«Люблю тексты, где каждое слово весомо и над ним стоит трудиться»

— Из какой вы семьи, чем занимались ваши родители?

— И папа, и мама беженцы с бывших немецких территорий. Мама из Восточной Пруссии (нынешней Калининградской области), отец — из Силезии (сейчас это Польша). До Второй мировой войны он учился во Львове, значит, отлично знал польский. Мама не знала, она была помоложе. Родители дали мне ощущение, что мир, в котором мы живем, нереальный, а реальнее и лучше тот, из которого они. Когда мы с сестрами были маленькие, они нам рассказывали о мире, где они выросли, как о потерянном рае. На меня это сильно действовало.

— Расскажите о Нидерланштайне, где вы родились.

— Мы жили на Рейне в католическом районе, там проходит карнавал. Это немного другая, западно-немецкая культура, чем та, откуда мои родители-протестанты. Мама работала медсестрой в больнице в Нидерланштайне, где родилась я, а немного позже и мои сестры-близнецы. Река Лан пересекает город, поэтому верхняя его часть называется Оберланштайн, где мы жили, а нижняя — Нидерланштайн.

В послевоенные годы в Германии царила атмосфера подавленности. У людей был шок от войны, а чтобы все забыть, они много ели, пили, покупали, путешествовали. На войне погибли несколько моих дядьев. Помню, мама перед Рождеством вязала маленькие носки, видно было, что для нас, но когда мы спросили ее, для кого, она сказала: «Для солдат». Она явно бессознательно повторила эти слова, во время войны немецкие женщины вязали носки для солдат; русские, наверное, тоже. Города лежали в руинах, многие мужчины остались без рук и ног. Ребенку, который смотрит на все снизу вверх, сразу бросается в глаза пустая штанина.

Отец был математиком, хотел стать профессором. Писал новеллы, но их не печатали. В 1961 году, почти в пятьдесят, защитил диссертацию. Одна из моих сестер стала писательницей, как хотел папа, а другая, как мама, медсестрой.

— У вас дома было много книг?

— Да, была неплохая библиотека. Отец интересовался современной литературой — немецкой, польской и переводной.

— Сколько иностранных языков вы знаете?

— В школе у нас была латынь, английский, французский, позже год учила японский в Японии. Мне хотелось изучить неиндоевропейский язык. В японском сложный шрифт, градации вежливости. Мужчины говорят иначе, чем женщины, все мои коллеги были мужчинами. Когда я делала ошибки, окружающие краснели, хотя прекрасно понимали, что я иностранка. В городке Фукуи, неподалеку от Корейского моря, я преподавала немецкий. Это был интересный год, но язык с тех пор я немного забыла. Польский знаю гораздо хуже русского, немного переводила с него вместе с коллегой-полькой.

Что касается нашей домашней библиотеки, в ней был Достоевский, Толстой, Кафка, внушительное издание Мицкевича на польском и много книг современных авторов — Бёлля, Грасса… Отец в 1960-е еще покупал книги, а потом ослаб и потерял интерес к жизни.

— Не помните ли момент, когда вы впервые осознали, что перед вами перевод?

— Нет. Об этом я стала думать, когда занялась переводом. Помню текст, который мне впервые захотелось перевести, — это был «Котик Летаев» Андрея Белого. Я его читала, плохо еще зная русский, на немецком его не было, наверное, он был переведен на французский, английский. Издательство предложило его мне перевести, не зная, что я как раз об этом думаю. Есть такой феномен, что текст…

— …находит переводчика?

— …или лежит в воздухе. Например, мы с другом переводили «Разговор о Данте» Мандельштама, тогда же за этот текст сели другие переводчики: один в ФРГ, другой в ГДР. Почти пятьдесят лет до этого им никто не интересовался.

— Вначале вы работали по заказу издательств, а сейчас чаще им что-то предлагаете?

— «В стол» я не переводила, всегда старалась что-то предлагать. Вначале издателей не заинтересовывали мои предложения, но в ответ они заказывали мне другие тексты.

— Когда вы стали переводить, какова была ситуация с переводом русской литературы на немецкий?

