Памяти Марины Георгадзе
23 августа в Нью-Йорке умерла Марина Георгадзе. Ей было 40 лет…
В ее жизни было три языка, три страны. Русский был языком отца, московского детства, школы, языком, на котором она лет в пять начала писать длинные романы, потом стихи. А страна — России тогда никакой не было, был Советский Союз. Кто там жил — помнит, а кто не жил, тому не расскажешь.
Грузинский был языком матери, которая умерла, когда Марина была ребенком. Может быть, поэтому Грузия стала символом самого лучшего, что есть на свете. Полная надежд, Марина уехала в Тбилиси из Москвы в 1988 г. — работать в коллегии переводчиков, переводить замечательного грузинского поэта Терентия Гранели. Но потом настал 1989 год, были саперные лопатки, гражданская война, лозунг «Грузия для грузин», и кто-то решил, что «новой» Грузии не нужны ни переводы ее поэтов на русский, ни поэты «сомнительного происхождения». Оставалось ехать в Америку.
Америку Марина горячо полюбила. Пригодился третий язык — английский, на который и с которого она переводила для нью-йоркского журнала «СЛОВО/WORD». Потом стала работать в редакции знаменитого «Нового журнала». В Америке, в издательстве журнала «СЛОВО/WORD», в 1998 г. вышла ее первая книга — «Маршрут», в которую вошли шесть рассказов, стихи, переводы из Терентия Гранели.
Марина — как трудно выговорить была — удивительно нешумным, непубличным человеком. Применительно к ней нельзя произнести не только слова «тусовка» или «пиар», но даже «рекламная акция» или «грант». Для такого она была слишком занята, у нее были другие дела: писать (куда больше, чем печатать); любить; дружить; служить тем, кого любишь и за кого отвечаешь. Остальное было неважно. Марина приезжала в Москву, но на единственное выступление в О.Г.И., после того, как вышла ее вторая книга — «Черным по белому» (2002), ее удалось уговорить только потому, что на этом вечере обещали выступить ее друзья, те, чью поэзию она ценила. Она, кажется, последней узнавала о том, что ее стихи включены в ту или иную представительную антологию современной русской поэзии — «Современная литература народов России. Т.1. Поэзия» (2003), «Московская Муза» (2004), «Освобожденный Улисс» (2004)…
*
Расхожие формулы — что-то вроде загрязненного городского воздуха, которым так привыкли дышать. Другой, чистый, вызывает у нас кислородное отравление.
Марина Георгадзе умела дышать — этим беспримесным воздухом. От которого кружится голова и…
Вдохнув которого — остальное не очень нужно.
Она относилась к этому миру — как к воде, текущей сквозь пальцы. Никогда не хотела — удержать. Радовалась — да. Говорила об этой радости. Но никогда не хотела оставить — себе.
Поэтому иногда стихи ее трудно читать — в них нет ни грана того привычного нам желания что-то в этом мире себе присвоить. Только — рассказать о нем. Она прожила этот мир, прошла, проговорила — его. Не забирая от него, а — давая. Ему. Дальше остаются: стихи. Слова. Память.
Ощущение, что прикоснулся к оголенному проводу.
*
Представленная здесь подборка Марины Георгадзе открывается двумя стихотворениями, вошедшими в оба ее сборника: «Маршрут» (New York: Слово\Word, 1998) и «Черным по белому» (М.: Итака, 2002). Мы сочли возможным включить их сюда, ибо сборники держали в руках очень немногие, а оба стихотворения были чем-то вроде «визитной карточки» Марины Георгадзе. Остальные тексты печатаются по ее архиву, сохранившемуся у нас. К сожалению, сейчас можно дать лишь приблизительную датировку того или иного стихотворения.
Ирина Ковалева, Антон Нестеров
Марина Георгадзе
ГИЖИ МАРТИ1
Как хорошо сказать: я в тех краях жила,
где сумасшедший март — единственный иуда.
А остальные все — красивы добела.
И люди — виноград, и виноград повсюду.
Как хорошо сказать, что я посмела сметь
эпоху и любовь переползти по краю
и близких-дорогих переживая смерть
подумать им вослед: а я — не умираю.
Без отсеченных рук и высеченных глаз,
без тюрем и больниц прожить и сразу сделать
обещанный кувшин, обещанный рассказ
не хуже тех, кто пал от пьянства и расстрела.
А этот бедный сонм талантливых калек
— как будет хлопать он, с планет загробных глядя
на мой побег от бурь, удачливый побег
туда, где я — как кость в прозрачном винограде.
И только раз в году, когда из нижних стран,
пророческий глагол вставляя в пасти кошек,
придет безумный март, железный ураган,
и уши первых роз колючим льдом заложит;
и летние глаза заполонит зима;
мужья уйдут к другим, мужьям изменят жены;
тот прыгнет из окна, а тот сойдет с ума
и черные ковры повиснут на балконах
— тогда я прошепчу, что не стихия, нет,
смущает наш обряд жары, вина и лени
— то буйствует душа, взыскующая бед;
то мартовской душе мерещится мученье.
