*
Автор книги «Белое» (М.: ОГИ, 2006) Татьяна Данильянц называет представленное в книге письмо сущностным. Для меня авторская интерпретация поэтического текста важна; в ней приоткрываются скрытые объёмы текста, «ненаписанное», однако присутствующее. В книгу собраны тексты разных лет, но даты не проставлены. Видимо, автор сочла нужным не фиксировать временные точки.
Ненаписанное в стихах Татьяны Данильянц для меня и есть искомое белое — цвет чистоты. Единый плотный текст (подобие монолога), дышащий и просвечивающий сквозь разнообразные по характеру и краскам стихотворения. Свет (белый, даже не солнечный — желтоватый) идёт изнутри речи поэтического «я» автора. Именно через это освещение и становятся видны картины поэтического мира, изменчивого и цветного.
*
Недавно я поняла, что для себя всегда отделяла поэтическую речь стихотворения от собственно текста. Они проникают друг в друга, подобны друг другу, они срослись, как сиамские близнецы, но они различаются. Для меня первична речь; она и есть искомая форма поэтического текста. Более тонкая и живая форма. Словесное выражение можно уподобить телу. Оно осязаемо и видимо, но воспринимается через подсветку речи и ею же одушевляется. Собственно текст — та же форма, но уже перенесшая искажения и добавления. Так пишут белое на белом: с привнесением других красок (колорит местности, предметы, интонации).
Если продолжить тему формы, то должно быть и содержание. Здесь — небольшая пауза. Мне всегда было странно, когда говорят о содержании поэзии, и не менее странно, когда говорят только о форме. Для меня содержание всегда приходит свыше, как дуновение, в нерукотворную же форму, которая только чуть обмазана словесной глиной, настолько пластичной, что ясны и форма, и содержание. В стихах Данильянц присутствует именно та умная прозрачность, которая мне близка и нравится. Но вот свет, это искомое белое, он идёт откуда-то ещё, и автор сама подчёркивает это. Свет выявляет сущность слова.
*
Поэту всегда трудно писать о поэте; диалог поэтов — почти всегда диалог инопланетян. Привычный, обжитой и весьма населённый мир начинает вибрировать, когда сталкивается с другим миром, тоже населённым и обжитым. Данильянц, как сказано в аннотации к книге, одна из самых ярких представительниц поколения тридцатилетних. Я охотно с этим соглашусь и добавлю, что в её стихах я нахожу некое утешение. Сейчас пишут очень трудоёмко и сложно; кроме того — так писать считается хорошим тоном. Простое и лёгкое письмо (а не имитация его) — редкость. Не потому, что мне хочется простого и лёгкого письма, а потому, что изменилось внутреннее время поэзии, и изменилась сама речь поэзии. В «Белом» есть оттенки ностальгии, мне понятной и близкой, но дело не в ностальгии. В «Белом» есть некая внутренняя устойчивость языка, которая позволяет запоминать тропы («уксус воспоминаний») и строчки («белое и серое») ровно настолько, чтобы они потом не приедались. И всё же иногда хочется, чтобы эти стихи запоминались лучше, но это, кажется, уже мой каприз. У Данильянц «тени смягчаются». Книга построена, как мне видится, на лирических полутонах.
В «Белом» присутствует любопытное равновесие между разнообразием и монотонностью. Данильянц понимает важность и того, и другого для речи своего поэтического «я» (или, если угодно, лирической героини, но героиня дана силуэтом). Кто-то замечает именно разнообразие, различия стихотворений, составляющих книгу, но меня привлекала (и сразу же была замечена) именно монотонность, единое речевое поле всех стихотворений. Изменения интонации только подчёркивают индивидуальность речи поэтического «я».
Подобное речевое однообразие свойственно и современной англоязычной поэзии, но не стоит забывать, что перед нами книга русских стихов, и истоки «Белого», конечно, находятся в русской поэзии. Необычность нового письма: снятие знаков препинания, переливчатость семантики, ощущение зыбкости слова как единицы — и вместе с тем внимание к смыслу и точность выражения, — только оттеняет корни поэтики «Белого».
*
«Белое» — лирика, в исходном смысле этого слова. Названия: «Из тишины сердца», «Сентиментальное путешествие по Москве», «Ноябрьская сюита» — говорят о целом, и каждое — само за себя. Стихам Данильянц не надо изысканной рифмы или чёткого метра, потому что они организованы ритмически, и именно так, чтобы ритм не убивал сущностного письма. В «Белом», как в любой лирике, музыкальность — одна из основных составляющих. На фестивале верлибра 2006 года Данильянц читала «Венецианское» с треугольником, который вступает там, где требуется звуковой комментарий к тексту1. Впрочем, «Венецианское» как текст мало что теряет (для меня) и без треугольника.
