В стихах Дениса Ларионова и Никиты Сафонова бросается в глаза их безорудийность — отсутствие не только силлаботонических доспехов, не только регулярного размера и рифмы, но и сколько-нибудь ярких образов, тропов, фигур, вообще суггестивной оснастки, традиционно отличающей поэтический строй от прозаического. У двух крупнейших мастеров русского свободного стиха — Драгомощенко и Айги — отказ от метрического стихосложения и рифмы компенсируется невероятной орудийной мощью и компрессией на других уровнях (ритмическом, синтаксическом, фигуративном, а у Айги еще и грамматическом, когда предложение сжимается до одной экстатической слово-фразы). Здесь же все словно бы разряжено, недоартикулировано, стусклено; колки отпущены, снаряжение сброшено, строй рассыпался, как пульс у ушедшего в анабиоз командарма, еще вчера, казалось бы, похвалявшегося: «Давай мне мысль какую хочешь: / Ее с конца я завострю, / Летучей рифмой оперю, / Взложу на тетиву тугую, / Послушный лук согну в дугу, / А там пошлю наудалую, / И горе нашему врагу!». Словно бы прозвучала команда «вольно!», и речь сомнамбулически отхлынула к собственным границам, в то нейтральное пространство, где нет «своих» и «чужих», где язык еще не успел отложиться в систему, где смыслы пребывают в состоянии взвеси, суспензии, и никакое законченное высказывание невозможно, потому что и сам его субъект находится в похожем — подвешенном, распыленном — состоянии.
Это новый разворот в русской поэзии, и в нем наши поэты не одиноки (я бы назвал прежде всего Нику Скандиаку, Евгению Суслову, Сергея Огурцова, Кирилла Корчагина, каждый из которых, по-разному и в разной степени, разгружает, разоружает речь в попытке прикоснуться к ее довербальному, аграмматическому чувствилищу, «плоти»). В нем можно усмотреть реакцию на оживление и неожиданную популярность говорного стиха с его установкой на декламацию и непосредственное, здесь и сейчас, восприятие (как в ситуации слэм-турнира, где, как правило, побеждает хлесткий рифмованный «хит»), в той мере, в какой тексты Сафонова и Ларионова вообще, кажется, не рассчитаны на такие демократические формы бытования, подразумевая, напротив, замедленное, пристальное вчитывание; несколько упрощая, можно сказать, что они восходят не к устной, фольклорной, а к противоположной — книжной традиции, которую иногда, не без пейоративного оттенка, называют «интеллектуальной» или «университетской». С другой стороны, это, возможно, реакция и на автоматизм, своеобразную верлибрическую гладкопись у младшего поколения, выросшего в эпоху «народного (сетевого) сюрреализма»1, равно как и естественное стремление пойти дальше или в ином направлении, чем предшественники.
Но кроме сугубо поэтических влияний и отталкиваний в этих текстах проступает некий общекультурный, философский вектор, точнее, интенция: отказ от жесткой рефлексивной позиции, позиции cogito, направленной на схватывание и представление мира и одновременно предоставление этого мира в полное распоряжение «мыслящей вещи», субъекта. Не схватить и объективировать (выстроить: конструктивный принцип стиха, слова и вещи — его материал, без всяких кавычек, с которым как с материалом и пристало обращаться мастеру, сиречь полководцу о двух оперенных коронованных головах), а протянуть руку, коснуться, дать сказаться словам и вещам мира — как бы помимо, поверх твоей воли. То есть — отступить, хотя бы только на шаг. Освободить место другим голосам, другой свободе, другому свободному стиху. Все это тематизировано в подборках Дениса Ларионова и Никиты Сафонова, которые, конечно, разные поэты, работающие в разных регистрах и на разной скорости, но обоих, кажется, несет один и тот же импульс к размыканию языка, приобщению к «белому шуму» слов и вещей, их чувственной пульсации и фактуры, и к обоим приложимо то, что Эрвин Штраус пишет в связи с живописным опытом Сезанна: «Пейзаж невидим, потому что чем больше мы им овладеваем, тем больше в нем теряемся. Чтобы постигнуть пейзаж, мы должны как можно больше отказаться от всякой определенности — временной, пространственной, объектной; но такой отказ затрагивает не только предмет созерцания, он в равной мере затрагивает и нас самих. В пейзаже мы перестаем быть историческими существами, то есть существами, которые сами могут быть объективированы. У нас нет памяти для пейзажа, как нет ее и у нас самих в пейзаже. Мы грезим среди белого дня и с раскрытыми глазами. Мы исторгнуты из объективного мира, но также и из самих себя. Это и есть чувствование»2.