Июнь 1990
БЕЙТ — ХА — КВАРОТ2
Над могилой не виснет листва и надгробье мое — без портрета.
Ни ограды вокруг — никакого подобия дома.
Чтобы прямо и быстро взлетела душа как ракета.
Чтоб, взлетая, она не запуталась в чем-то знакомом.
Чтоб она по дороге не сделалась птицей на ветке
или рыбой в ручье, не смешалась бы с дымом сигары.
Чтоб она не помчалась к заветной любовной отметке
как собака несется к столбу своего писсуара.
Чтоб она на себя не взяла никакую личину.
Чтоб не знала она ничего, кроме грома и свода.
Чтоб взлетая забыла, кем — женщиной или мужчиной
ковыляла она по путям, спотыкаясь о годы.
Потому что мы были угрюмые косные люди.
Мы отдали земному и божью и царскую долю.
Кто умел полюбить — тот умеет забыть.
Мы — забудем.
Мы ослушались Бога как Он повелел — и довольно.
Пусть душа начинает опять как когда-то — в пустыне.
Пусть не будет за яркой чертой ни войны, ни охоты.
Только желтые камни ко мне приносите отныне.
Только круглые желтые камни — отточье свободы.
Февраль 1995
* * *
Вся жизнь идёт на фоне узкой боли,
И красная страдает полоса
Меж тощим небом и тяжёлым полем.
И тащится дорога как слеза.
— Любовь, как спички; надо было прятать,
Иначе, пред собой сжигая свет,
Ты только и умеешь, что печатать
На красном фоне чёрный силуэт.
— Зачем мне свет? Мы были там, и скоро
Опять переоденемся в простор,
А жизнь дана для узких коридоров,
Для мокрых окон и тяжёлых штор.
А жизнь — стрела. Ей широты не надо.
Оставите между стен такой проём,
Чтоб только двое проходили рядом,
Соприкасаясь боком и плечом.
До 1992
* * *
Все зря блестели тополя
Как волосы Авессалома.
Они запутались в ветвях,
И смертная грядет истома.
Он тихо-тихо так висел.
Уже все понял и не рвался.
Лишь в небо синее глядел
И как ребенок улыбался.
Я исхожу огнем и дымом,
Мечусь по бледным мостовым,
Но скоро буду вслед за ним
Глядеть уже невозмутимо.
Блестите! что же за беда?
— но хоть бы как-то по-другому!
А волосы Авессалома
Не вспыхнут больше никогда.
Вторая половина 80-ых
* * *
В длинном платье, с мечом,
на высоком коне,
при царице Тамар…
Жгут костёр из миндалевых веток,
рисуют как яблоко фрески.
Между персов вчерашних
и завтрашних вечных татар
я бы вешала полосатые занавески.
Я бы вешала, зная: царица Тамар победит,
никого не убьёт, улыбнётся, с дарами вернётся.
К врагов наших мастер на камне изобразит
в виде кошек, играющих в мяч на полуденном солнце.
Между 1988 и 1992
* * *
Люди теряются — что говорить о местах?
Кто-то уедет в Америку, кто-то умрет.
Значит, и нечего думать, чтоб пристать
к берегу, где голубая трава меня ждет.
Нечего плакать о доме, упавшей сосне,
И над любимой водою любимых камнях.
Если и руку любимую только во сне
в пальцы целуешь — то что говорить о вещах?
До 1992
* * *
Мальчики, нарисованные у окна.
Круглые красные шапки, как галька лица.
Веки припухли то ли от слез, то ли от сна.
Кроме окна, не к чему прислониться.
А там — горы, моря, пустыни лезут в одно
отверстье как горожане в вагон пиковый.
Мальчики Пинтуриккьо, вам все равно.
Мальчики Боттичелли, вам все не ново.
Города как грибы
режутся из холмов.
Пашет бедняк. Скачет король.
Бога ради,
Что там лежит
на дне вечно скучных зрачков
— жалость святого или терпенье бляди
— которая только и ждет
чтобы Пинтуриккьо и Ботичелли
отошли от холста
чтобы вдарить им там где тонко
— за всю их любовь, любовь,
за любовь, любовь, господа,
— лелея предательство — как цыпленка.
1995
* * *
Si tornero…3
Мне еще не хватило.
Вернусь еще раз.
Во второй раз приду на свет.
Чуть пригублены силы,
а свет погас.
Как ладонь от лица,эта жизнь отнялась,
как вопрос. На левой — ответ.
Все морщины ладони одной в слезах,
Но вторую к щеке приложу.
Ещё губы в земле.
Мёд с землёй на губах.
Ещё тяжесть в следы вложу.
Только сердце очнулось,
очнулись глаза;
только счастье пошли отличать
так, что ноги по времени льду не скользят,
только начали братьев встречать…
Сохрани мои вещи!
Я жить вернусь.
Видеть жизнь, как янтарь, насквозь.
Мигом сбегаю в вечность.
Там подлечусь,
Время свяжется, где порвалось.
19 
