Мара Маланова — чудесный, ни на кого не похожий рассказчик. Ее хочется слушать и слушать, о какой бы «ерунде» ни заходила речь —
меня всегда
вдохновляла ерунда —
и каким бы «просторечием» она ни велась. Здесь нас никогда не подведут: не заведут во внутренние тупики, невротические болота, глупые выдумки, незаконные обобщения, разыгранное простодушие («остранение») или ироническое всеведение. Нет, мы не встретим ничего провального. Мир, вкус, ясный ум, готовый к шутке. Мы идем по ровной, надежной дороге. Мы идем по крепкому мосту над сновидением — и без страха заглядываем в его омуты и водовороты. До самого дна, где
человек закрывает лицо рукой
и поезд отходит
с запасного пути.
Глубина рядом — но она почему-то не опасна. Это не блоковская глубина:
Поет она, влечет она,
Зовет она, проклятая…
С ней можно справиться. Да, собственно, и зачем справляться? Глубина покрыта «ровным настроением» и не вырвется за этот покров. Пока не вырвется — или вообще никогда? «Гадание» не кончено.
Бездна — говорит книга,
Бездна.
Рассказчик отвечает:
Ну и ладно.
Все к лучшему. —
И моет окно. Справились?
В этом «ровном настроении» иногда вспыхивают волшебные световые картины:
И жизнь начнется новая,
чуть слышная в словах,
странная, веселая,
как свет в твоих глазах.
Но похоже, они долетают сюда из первой книги Мары Малановой, из «Экспресса». Общая музыка «Просторечия» другая. Самые волнующие в ней ноты — побег с поля битвы или игра не на той стороне. Но эти — почти ранящие — звуки покрыты широким ровным настроением и очаровательной «болтовней» о нашем, еще прежде своего начала бессмысленном, бесцельном, но милом житье-бытье, о подарке, забыть о котором было бы стыдно.
Вероятно, Мара Маланова родилась с этим даром безупречного рассказчика: мне не верится, что ее чистое письмо о чем угодно (в этой способности включать в свою речь любой предмет она далеко превзошла знаменитую «болтливость» онегинских реестров) — плод долгих и вдумчивых литераторских трудов. «Поток сознания», «автоматическое письмо»? — но почему этот «поток», в отличие от известных нам опытов, так прозрачен, а в этом «автоматизме» мерещится изысканный замысел? Почему это веселее, чем мы привыкли ожидать? Потому что — позволю себе предположить — наш рассказчик, в отличие от большинства мастеров модерна и постмодерна, ненасытно любознателен.
В каждом рождении
Остается ослепительный свет нерожденности.
Любознателен в такой мере, что, как он сам догадывается, одна жизнь не насытит этой любви к переменам.
И всю ночь ему снится
путешествие к морю
в хорошей компании.
Вот это и оказывается важнее, чем печаль, надежда, отчаяние, страсть…
19 