— Я никого не знала, сама всему училась. Первым моим опубликованным переводом был «Разговор о Данте». Хорошо, что мы работали над ним с другом, все обсуждали, у нас обоих не было опыта перевода.

— У каждого была своя часть текста?

— Друг договорился насчет этого текста с издателем. Он вел семинар в Констанце, поэтому предложил нам, своим четверым студентам, переводить вместе. В итоге, оставшись с ним вдвоем, мы делали всю основную работу, смотрели каждое слово, и не по одному разу. Возможно, вначале разбили текст на куски, не помню. Перевод лежал год, в это время я жила в России, потом мы читали его вслух и редактировали. Вчера в РГГУ на конференции, посвященной переводу, говорили о том, что проговаривание вслух очень помогает в работе.

— Вы часто работали над переводом в тандеме?

— Да, люблю переводить и одна, и вдвоем. Тут многое зависит от текста — художественный он или научный, стихи это или проза. Совместная работа многому учит.

— Каков ваш опыт работы с издательскими редакторами?

— Мне с самого начала всю правку показывали. Самый страшный опыт был в «Зуркампе», редактор был чем-то недоволен. Я переводила книгу Бахтина о Рабле. В ней много повторов, что характерно для русского стиля, в этом, можно сказать, проявляется вежливость автора. К тому же, когда Бахтин ее писал, он был одинок, мне кажется, у него было ощущение, что его слова не услышали, отсюда повторы: в этой главе я вам рассказывал об этом, а в следующей буду говорить о том-то, следующая начинается так: в прошлой я рассказывал о том-то… За две недели из этой толстой книги я выбросила подобного рода повторы и отредактировала свои не очень элегантные переводческие решения. Разногласий с редакторами больше не было, я всегда старалась, чтобы к моему переводу нельзя было придраться.

Я много работаю со своей подругой — Катариной Раабе, она редактор в «Зуркампе». Издатель, для которого перевожу Шаламова, русского не знает и предлагает небольшую правку. Мою работу контролирует издательница, выросшая в России. С ними у нас очень хорошие отношения.

— Сейчас в Германии много переводчиков русской литературы?

— После того, как сломали Берлинскую стену, мы познакомились с нашими коллегами из ГДР. Большинству из них было лет пятьдесят, только одна моложе меня — Ганна Браунгардт, она переводит Людмилу Улицкую. Мы были готовы стать людьми вольной профессии, коллегам из ГДР оказалось труднее — их издательства рухнули. Немногие из них закрепились на общегерманском рынке, им предоставили возможность работать в специальных проектах, получать пособие по безработице, и довольно скоро многие из них вышли на пенсию. Сейчас работают двадцать переводчиков с русского плюс новые, правда, неизвестно, будут ли они и дальше этим заниматься. В год у нас выходит восемьдесят русских названий, это довольно стабильная цифра.

— Много ли в Германии тех, кто ничем кроме перевода не занимаются, или большинство работает в других сферах — издательской, журналистской, научной?..

— Есть «чистые» переводчики, другие занимаются переводом помимо основной работы, третьи работают еще и редакторами, журналистами, пишут, преподают.

— Вы себя к кому относите?

— В принципе я — «чистый» переводчик. Примерно до 1990-го преподавала немецкий как иностранный, потом вела семинары по переводу для своих коллег. Переводу нужно учить будущих филологов, редакторов, критиков, учителей и всех желающих.

В Германии существует виртуальная академия искусства перевода — у нее нет своего здания, она проводит семинары для профессионалов в разных местах и по разным темам. Замысел академии принадлежит Розмари Титце, переводчице с русского, она, например, работает с текстами Битова. Лет пятнадцать назад она поняла, что переводчикам не хватает грантов. За культуру на федеральном уровне отвечали тогда в министерстве внутренних дел. Розмари приглашала чиновников и рассказывала им, кто такие переводчики и почему им надо помогать. Вначале выделялись остатки бюджета, но постепенно сумма стала довольно внушительной. Розмари много лет возглавляла общество «Фонд немецких переводчиков». Если кто-то хочет попробовать силы в новом жанре, ему дают руководителя, оба получают грант. На грант можно поехать в дом творчества — латвийский Вентспилс, шведский Готланд, немецкий Штрален, швейцарский Лоорен.

