Борхес полагал

БОРХЕС ПОЛАГАЛ

Борхес полагал, что в распоряжении людей имеется только три сюжета: (1) о разрушенном городе, (2) о вечном странствии и возвращении домой и (3) об убитом и воскресающем Боге. На первый взгляд эта триада кажется произвольной. На второй взгляд замечаешь, что эти темы настолько не связаны друг с другом, что, пожалуй, действительно образуют базис из трёх ортогональных векторов, которые, следовательно, могут задавать пространство сюжетов, которое, таким образом, предлагается нам как трёхмерное. — Что говорить? — рождённым в пределах физического мира, нам трудно помыслить какое-либо пространство с размерностью больше, чем 3. Поэтому и вообще тройка сакрализована нашей культурой как число совершенной полноты…

Кроме того, Борхес полагал, что литератору нет необходимости выдумывать какие-либо сюжетные комбинации. Надо прочесть «1001 ночь»: все комбинации и «сюжетные изобретения» в ней содержатся. Ну, не знаю, как во времена Данте, Шекспира, Сервантеса… А сейчас литераторы то и дело пользуются «1001 ночью». Даже возникает впечатление, что у них не хватает терпения прочесть все девять томов, — они уже в первом находят всё, что им нужно. Даже в первых 10—15 сказках. Так например, книга с намазанными ядом уголками страниц (которую Умберто Эко положил в основу своего знаменитого романа) появляется, если не ошибаюсь, уже в пятой (или шестой) сказке. А чуть подальше следует сюжет, попросту переписанный Паоло Коэльо в его (не менее сейчас знаменитом) романе «Алхимик». Я тоже, каюсь, заимствовал один сюжет из «1001 ночи». — Это рассказ «Ильин день»… Впрочем, меня немного оправдывает то, что в моём рассказе этот сюжет обыгран полемически…

КОГДА УЧЕНИКИ

Когда ученики слишком донимали Лойолу своими сомнениями и вопросами, он говорил:

«Я запою по-другому. Хотите? Я запою так, как никто из вас никогда не слышал! Не хотите? — правильно. Потому что, если я так запою, вы совсем ничего не поймёте, ибо никогда такого не слышали. И в этом случае вы либо испугаетесь и разбежитесь от меня, либо засмеётесь и станете тыкать в меня пальцами, как в деревенского дурака, и перестанете уважать. И тогда вы останетесь, как стадо овец без пастыря. А зачем вам это? — Итак, слушайте покорно и без скуки известные вам темы и мелодии, которые, поскольку они известны, постольку же и дисциплинируют ваш разум, держа его в отчётливой колее».

СОБЫТИЕ

Льву Рубинштейну

— …чего-то там «ла-ла-ла»… Короче, — девчонки ушли…

Странно… Зачем рассказывать то, в чём нет никакого казуса? Что не составляет события. Разве это событие — «девчонки ушли»? — Да они всё время уходят. И об этом говорится всегда одними и теми же словами: «девчонки ушли», — не говорится, а констатируется…

И вдруг меня осенило: они говорили не о событии, а об обстоятельствах, о некой экспозиции, которую необходимо развернуть для того, чтобы повествование о событии просияло необходимыми смыслами… Короче, здесь надо было именно указать, что событие произошло в отсутствие девчонок. Это-то и было указано! Само повышение и как бы зависание интонации на конце этой продолженной (предполагающей продолжение) и длительно звенящей в весеннем воздухе фигуры — «девчонки ушли^« — говорит только об этом, ни о чём другом.

Итак, я стал зрителем только лишь экспозиции. Я обернулся вслед двум прошедшим с горящими сигаретками девчонкам, одна из которых рассказывала другой. Но мне их уже было не догнать, и, значит, о событии я теперь не узнаю ничего.

Я попытался представить себе их дальнейшую речь. Она была очень простой, и я без труда мог продолжить её до бесконечности. Я мог бы сейчас, хоть на спор, написать страниц десять этой речи…

И тогда я понял, что никакого события там, собственно, не произойдёт, и мне, стало быть, жалеть не о чем. — Так и будет развёртываться эта бесконечная экспо-экспо-экспо…экспозиция — во всё время, по крайней мере, пока они гуляют с сигаретками в весенних сумерках.

