Поэта от непоэта отличишь — по голосу. Вокруг нас всегда обитает белый шум, как белый кокон, мириады звуков и звуковых поделок, пародий на звуки, но изредка через этот хаос прорезывается именно то, от чего возникает ощущение узнаваемости и порядка, нового порядка (так, чтобы настроиться на радиоволну, нужно преодолевать помехи). Вот эта новизна, она — первый из необходимых компонентов, за ним следуют чистота тона и особость, чтобы ни с кем, ни с чем нельзя было спутать. При появлении, при первых шагах, как мне кажется, не столь важно, силён ли голос, постоянен ли — и совершенно не важно ещё, о чём этот голос поёт. Молодое существо в принципе всегда поёт-говорит-кричит об одном — об ужасающем шоке обнаруживания себя, своего тела и сознания в мире, в отношении к миру: один молодой поэт от боли вопрошает «дано мне тело, что мне делать с ним?», другой выдыхает: «вспоров живот своей руке / я увидела весь анатомический атлас / постукивало крошечное сердце руки / между птичьих ребер».
Особый голос Риммы Аглиуллиной настроен на очень чистое воспроизведение устности — эта речь собирается, принимается извне — по кусочку, по обрывку, по болевому сигналу — по этому самому детскому бобо, систему которых она снижает до регистра наблюдателя-коллекционера. Входит поэт — нам предстоит узнать его голос, ему предстоит узнать самое себя.
Полина Барскова
* * *
так и жили
все
от балды
до беды
гарцевали читали и пили
зараженные сны
от сумы
до войны
до горчащего нового стиля
по низинам
лицом
под дешевым винцом
под народное т. е. блатное
отпусти меня слепень
ростом в сталинский дом
не хочу я водиться с тобою
недотыкомка сволочь
мяучит
раззявив
свой недоразвитый рот
что, алешенька?
жрать?
или хочется тяпнуть,
недоделанный ты аборт.
что паленое пьют
оттого и бредят
оттого и слова не в счет
но одно из ста — пауку из ребер
камнем прямо в живот
* * *
если бы я была нумизматом
я бы собирала фальшивые монеты
надоедала бы гостям
перебирая их
рассказывая истории
стрекочет
валюта лисьей империи
мои дети
тайком брали бы
ценнейшие экземпляры
становились медяками
в том мире
что чуть выше метра от земли
и один
лжец с королевским профилем
наконец сбежал
я бы ругалась
на нерадивых стражей
один бы заплакал
второй сердито сопел
после моей смерти коллекция долго лежала
мертвым грузом
ей бы в музей криминалистики
уникальная коллекция
ушла в полумертвый
краеведческий музей
где лампы онемели
бельмами пыли
(свет включает старая вахтерша
для редких посетителей
удивляясь их появлению)
мои старые дети
находят потерянную монету
в банке с пуговицами
«помнишь, как она кричала?»
«ты заплакал»
и звякнули монету
обратно
* * *
вспоров живот своей руке
я увидела весь анатомический атлас
постукивало крошечное сердце руки
между птичьих ребер
было зажаты легкие руки́
каждое — как рыбий пузырь
я хочу знать
собирается ли моя рука сбежать от меня
прихватив весь этот хлюпающий скарб
или она всегда была чужой
но прижилась
* * *
вот и осень заполночь
выплюнула крик,
от которого город наутро проснется седым.
мы на кухне,
будто бы в тесной камере
досиживаем последние часы.
горький кофе — под утро кончились сливки.
а в дешевых наушниках
эти песни совсем другие.
кончились книги
(так кончаются сигареты).
что ж, переслушивать первые альбомы,
заниматься любовью с энтропией.
будет чудо, не смотри до утра в окно.
первый снег настолько тонок,
что каждый след
прожигает его до черного асфальта.
мы не спим уже несколько суток.
я пройду сквозь тебя,
как слепой переходит свет,
от которого зрячий мгновенно теряет рассудок.
* * *
а что прохожий?
прохожий вернулся домой,
включил компьютер,
поставил чайник на огонь.
и так ежедневно,
по будням — с шести утра,
копит пыль, глядишь —
и идти пора.
варит в своей маленькой кастрюльке
свою маленькую еду,
ходит у Господа в фарватере
и пребывает в аду.
UNTITLED
день постоянно занят,
на каждом сантиметре его бумаг
по важному телефону.
пробегает, не здороваясь близоруко,
словно незнакомый.
вечер ужинает в наушниках
и с книгой.
роняя что-то на радость коту
(покормить, разумеется, забыли).
ночь пишет отвратительные стихи,
совершенно женские, конечно.
после мытья посуды,
говорит,
на безымянном пальце
пены
обручальное колечко.
утро (то ли уютно,
то ли от обиды)
ложится к тебе спиной.
совершенно беззащитной
40 
