«Речь о дискретности, о белом письме, о слепых пятнах текста, о синкопах синтаксиса, о семантических задержках дыхания, о пранаяме слова, о нитевидном времени, этимологически восходящем к веретену». Пожалуй, в новой книге Сергея Соловьева можно найти все его опорные точки, или, по крайней мере, большую их часть: театр «Ноль дистанция», газета «Ковчег», и то, из чего вырос «Аморт», одна из лучших книг Соловьева.
Очень многое в этой книге связано с проектом «Речевые ландшафты», который задумывался Соловьевым как некоторая попытка дать слово самому Слову, создать с помощью свободно живущей речи пространство, в котором можно жить именно в речи, с ее помощью. Осваивать эту живую местность, создавая карту, на которую будут нанесены не географические, а речевые ориентиры. Пространство, где живет речь Хармса, Введенского, Лермонтова, переплетаясь с голосами Драгомощенко, Парщикова, Таврова. Пространство-книга, разговаривающая со своими читателями и исследователями. Диалоги, врастающие в пустоту, взрастающие в промежутке, в середине начал, не имеющие ни середины, ни начала. Речь автора становится нитью, связывающей обрывки и фрагменты различных речевых практик в один бесконечный лабиринт, заблудиться в котором, пожалуй, будет лучшим из возможных путешествий. Лабиринт, в котором нет центра, и одновременно центр — везде. «Кто это говорит? Тот, у которого поет каждая буква. Тот, у которого буквы в слове имеют черты лица, пол, возраст, разницу температур. У которого фраза, выписываемая голосом, проживает жизнь, просыпаясь, расчесывая волосы, разбивая зеркало, выходя замуж, выбрасываясь из окна, взлетая вверх, рассыпаясь смехом, всхлипом, стоном, заборматываясь, заговаривая себя, впадая в детство, в ересь, вспарывая себя, как живот, топча и танцуя себя в исступленьи, и затихает, посверкивая лукавым глазом, задергивая кулисы лица».
Соловьев формирует ландшафт голосом, создавая речевые пейзажи, как художник делает это кистью. Слово — более непрочный материал, живущий только в момент произнесения. Голос — кисть, краски — интонации. Слово Соловьева не птица, а бабочка, сплетающая узоры вязью своего полета, не стремительного и рассекающего, а плетущего воздушное кружево.
Важны голоса каждого предмета. Соловьев расплетает их, очищает от внешнего и показывает внутреннее, сокровенное, тайное — голос доверившейся ему сущности. О чем бы не писал Соловьев, он пишет о близости. И уйти от этого невозможно, это не пуповина, это врастание в каждого и в каждое — в легких общий воздух. Эта открытость, разомкнутость в мир ощущается им как непрочность, поэтому так важны бережность и осторожность. Постоянное приручение, узнавание, прирастание, прорастание насквозь. Оттого и постоянная боль, и вечная открытая рана, предчувствие ее неизбежности.
Он пишет в процессе возникновения и обретения письменности, говорящий на праязыке, который еще можно узнавать на ощупь — зрячими пальцами, повторяя и угадывая контур будущей речи. Он творит эту речь на глазах читающего — из муравьиных крошек, земляных пунктиров, без точек, одними пробелами рисуя карту пути. Он живет в постоянном ожидании, его голос из воды и ветра — и вьется и льется, уплывает сквозь пальцы и входит в легкие. Слово — это и его инструмент, и способ общения, и одежда речи, и сама речь, лакмусовая бумажка, сигнал о родстве и возможности разговора. Ориентир, глаза, повернутые в зрячую тьму, сознательный выбор из множества возможных. Глубина и бездонность. «Он отражает любую попытку его отразить». Отражение отвергается как слишком простое, как повторение. Соловьеву нужно развитие, движение вглубь причины, реальности, времени.
Его речь — это великий шелковый путь, проходящий сквозь пространство песка и света, воздуха и неба, почти отрываясь от земли, смешивая сон и явь, рождаясь и умирая каждое мгновение. Соловьев пробуждает язык от сна, провоцирует читающего на вхождение внутрь алфавита. Он и сам живет в момент задержки дыхания. В его голосе ночь, темнота, расходящаяся в обе стороны — к утру речи и к вечеру молчания.
Соловьев надеется только на язык, это его жизнь и спасение. Необходимое условие существования. «Он живет как синтаксис его языка. Синтаксис ангелов в свальном грехе, когда те к дочерям человечьим входили. Без знаков, без точек. На ветер». Для Соловьева родство — кровосмешение. Близость, которая не делится. Все, существующее во всем. Не растворяться, а жить во всем, что тебе близко и дорого, образуя одну общую кровеносную систему.
Речь — сад расходящихся тропок, и голос автора — только рассказчик о своем проделанном пути, и еще — о пути предполагаемом, предстоящем. Или угадываемом, но тоже возможном, потому что в этом пространстве важен не результат, пути, не его конечная точка, а сам процесс прохождения. Завершения пути не существует, пространство речи бесконечно. И Соловьев предупреждает: «Читатель, не береги себя!». Потому что здесь — чем больше отдаешь, тем больше получаешь.
30 