Александр Скидан
Никита Сафонов
Четыре стихотворения (Sr. дв., письма для пятнадцати)
1
Голоса
под черными металлическими деревьями
с тобой рядом. Лица
портят цветные структуры — пока
дождь не проснется
2
свет, книзу… «Какие-то иные желания
с целью забыть вещи; рука у края стола и боль,
то, чем ты говорил она была» — лежащая на тысяче кусков бумаги
пыль говорит.
Дыхание то, проходящее сквозь — просто воздух. Написать поэму
с концовкой «другие поезда» или «туманы», как просто уведомляющая сумма слов,
заполнить той темноту, как и следующую темноту.
3
Времени, достаточного для
того, чтобы сказать
пересеченные ветви
все снова
в месте, точка
которого незрима
4
Голоса
сквозь птиц, бархатного угла
вопроса; как если где-нибудь
быть им?
испорченным снова
* * *
его как не было в этом доме
(первое: два красных кирпича над грязными облаками, заданных вещи;
существование, сомнительное — асс. и сл., логики второго. Его
одежда, развешанная в коридоре — горький привкус металла). Ржавчина, источающая жар
листвы в сердцевине; то, что отдано … — ломающийся запрет
…
с этих пор несколько
«пятое, те улицы в сумраке, стоящие вровень с землей». Утраченное мерцание фар у перехода,
положенный петь рассвет
«
пока то, что перечислено
свист стр.
вновь ликующие, полнятся». Близок
жест, за которым следует гром, занятый к прежнему.
Без названия: 14, 6
14.
Место, где перечисляются вещи;
вспоминая теплую гладь страха;
не-место, пусть пустоты у горизонта — только железо
и пыль;
сад, где ничего не осталось
там, где голоса, вроде бы, могли быть,
оказываться внутри себя самих — и ты, и я —
перечисляя:
«и лето течения не о том, вовсе // все
дождливой земли // и две фотографии слепка»
где только был ураган — сломленный
знак вопрошания (не вопроса). Был, сломавший
то, что осталось
6.
Длиной в этот воздух: сама длина
тот след в памяти
постоянство воды, о которой
Третье стихотворение
если сказанное быть не может
солнце останется просто нанесенной фигурой
(солнце, что просто отрезок формулы)
и если сказанное определено в причине таких же
молчаний, снов о траве, дикой древесной коре
Татлина и слов, между холодного вдоха — все
кажется только неназванной
вертикалью, лежащей в белом
* * *
Сосредоточение, о котором сказать: «Линия бедра, по коже;
внизу — все, что
и не больше». «Постоянные перемещения краски
по ткани зова, что только окрик, — это не окончание письма,
но сложное начало другого».
Пестрые дни номад — над целым,
так быстро идущее
Колодец, дл.
сухому порыву
Так он пытался уточнить
и сосредоточить истину
у ее ног, лежащих так громко
«Es giebt ein Weh das fremden Trost night duldet
Und einen Schmerz den sanft nur lindern kann die Zeit»
* * *
(
Археология
эхо солнца в созвездии дна — ты говоришь
«и море», что между нами
слышать, когда день кончается
в одеяниях красок. Стен, исписанных прозой
против того, что будет)
Пр., в лицах, как условных примерах — где оканчивается «дождь» и разверзается «разум»,
округлые формы вариантов:
ткань шумна, как и любая другая — ткань, если шум
плот от берегов к вниманию. Черная гр. (
последние, о которых
запахи темного; вне влаги)
* * *
Входит С., поверх — свет металла
автобуса, спускаясь по лестнице
спокойных огней
части света произносят имя её
падая поперек, белые вещи,
которые вспоминает, смотря на тебя — фотографию
пропадающую в с., против
чем было «оно»
входящее с головой
рисунки, трава: «другой белый» входит
беззвучно, кратко
чем был и тот ветер, зовущий двух из них,
именуя оконные стекла толикой пыли
* * *
Некоторые шепчущие грязные формы, высушенные в солнечном свете
твой подсвеченный язык на заборе. Этот сахар, тающий возле статуэток простых печных дверей
тающих перед кем-то, названным «смотрящим». Как это
может быть или было опустошено? Вниз по дороге пересечение, заполненное поваленными дубами,
отброшенными далеко — равнозначно «стоянию на углу». Без чтения того, что кто-то написал
и после переписал, после чего снова сфотографировал 2 слова или множество,
но не все.
Перевод был весь о «грязном» и старых полях, оканчивающихся за углом.
Денис Ларионов
* * *
«Что делал?» —
«Слушал Клауса Шульце»
Слушал излишне,
Типа всё в прошлом.
Всё тонет в горле.
Горло болит.
У внутренней речи
В эпизодической роли:
Ура!
С переломанной шеей на службе!
Впрочем, не без удовольствия
Было разбито стекло.
«Как? Слоёнов?» —
Переспрашивает А.Д. Нет.
