Смерть
о. Овсепу Меликсетяну SJ
«Наша смерть станет нашей победой«.
Профессор неразличимо шептал, умирая, эти слова
окружившим его з/к заполярного лагеря.
«Наша смерть станет нашей победой«.
Он любил, и бывал любим,
и любил, когда его любят (там, в той жизни). Он был попросту знаменит.
Лекции он читал на шести языках
и ещё один выучил в старости. Переезжая из города в город, убегая через границы,
он несколько раз начинал жизнь заново.
Но в лагере жизнь не начинают, её завершают.
Мысль: но Иисус, умирая, о победе не говорил. А только: «зачем ты меня покинул».
Профессор пробует оттянуть мешающий воротник.
Нечем дышать. Эти пальцы так деградировали теперь, а когда-то он ими ощупывал своды
катакомбы под Ватиканом. Свет пробивался в чашеобразную щель,
в нём танцевали пылинки. Там пахло пылью, там тысячу лет пахло пылью.
В бараке теперь пахло гнилью
развешенных возле печки тряпок.
Нечем дышать. Пальцы не подчиняются. Да и всё тело, оно — больше не подчиняется.
«Мы умрём, но такая смерть — это и будет наша победа«.
Он умер. Без восстания, без искупления,
перестал дышать, не был ни отпет, ни оплакан,
выброшен в ров, шмотки его достались другим з/к. Всё.
Не всё, ведь кто-то из них запомнил эти слова,
а после пересказал какому-то собеседнику,
а тот передал заинтересованному журналисту,
а тот написал статью, и мы теперь о них знаем.
И не учит ли эта притча тому, что смерть
как минимум не всесильна? —
…Впрочем,
понимаю ли я, о чём говорю?
«В нашей смерти — наша победа«.
Вероятно, здесь конъектура: «в предложенных обстоятельствах«.
Неужели, если бы мог,
он не выбрал бы для себя
умирать
как-нибудь по-другому?
Эссеист на даче. Подмосковье, август 1981
«Запечатать: запомнив, запечатлеть»
— писатель печатает, на этих словах машинка ломается,
— треньк, и тихо. Дачный посёлок за рамой окна
шумит бытово́, вдали забивают сваю,
то вскрикнет петух, то ворвутся в калитку соседские дети.
А в комнате — уединение. Сырок, мятный чай заварен,
в масле сельдь иваси,
архангельские иконы в буфете
помилуй нас и спаси!
…берёт блокнот, карандашом продолжает:
«Но, рассматривая печать,
увидим, что слом — это связь: на изломе
луч преломляется в лист, и тот раскрывается как письмо»
Письмо. Скрип ставен, покой. Скоро стихнет тот стук. Это сон.
Сон?
…он,
отложив блокнот, размышляет
— о друзьях,
которые в лагерях.
Сломались они
или не сломались,
если да,
то с кем они
так связались?
Осень 2018
Письмо в оазис
Сообщаю тебе, что, когда мы отключили христианского Бога,
в нашем гетто ничего принципиально не изменилось.
Как проводил я свои дни под картонными потолками,
так я и провожу свои дни под картонными потолками.
Интересуешься, что приносит нам юго-восточный ветер?
Радиоволны — конечно, ведь иногда мы по-прежнему слушаем радио.
Особенно по вечерам, когда выступает этот почтенный муж,
ну ты его знаешь, и обещает счастье, спасение, ясность, решительную победу.
Слушаем с интересом (ещё этот ветер доносит до нас пряности ваших торговищ,
и мне вспоминается, как, обнявшись, мы по ярмаркам тем бродили).
Но его слова, что когда-то казались мне столь убедительными,
больше уже мне не кажутся столь убедительными.
И не мне одному. Тут спорят. Знаешь, смешно, но у нас — политические дуэли,
партия определённости против партии неопределённости.
Казалось бы, что вы делите? Пустыни на всех хватает!
Но, они говорят, не хватает места под потолками.
Бывают полуночи, когда я испытываю зависть
не столько к тому, кто кормит тебя виноградом,
сколько к дворцу твоему, к восхитительной пирамиде,
к эллинской речи, к этим словам: хиротония, омофор,
кафоликон, панагия, катапитасма,
палея,
камилавка,
саккос.
Октябрь 2018
К Е. В.
Романтическое поражение:
умрёшь на краю пропасти,
её перепрыгнув
или недоперепрыгнув.
В суперсонату гвозди последних тактов недозабив.
Неромантическое поражение: живёшь так себе, глохнешь,
потом смеркается. Сумерки, ночь и всё.
Также возможно историческое поражение.
Тогда уж, как говорится, хоть из штанов выпрыгивай.
Много на этих дорожках таких есть ямок,
в какие проваливались и лучшие нас.
На тему из Збигнева Херберта
Собственно, ничего иного так называемая тирания
тебе и не предлагает,
кроме спокойной жизни.
Эти черти всё-таки лучше иных чертей,
говорит её придворный философ.
Утешительно, что по крайней мере
от некоторых неудобств
ты гарантирован.
Разве где-то живут
лучше?
Демократические Афины приговорили к изгнанию
куда больше своих философов, чем авторитарная Спарта — своих.
Правда, в Спарте их вовсе и не было, но это не важно.
* * *
Святославу Одаренко
Как было б хорошо не умирать,
во всяком случае — пореже это делать,
чтоб с удивлением нас после вспоминать
не приходилось бы другим, на самом деле.
Нас окружают антропоиды, на них
посмотришь — так вполне жизнеспособны,
но что-то вдруг как будто щёлкнет в них,
— и всё, привет, — их нет, они уже готовы.
А спросишь «почему», и сам себе
в ответ готов читать о реализме,
Хоть целый час. Но ночь, мы все во тьме,
И звезды, гвозди безысходной жизни.
2018
48 
