Два человека и зелёный кот
Он был нарисован на заборе — длинный, во всё немалое протяжение от ворот до угла, чужой на чужом заборе. Рашид тоже был чужой. В его многочисленные обязанности входил и забор — следить, чтобы появляющиеся дыры моментально заделывались, чтобы гопники и лихие люди не лазали через в поисках лёгкой добычи, чтобы стальные ворота открывались дистанционно и беспроблемно. А также стирать и закрашивать оскорбительные и неприличные надписи и рисунки, наносимые обиженными забором окрестными жителями.
Рашид свою работу работой не считал, относился к ней как к неизбежной, если уж случилась, неприятности, вроде армии или тюрьмы, которую надо перетерпеть.
В общем устроился он неплохо, кабинку у забора выстелил обрезками хозяйских ковров, шашечкой — белой и розовой по стенам, серой и синей на полу, матрас, на котором жил, отработав необходимое, — ел, спал, — закрывал валяным верблюжьим одеялом, а фанеру, на которой располагалась кухня Рашида — микроволновка, чайник, несколько пиал и банок с чаем, рисом, сахаром, солью — прикрывал обоями, отматывая по мере загрязнения от рулона чистые. Чужой, одинокий Рашид любил красоту и порядок.
Зелёный кот был непорядок, но Рашид почувствовал в нём родную душу. Хозяин тоже любил порядок и велел кота извести. Скрепя сердце Рашид принялся кота закрашивать, закрашивая он с ним говорил, объяснял своё подневольное положение. Кот, начиная с хвоста, исчезал под слоем серебряной, как весь забор, краски. Когда настал черёд закрашивать морду, Рашиду показалось, что кот слегка шевельнул усами.
Не хватило краски, объяснил Рашид хозяину. Съезди, купи, приказал тот, но в бумажник не полез, так что Рашид никуда не поехал, а принялся учиться рисовать кота, сначала щепочкой на тропинке, поглядывая на прищуренные глаза и острые уши, потом на обоях, покрывавших фанеру. Кот каждый раз выглядел иначе, на некоторых рисунках был злым, на других слегка улыбался, иногда закрывал глаза, уши тоже торчали по-разному, хотя Рашид мог поклясться, что проводил одинаковые линии. Рука у него была крепкая и уверенная, он на глаз умел безошибочно резать любой материал, но кот не поддавался, выглядел, как хотел. Скоро Рашид стал владельцем многочисленных изображений кота, а может, целого семейства котов. Тот, первый, оставался пока на месте, всё его длинное тело скрывалось в серебряном туннеле, а морду он высунул и поглядывал на Рашида, навещающего его.
Рашиду было приятно думать, что когда хозяин спохватится и выдаст деньги на краску, он купит, но зелёную и спрячет кота на дальней, потайной, за кустами, части забора.
Хохот
Эту шутку, повторяющуюся с незначительными вариациями изо дня в день, я выслушивала в течение трёх лет, — «С кем я говорю? А-а, мистер Падрони! вы случайно не муж миссис Падрони? Вас ожидают в 17.05 у второго корпуса». Незначительные вариации зависели от того, в каких отделениях мы брали кровь и к которому часу управлялись с этим занятием. Мы упаковывали пробирки в лабораторный чемодан и прислушивались. Трубный хохот, завершающий разговор, означал благоприятное разрешение переговоров, мы торопливо доделывали необходимое, стягивали с себя халаты и бежали к упомянутому в разговоре пункту. Не менее трубный рёв, которым изредка заканчивался разговор, символизировал семейную трагедию, как правило, что мистер Падрони в пабе выпил больше положенного и управлять средством передвижения не в состоянии. Тогда мы втроём отправлялись на остановку автобуса, который довозил нас до центра городка, откуда на другом автобусе я добиралась до вокзала. Этот вариант был значительно менее удобным. В течение 3-х лет мистер Падрони безропотно доставлял меня к станции - существенная экономия времени и денег. И того, и другого чрезвычайно не хватало мне тогда. Безропотность мистера Падрони, вероятно, и провоцировала алкогольные эксцессы — протест против беспардонного использования его в качестве бесплатного вида транспорта, но миссис Падрони пренебрегала этим, она упорно заставляла мужа подвозить нас, хотя сама жила недалеко и пользовалась автобусом в дни семейной забастовки исключительно из солидарности.
Миссис Падрони звали Луиза, о том, что мистера Падрони зовут Франк, мы узнали неожиданно. Зазвонил телефон Луизы, что бывало, если она запаздывала со звонком. По-видимому, разговор с самого начала шёл нетрадиционно, но по обыкновению, пропустив начальную стадию представления, мы прислушивались к заключительному акту. Не последовало ни хохота, ни рёва. Миссис Падрони говорила, да-да, я понимаю, да. После этого она повернулась к нам и сказала: «Франк не сумеет подвезти нас, он умер». Мы переглянулись, юмор такого сорта показался нам безвкусным. Моя коллега, не Луиза, другая, чьё имя совершенно выветрилось у меня из памяти, пожав плечами, посмотрела на часы и предложила поторопиться, если мы не хотим пропустить автобус. «Мне не надо на автобус, Франк в приёмном покое, мне надо попрощаться с ним перед тем, как его заберут», — сказала миссис Падрони.