«Белое» начинается с элегической нотки, изрядно приправленной перцем. Как так вышло — непонятно, но здорово: «О жизни уксус муравьиный!» И заканчивается нотой почти материнской: «строчки прогреваются». Жжение сменяется теплом; ранние (возможно, ещё незрелые) чувства — устойчивыми, полными, вескими. Белое скрывает карнавал всех женских возрастов и характеров. От совсем детского: «щёлкает птица ручная», через задорное и юное: «ночь без тебя нежна» к почти старческому: «надежда растает, / когда раскрывается вечность». Возрасты перемешаны, и совсем не значит, что юные интонации не попадутся где-то в «Венецианском»: «колокола звонят / в розовом небе».
В «Ноябрьской сюите» поэтическое «я» — снежное, русское. Снег — белое — кочует от стихотворения к стихотворению. От «Ноябрьской сюиты» к «Снегу в Берлине». Белый цвет и вещи белого цвета («бледные люди в зелёном,/ белые цветы кругом», снег) упоминаются множество раз в этой небольшой книге, но искомое белое определяется не количеством упоминаний. Автор сама даёт им определение в моностихе, который для меня является кульминацией книги: «исчезающий белый». Два белых — как поэтическая речь и поэтический текст: один исчезает, другой остаётся. Остаётся тот белый, который сродни свету.
*
О чем же идет речь? На мой взгляд, о трех вещах: европейский карнавал, предощущение смерти и красота свободы. Речь может идти о двух или даже трех вещах одновременно; это стереоскопия и голография стихов Данильянц. Здесь я не стала бы приводить примеры точного соответствия вещей и измерений, это было бы слишком грузно и скучно. Например, в первом стихотворении «По направлению к жизни» говорится обо всех трёх вещах, а в центральном цикле книги «Из тишины сердца» — преимущественно о красоте свободы и о предощущении смерти (как перехода к более высокой форме существования, чем материальная).
Европейский карнавал в «Белом» — общее состояние. Он начался когда-то давно, и вот — длится, длится, длится. Он пёстр, ярок, и в его переменах (Испания, Париж, Берлин, Италия — характерен выбор стран и их последовательность) порой возникает какая-то чуть грустная мудрость: «Память, которая разгорается в нас, как ракитовый куст». Это малое подобие Неопалимой Купины (вспоминается: Португалии, видение детей Фатимы), необходимая амбиция, философское волнение (вообще стихам Данильянц присущее) рисует современную Европу весьма точно, и рисует не мифологически, а реально — глазами русского человека начала XXI века. Время в книге чувствуется, но в меру; оно не кричит, не устраивает сцен, а идёт фоном, довольно спокойно, и в то же время картины его ярки и отчётливы. В стихах есть то чувство меры, которое позволяет наслаждаться образом, как наслаждаются картиной. Европейский карнавал в «Белом» бежит как некий фильм: чуть подкрашенный, оживлённый, немного шумный, но всё же не вполне серьёзный. Это то, что в XIX столетии называлось грёзой — видением, позволяющим коснуться сути вещей.
Предощущение смерти в «Белом» напоминает зимнее солнце: чуть тёплое, резковатое, кристально чистое, непостижимо далёкое и в то же время находящееся близко, «за плечами». «Из тишины сердца» — для меня стихи именно о предощущении смерти. Хотя и о красоте свободы тоже. Они спорят с тем, что идёт «По направлению к жизни», высвечивают все «белые пятна» бытия. Стихотворения «Из тишины сердца» говорят открыто и без недосказанности, цельно и сильно. Таково же и «Заключение».
Если говорить о красоте свободы в «Белом», то можно цитировать любое стихотворение, поскольку этот мотив, на мой взгляд, является в книге доминирующим. Но «Венецианское» всё же будет стягивать на себя речь о данном предмете. «Венецианское» обладает какой-то особенно притягательной силой; оно легко, почти прозрачно (венецианское стекло!), но его прозрачность — веская, чёткая. Стихотворение хочется перечитывать, а это, думается, высшая похвала стихам. Свобода трудна, необходима, она немного болезненна, потому что связана с распадом уз (связей, опутывающих душу), но всё же неодолимо привлекательна и чиста. «Тени», мелькающие в «Венецианском», — это тоже формы жизни: новой, непривычной, но всё-таки жизни. И эти тени в конце цикла (и в самом конце книги) смягчаются.
Свобода неопределима. Ею нельзя оперировать, так же, как и стихией поэзии. Для своей книги Данильянц выбрала именно верлибр — vers libre, и выбор был верным. Можно и наоборот: сказать, что книга составлена была из верлибров. Но ведь книга — нечто, для меня существующее прежде тех стихов, которые в ней напишутся. Книга — это прежде всего речь (монолог, моностих), словесное отшельничество, отделённость от ненужных полемик, мнений и споров — личное. В современной словесной среде безличное занимает огромные пространства, и всё личное по сравнению с общим безличным — только прекрасная частность. Здесь начинается разговор о религиозности стихов вообще, и о религиозности русской поэзии — как личности в мировой поэзии. Но разговор о «Белом», думается, можно завершить.
21 
