раз и остаются откровением для локального читателя, но не для постороннего. И вот другой поэт — Йегуда Амихай, название стихотворения которого стало названием книги:
Воздух над Иерусалимом пропитан молитвой и снами,
Как пространство над городами с тяжелой промышленностью.
Трудно дышать.
Так оно начинается, и это сравнение так осязаемо, неожиданно, и не сказать, что оно точное, но да, точное — разного бывает рода промышленность, тем более, учитывая заложенный в слове корень «промысел». В этих трех строках, одной фразе о Иерусалиме сказано главное — образом ясным, но с обманчиво ясной материальностью, он неуловим, на самом деле.
А стихотворение «В этой долине» говорит о том, о чем и эссе Бараша о литературных связях:
Но бывает любовь, которую невозможно
перенести в другое место.
Она должна умереть на своем месте и в свое время,
как старая громоздкая мебель,
разломанная вместе с домом, где она стоит.
А эта долина — шанс
начать заново, не умерев сначала. Любить,
не забывая другую любовь, и быть
как легкий ветер, пересекающий ее сейчас,
сам по себе, не по чьей-то воле.
У Израиля новое-старое место, новый-старый язык, новая-старая идентичность людей, собравшихся здесь для общей жизни — случились сами собой, но сегодня об этом мечтают почти все народы, да и люди усердно мигрируют по планете в поисках этого нового-старого дыхания.
36 