— Большинство переводов в Германии делается на гранты?

— Нет, конечно. Нужно подать заявку на грант, показать фрагмент перевода. Фонд финансирует и переводческие мастерские. Так, были выделены деньги на наш фильм о переводе «Встречное движение», на конференцию и книгу «Танцевать в цепях».

— Кому пришла идея этого фильма, получилось ли все то, что вы задумывали?

— Идея принадлежит представительнице Фонда Роберта Боша, который поддерживал переводы, — большую чешскую и польскую библиотеки на немецком, а потом и самих переводчиков. Осенью 2002 года заведующая отделом Фонда пришла на Франкфуртскую ярмарку и предложила нам придумать что-то к следующему году, когда Россия будет почетным гостем ярмарки. Мы, пятеро коллег, вначале решили сделать книгу. Но нам хотелось показать лица переводчиков, которых знают намного меньше, чем в России, поэтому решили снять фильм, в котором переводчики на конкретных примерах говорили бы о своей работе. Каждый сделал по два интервью — с русским и немцем. Искали переводчиков, которые более или менее подходили друг другу. Благодаря монтажу получилось пять разговоров между ними. Среди ваших собеседников нашли Татьяну Баскакову.

— С русской стороны были Соломон Апт, Сергей Ромашко, Татьяна Баскакова, Михаил Рудницкий и Марина Коренева.

— Да. Мы ставили вопросы, касающиеся практики перевода, но с теоретической основой, хотели коснуться всех главных вопросов. Распределили между собой темы.

Фильм показывают в университетах, где проводят семинары по переводу, на литературных фестивалях, он принимал участие в фестивалях документального кино, его покупают переводчики. В принципе мы довольны результатом. Теперь хотим сделать что-то, посвященное биографии переводчиков, — книгу интервью или биографический справочник.

— Пользуетесь ли вы возможностью задать автору вопросы по тексту?

- Да. С Сорокиным было приятно работать, с Виктором Соснорой, хотя труднее технически — он почти не слышит. По телефону я задавала вопросы его жене, а он брал трубку и охотно отвечал, воспринимал их как внимание к тексту. Потом мы встретились и сняли последние вопросы. Я много переводила авторов, которых уже нет в живых. Иногда все понятно. Много вопросов было по стихам Дмитрия Голынко.

Есть два типа писателей: одни охотно отвечают на вопросы, ценят, что их тексты внимательно читают, у других они вызывают ощущение опасности, им кажется, что их неправильно понимают. Был у меня случай, когда автор на вопросы реагировал агрессивно. Ему казалось, что переводчики что-то не то делают с текстом. Из своего опыта общения с авторами я поняла, что часто, когда у тебя есть вопросы, автор думает, что ты собираешься что-то менять в его произведении. Но даже при самом бережном переводе текст неизбежно меняется.

— Вы работаете с разными жанрами. В первую очередь для вас важен текст, а в каком он жанре он написан — безразлично?

- Мне нравится менять жанры, люблю концентрированную прозу поэтов, и это, возможно, получается у меня лучше всего. Не хотелось бы переводить совсем плохие тексты, некоторые виртуозно превращают их в нечто читабельное, у меня такого опыта мало. Люблю тексты, где каждое слово весомо и над ним стоит трудиться, отходя при переводе не очень далеко.

— Вы стараетесь переводить как можно ближе к тексту?

— Да, мне нравится немного искажать немецкий язык, вносить новое в немецкоязычную литературу. Вчера на конференции по переводу один выступающий сказал, что в России биографии пишутся иначе, чем в Англии, и, переводя биографию с английского, ее надо «оживить». Он сказал, что, готовясь переводить библейские апокрифы, он изучал тексты, созданные на русском в средние века, и строил себе подобный язык. Мне такая позиция очень понравилась. Что касается биографии, мне кажется, что русскому читателю интересно узнать, как они пишутся в Англии.

— Кто в вашей творческой биографии главные авторы — Белый, Шаламов?.. Или авторы небольших текстов?