Хоронили мистера Падрони через несколько недель, в течение которых в моей жизни произошли существенные изменения, я получила результаты экзаменов и больше не ездила в далёкую загородную больницу, меня приняли на работу по специальности. Похороны отложили из-за того, что после смерти Франка Луиза повредила себе позвоночник, упав с балкона. Мои бывшие коллеги сообщали мне о её состоянии. Я её не навещала из-за турбулентности моей тогдашней жизни, но на похороны приехала. Служба в маленьком католическом храме была торжественной, братья мистера Падрони по бумажке читали что-то на итальянском. Миссис Падрони сидела, закутанная до середины в голубое больничное одеяло поверх чёрного костюма, чёрная шляпа очевидно была куплена без примерки и сползала ей на затылок. Миссис Падрони сидела очень прямо и не шевелилась, но тоненькая итальянская женщина, стоявшая рядом с ней, возвращала шляпу на место. После похорон я всё-таки пару раз приезжала к Луизе в больницу и домой, она кивала вежливо в ответ на цветы, шоколад, пересказ новостей, но вряд ли замечала мой уход. Потом она уехала куда-то к родственникам, и я потеряла её из виду.
Через несколько лет, пробегая по коридору большого госпиталя, я услышала… я уже втиснулась в лифт и с заиканиями остановок поднималась на нужный этаж, когда поняла, что мне напомнил этот хохот. Прошло ещё какое-то время, и опять на бегу, не очень обращая внимание на то, что происходит вокруг, поглощённая сиюминутными проблемами, я снова услышала знакомое — о-о охо о-о-хоо. На этот раз я вернулась и попыталась определить его источник, выловить в хаотическом движении больничного коридора фигуру в коляске. Пробежала взад и вперёд, заглянула в одну лабораторию, другую, ещё раз пробежала по коридору. Несколько человек стояло у входа в буфет, никого ни в коляске, ни на костылях, хоть я знала, что с таким повреждением позвоночника, как у Луизы, костыли были бы чудом, но всё-таки…
Через несколько дней снова — в том же коридоре, приглушённо, откуда-то из-за двери, но несомненно узнаваемые раскаты. Я сразу отправилась искать. Коллеги пожимали плечами в ответ на мои расспросы, ни в одной лаборатории на первом этаже, и не только на первом, сотрудников-инвалидов не было, а пациенты, ну пациенты, конечно, разные, хотя именно сегодня на коляске, кажется, не было. Луиза Падрони? Падрони? Нет, такой не было. И вообще никакой Луизы сегодня на приёме не было. А адрес? а день рождения? Не знаете? Нет. Я уже смирилась с мыслью, что это не Луиза, но кто? Я смирилась, вернее, просто не думала в промежутках, хотя в этом коридоре неизменно вспоминала миссис Падрони, иногда мне казалось, что где-то смеются протяжно и гулко. И временами во сне хохот преследовал меня, а я не могла определить его источник, бежала по пустым коридорам, и эхо носило о-о охо о-о-хоо. Каждый раз после такого сна мне казалось, что Луиза умерла и превратилась в привидение, которое преследует меня, вероятно, за то, что я не проявляла достаточной благодарности мистеру Падрони при его жизни и внимания Луизе после его смерти. Конечно, не на самом деле казалось, я в привидения не верю, однако совесть начинала мучить меня, и каждый раз я обещала себе поехать на загородное кладбище, где рядом с итальянской часовней был похоронен мистер Падрони. Но сразу не получалось, а потом я забывала. До следующего сна или отголосков хохота, похожего на Луизин. В очередной раз, проснувшись с сердцебиением, я решила — всё, сегодня поеду, и действительно поехала. Всякие фантазии лезли мне в голову по дороге — я подхожу к могиле и вижу Луизу, одну, в кресле, укрытую голубым больничным одеялом. Она смотрит на меня и говорит, — наконец-то!
Могила была ухожена, свежие цветы стояли у квадратно-округлого мраморного креста. Я положила свои рядом, секунду посомневалась, не оставить ли записку, от кого, и ушла не оставив. В больнице, той, загородной, смутно знакомые кивали мне, пытаясь припомнить, о Луизе не знали ничего, не знали, где найти тех, кто мог бы знать, дом Луизы был перестроен, серые псевдомраморные плиты покрывали фасад, и садик перед домом превратился в аккуратно выстриженный газон. Мой звонок в дверь остался без ответа, и я ушла. Понятно было, что если Луиза и жива, то давно переехала и вряд ли помнит о моём, прошлом и косвенном, присутствии в её жизни. Я почувствовала себя свободной — обязанности выполнены, большего не могу. Сны перестали сниться, вообще всякие, во всяком случае, не помнились на просыпании, и хохот исчез, я больше не слышала его.
Луизу я увидела случайно. Задержавшись на приёме, я не успела поесть во врачебной столовой, испугалась очереди в кафе и отправилась в буфет для посетителей на первом этаже, дорогой и шумный. Луиза кричала в трубку — это мистер Вильямс? Вы случайно не муж миссис Вильямс? Она сидела за кассой спиной ко мне, но мне было видно, что нижняя половина её была укрыта шерстяным клетчатым пледом.
Я осторожно вернула сэндвич и йогурт на полку и ушла.
Рассказ о пепельнице Чехова
Хозяин взял топорщившуюся окурками (рыжеватые фильтры длинные тонкие зеленоватые и коричневые белые пухлые в вишнёвых полукругах и без — ближе к ночи, когда собственные сигареты кончались и вообще было всё равно, хватали какие под руку попадались) хрустальную пепельницу, величиной и формой, если бы не четыре полукруглых прореза по широкому плоскому краю, совершенно вазочка для печенья/конфет, подарок тёщи, верх мещанства, и понёс выбрасывать.
48 