Вообще разговорная речь повествует о событиях крайне редко. Это я, дурак, привыкший писательствовать, ищу всё время казусов, к которым можно было бы прилепиться. А так обычно — чего-то там «ла-ла-ла», — короче, девчонки ушли.

РОЖДЕСТВО 2006 ГОДА

                        …и тот оглянулся. — С порога на Деву,

                        как гостья, смотрела Звезда Рождества.

Кто оглянулся? — Волхв. Значит, там так, вспомнил:

                        …от яслей рукой отодвинул волхва,

                        и тот оглянулся.

Понятно. Значит, кто-то его сзади внезапно отодвинул. Но что же там перед этим? Вряд ли там уточняется, кто это был, потому что по смыслу это безымянный жест. Там какая-то характеристика этого жеста. Если не кто отодвинул, то, может быть, куда отодвинул? — Куда? — «налево» — самая простая рифма к слову «на Деву» — первая, какая приходит в голову. Это было бы здорово, но этого быть не может, потому что это слишком резко, дерзко и ломает семантическую ауру. Как если бы вклинилось сюда что-нибудь типа «четыре сбоку — ваших нет»… Волхвов было три, а не четыре. Одного звали Мельхиор. Других — не помню, потому что их имена ни с чем не ассоциируются. Пастухов, возможно, было четверо. Они вообще не имели имён и стояли, скорей всего, где-то сбоку. Может быть, они стояли слева от яслей, а волхвы справа? И одного волхва, который несколько загораживал (Мельхиора?), взяли за плечико и передвинули к пастухам… Так?… (- как можно передвинуть картонную или вырезанную из фанеры фигурку в кукольном вертепе, устроенном под ёлкой на Рождество)…

Нет, но почему же обязательно «налево»? Как будто мало других рифм! Нет, надо стряхнуть с себя это…

И тут вдруг до меня дошёл финт этого фокусника, который так ловко умел превращать интересные вещи в банальности. Ну конечно же! — вспомнил я, —

                        Вдруг кто-то в потёмках немного налево

                        от яслей рукой отодвинул волхва,

                        и тот оглянулся.

Теперь всё понятно. Без очевидной рифмы он, разумеется, не мог обойтись. Стряхнуть её с себя не мог и не хотел. Но он ухитрился полностью уничтожить её смысл, привести к круглому нулю! — «Немного налево» — ну это надо же! — То есть вообще ничего не сказано, — просто заполнена метрическая ямка и выполнено рифменное ожидание (там ещё хлева было впереди, — т.е. хлев в родительном падеже)… Хотя надо отдать должное: «немного налево» лучше рифмуется с «с порога на Деву», чем если б было просто «налево» — «на Деву»… Ну и ну! Вот тебе и магия пастернаковского стиха…

ПОХВАЛА РИФМЕ

Когда я был молодой, я читал разные филологические книги. Читал, например, Аверинцева «Рождение рифмы из духа греческой диалектики». Это очень интересно и, наверное, правильно, но теперь я понял, что это совсем не то, что нужно. Поэтому я не буду говорить об этом.

Как-то раз я задумался, что бы я стал делать, если б узнал, что мне осталось жить год или, например, несколько месяцев. Я с удивлением понял, что в этом случае я бросил бы все обычные занятия и стал бы лихорадочно читать книги по физике, выискивая в них ответ на вопрос: что такое время? Страшно было бы умереть, не разгадав этой самой главной загадки. Всё остальное — не обидно и совсем мелочь в сравнении с этим. Ведь что-то нам подсказывает, что время и бытие связаны друг с другом очень тесно. — Время бытийственно, и бытие временно. Похоже, что это две ипостаси какой-то одной тайны, два её ракурса или два разных взгляда на неё…

Но недавно, читая книгу Ильи Пригожина, также посвящённую времени, я, пронзённый священным трепетом, увидел вдруг третью ипостась той же безымянной и самой главной тайны. Третья её ипостась есть резонанс. Резонанс столь же неразрывно связан с бытием и временем, как они связаны между собой. Резонанс вызывает вещи к бытию и ответственен за прохождение времени. Он также ответственен за его однонаправленность: последовательность резонансов создаёт так называемую «стрелу времени».