— Белого я переводила долго и много, Шаламова тоже будет много. Как ни странно, Шаламов называет Белого учителем, и это заметно в каждом его произведении. «Потому что», «из-за того что» — таких связей у него мало. Белый любит повторы: «котелки, перья, фуражки; фуражки, фуражки, перья; треуголка, цилиндр, фуражка; платочек, зонтик, перо». У него почти всегда три элемента, а у Шаламова, как правило, два синонима, текст аскетичный, но есть избыточность в повторах, он систематически прибегает к ним в глаголах и существительных. Например: «напрасно проработал, напрасно промучился» или «ничего полезного, нужного», а один раз даже: «вестибюль наполнился чужим народом — офицерами, офицерами, офицерами. Майоры, подполковники, полковники».

— С какими-то текстами или авторами вам хотелось бы поработать?

— Да, конечно, но не скажу, с какими.

— Работаете ли вы сразу над несколькими произведениями?

— Мне трудно работать над одной вещью, поэтому одновременно перевожу произведения разных жанров, а иногда вынуждена так делать. Сейчас перевожу стихи Анны Альчук, поэтессы неоавангарда, которая методом письма, дроблением слов и фраз на составные части и сплавлением их в новые, богатые, многоплановые, многозначные формы побуждает читателя, и тем более переводчика, искать несколько вариантов прочтения. Над этими текстами работаем вместе с очень хорошей переводчицей-слависткой Хенрике Шмидт.

— Вы занимаетесь редактурой чужих переводов? Сложное ли это дело?

— Я бы не хотела быть профессиональным редактором, но с коллегами мы часто редактируем друг друга. Могла бы в эту сторону двигаться, но не очень хочется. Нелегко, читая чужой перевод, заставить замолчать своего внутреннего переводчика. Ты должен говорить разными голосами. Иногда в переводах пишу слова, которыми не пользуюсь в жизни, они нужны для создания другого голоса.

— Говорили ли вам знакомые, что в ваших переводах они видят вас?

— Да, говорили. А когда пианиста узнают по манере исполнения, это хорошо или плохо? Иногда чувствую, что мне не хватает воздуха, хочется быть более выразительной.

— Вы начинали с прозы и больше ее переводили.

— Да, в русской художественной прозе довольно часто встречаются стихи. Можно брать из готовых переводов, если они есть, но они часто не подходят — по стилю или там нет нужного слова, рифмы или содержание иначе распределяется. Текст должен мне нравиться, я медленно перевожу стихи. Вообще медленно перевожу.

— Вы ставите себе какие-то сроки? В день какой-то минимум?

— Нет. Работаю не так, что долго перевожу одну страницу, потом другую. Перевожу весь текст, и так несколько раз. Трудно измерить, сколько сделала за день, возможно, страниц десять, но результат не нравится, а завтра меньше, да лучше.

— Вы каждый день стараетесь работать?

— Москва — сильный соперник работе. Я приезжаю сюда не для того, чтобы делать то же, что и дома. По-разному бывает. Когда готовлюсь к выступлению — я довольно часто выступаю с переводами, например, на вечерах Шаламова или других авторов, — тогда обычно голова не работает, надо настраиваться на другое.

— Возвращаетесь ли вы к своим сделанным переводам?

— Не особенно, боюсь, что не понравится. Только если переиздают перевод или надо что-то процитировать, или кому-то прочитать.

— Может, вы хотите что-то еще добавить о переводе?

— Плодотворный подход к переводу — сравнить его с другими исполнительскими искусствами. Переводчик, музыкант, актер имеют дело с чужим текстом. Они должны его проанализировать, собрать все инструменты на своем языке и решить, каким должен быть текст. В этом процессе есть хаотичность, а потом все надо расставить по местам. Мы с подругой-редактором, она и на  скрипке играет, пригласили на конференцию «Танцевать в цепях» представителей трех исполнительских искусств, и они показали, как работают, репетируют. Потом мы собрали книгу с таким же названием, в которую вошло отчасти то, что прозвучало на конференции, а еще пригласили тех, кто был готов, пользуясь словарем одного искусства, говорить о своем.

Елена Калашникова