Невыносимо
Новой — насколько? — волной
Ничто в рамках cool:
Недеяние практиковал
В стокгольмской яме
Проводил по кадыку,
Но больше, кажется, не буду.
На ломких границах
Трудное утро рабо-
Ты себя: разверни
Фантазм влево.
Панические идиллии
1. Vertigo
Фатализм тело тонкое рвется
в течении императива
салфетку?
Здесь не в пейзаже плавание
биографий & междометий
домашний взрыв
До крупиц истончённый сложный
подрезающий шелестящий жечь
предложные падежи
Симультанно размазан
Чей механизм ускользает
равно Тело тонкое рвется
в схеме сценария в свете
междисциплинарного танго
Где же твой автострах острый
плоский пучок путешествия
мышечной ткани
или нет вялость апатия
или вот так неустойчивость
механизм ускользает
Здесь на вершине Чейн-Стокса
внутри сухожилия склеить
чертеж и забыть до крупиц
2. Гнев сюжета
положению вещей
Отбываю с вокзала, мне на одежду
плывущего словно опытное ничто: мне не нужна ваша помощь,
нет-нет, скорее наоборот.
Сейчас унесут этот мир.
Состав по мосту переедет
знаменитое место исчезновения.
Здесь, здесь и здесь без свободных частиц я, не-я
на тонких резервах тянется восприятие
и мечтает исчезнуть.
Сгореть, наконец: пассажир номер 10
в открытую воду на полном ходу.
Минус 20 по вертикали сжимает, саднит.
Неметь-медлить.
Насквозь продувает безальтернативную
Ночь — кофе кипящего на сетчатку:
Каким кругом кроветворения ты станешь завтра?
Речевые конструкции времен отмены школьной формы
аура снята
по горло
ура закричали ребята
аура снята
вокруг или около
только не трогай
не трогай
эту модель
колкую эту
не трогай
конкретную
никакую
не трогай
это не то
* * *
В квартире триллера дубль эго Не надо! Не надо!
Экстатирует в эпизоде.
На скелете события сшито-как-хочешь
И, словно Эндо и Ауто, неподвижно
На узком экране — см. «Субъективный идеализм» —
Элементами мелодрамы.
«Мета, ты где?
Как резать вены здесь?
Куда уходит дискурс
катастрофы на анонимной основе?»
Мы не знакомы.
Манифестарно разделены.
METH
мениппея
Неврозы номады внутри романа воспитания: кто я языковая масса тоталитарного устройства кто ты
Здесь, на краю аттракциона нашел затекстовую плоскость киноработы раз два три: не прикипеть бы в итоге к подручной
Ткани пассажиропотока на ломаной траектории и внутри тонкой: кто же снял кожу?
Над крепким йодом.
*
И тут я сказал декупаж дилеммы вырваны брошены в рамках внутренней речи клеммы плавились так.
Аффекты анафоры торопливы и ты, офелия-трата, ведешься по следу.
N. с несчастным сознанием плюс S. на Z. минус слэш. Скользкий каменный берег вне эксклюзива инсайта.
Свернувшись под слоем слепой информации, преодолевшие символизм, ссыпая сыпь страха до завтра.
*
Виктимные гаммы после полудня: кто сегодня без страха трогает гимна рубец, если это не я?
Дано ну и что? Деперсонализации боюсь как всякой свободной формы.
Младший от ужаса брат — в самостийном соку интоксикация самостью —
Не найдешь ненадежней
Идиот
фрагменты
Поодиночке в попытке сна, а если терзают сомненья
в потенциально зеркальной транскрипции претерпеваем
Душ и прочие мелочи. Сложно? Быть может.
Рассмотреть сквозь аффект факультативные смыслы.
Чистка зубов натощак репрессивные меры в деталях.
С другой стороны поднимается лифт теряет сознание
в сложные восемь утра. Душит и нет персонального выхода: исходи на ничто,
Пейзаж за окном пленные замерли на осечке.
Что тянет тела в супермаркеты и обедать.
Да так, что язык прикусил до зачем-то крови:
Нет, мне не больно, но понял ли я?
За поворотом полые знаки вброшены в дистанционный урок
Произвола: на party у N. меня алогичность душила
И задушила, коллеги не знают куда
Убрать предварительный труп,
Чтобы ответственность и свобода… не важно.
Это первое многоточие: аноним ищет в гости cogito,
Но не приходит никто.
*
Волна трижды сшила скалу, где
Мы трахались ни-о-чем.
Ждет в рекреации неофита
Party на-смерть.
Далее мы путем элегии не пойдем.
М. разгрыз флэшку L.
— Картезий! — воскликнула К.
Удивительно остро.
Сжимает фрагменты ночные язычеств шоссе,
Пока я пишу этот текст.
32 