Всё дело в том, что никакие вещи не бытийствуют изолированно: вещи бытийствуют совместно и составляют друг с другом события, которые суть кванты времени. А каждое событие есть резонанс, или совпадение некоторых характеристик, присущих со-бытийствующим вещам. Какие же это характеристики? — Возьмём, например, имя вещи. Когда имена двух вещей рифмуются, их смыслы начинают резонировать, и их со-бытие порождает непредсказуемый всплеск смысла, подобный функции Дирака (или дельта-функции). Возникает следующий по времени квант бытия. Переворачивая эту метафору, мы можем сказать, что всё существующее существует лишь постольку, поскольку зарифмовано друг с другом множеством различных способов. Само мироздание есть, таким образом, не что иное как игра слов.

ОКТЯБРЬ

Снегопад. Она очень хотела, даже просила. Но он ничего не ответил. Ушёл. Ему нечего было ей ответить. Был октябрь. Потом пройдёт ещё два по два сезона: весна, лето, весна, лето, — и он — уже на протезах — будет ходить по траве сада, жёлто-бурой, но примороженной инеем, будто за ночь поседевшей. Чуть позже выглянет солнце, поднимется выше, пригреет… Вернее, ходить он будет не так уж много (это понятно), а больше посиживать на длинной скамейке с выгнутой спинкой из сосновых планок, которую сам когда-то сделал. Я к тому времени постараюсь проанализировать его состояние и как всё произошло — запишу это подробно, листах на тридцати. Сяду рядом, попробую почитать. Он даже не поймёт, о чём речь. «Ты специально, — скажет, — взял героя безногого? Чтобы мне легче было с ним отождествиться?» — «Ага. Так что ж ты не отождествляешься?» — крикну я в крайнем раздражении. «Я отождествляюсь. Я очень даже всё понимаю. И очень тронут, ты не поверишь. Это то, что нужно. Спасибо тебе, старик!» — и тут он повернётся, чтобы протянуть мне руку, и я действительно увижу слёзы благодарности в его глазах… Что тут можно поделать? Куда деваться от этой непроходимой, обезоруживающей, беззащитной улыбки? Ясно ведь, что он не только потерял ноги, но и зрение, мозг, сердце, себя самого наконец… Что, неужели вообще ничего не осталось?..

«Знаешь что, — скажу я, поднимаясь, — не буду я тебе ничего читать. Пойдём-ка лучше играть в преферанс с болваном». — «Ну пойдём, — он тоже поднимется, мерзко скрипнув. — Только я не понимаю, Александр, чего ты вдруг раскипятился? Ох, эти литераторы (и вообще люди искусства), — непредсказуемы для простого человека! Вечно какие-то затейливые амбиции…

ПРОЕКТ НОВЫХ ШАХМАТ

1

После того, как Крамник с трудом свёл вничью матч с компьютером, мне пришло в голову некое соображение, позволяющее перевести шахматы в чисто человеческую интеллектуальную область, — во всяком случае, в область, недоступную алгоритмам.

Соображение простое: надо всего лишь ввести в шахматах какую-нибудь вторую цель. Задача оптимизации с тремя целевыми функциями (или с тремя параметрами) — в принципе неразрешима средствами математики (как неразрешима задача движения трёх тел, связанных гравитацией). Но думаю, что и двух целей в шахматах будет достаточно для того, чтобы компьютер навсегда оставил надежду тягаться с человеком в этом виде спорта.

Вторую цель можно сделать более сложной — допускающей симуляционные стратегии (попросту говоря — блеф). Сейчас в шахматах противники ясно видят намерения друг друга. «Зашифроваться» невозможно. Загадки возникают только для дилетантов. Надо сделать так, чтобы загадку приходилось разгадывать игроку любой квалификации…

2

В качестве второй цели могу предложить, например, такую. — Каждый из играющих перед началом партии записывает одну свою пешку (т.е. исходную позицию пешки). Если в процессе игры ему удастся довести именно эту пешку до седьмой горизонтали, то он считается выигравшим вне зависимости от общей позиции на доске в этот момент. (Все правила остаются в неприкосновенности.)

Пока совершенно неясно, как будут такие шахматы «работать». Это можно выяснить только игрой — многими играми. Априорную оценку дать настолько сложно, что я и пытаться не буду. Но для меня несомненно (повторяю), что такие шахматы будут гораздо более «человеческими».