Четыре рассказа

Маша-Марина

По вторникам ужин всегда готовит Вячеслав Павлович — сожитель матери Маши-Марины. Он умеет варить грибной крем-суп, жарить омлет с охотничьими колбасками и даже запекать в духовке курицу — сказывается армейское прошлое, в котором он служил поваром в санатории, где весь срок службы ловил восхищенные взгляды женщин за пятьдесят и девочек младшего школьного возраста.

Те годы в армии он считает лучшим периодом своей жизни, несмотря на не зажившие до сих пор шрамы. «Вот когда тебя валят на пол и бьют ногами в живот, тогда сразу ощущаешь каждый кусочек своего тела и понимаешь, почему на полках в части стоят только православные книжки. Даже словами передать не могу, каково это», — бормотал Вячеслав Павлович; а Маша-Марина молча слушала, и когда начинала терять терпение — отводила глаза в сторону, потому что знала: случается, что тебе одно и остается — если и не слушать, то хотя бы молчать.

Только на гильотине или электрическом стуле она смогла бы себе признаться, что стоять и смотреть в таким обстоятельствах, не возражая, — это ожидать удара, который уже был нанесен. Но доведут ли ее дело до смертного приговора? Вряд ли.

«Зато когда я прихожу в Макдональдс и получаю сладкую булочку с бумажной котлетой и стакан выдохшейся кока-колы, я понимаю, что во всем есть порядок и справедливость. Например, кока-кола может не только очистить чайник от накипи, но и утолить жажду. Что тут еще добавить?» Например, что когда через полтора года совместной жизни мать Маши-Марины решила надеть на корпоратив свое любимое кольцо, то обнаружила почти пустую шкатулку: ни золотых браслетов, ни сережек с драгоценными камнями, ни любимого кольца в ней больше не было — только серебряная цепочка с подвеской в форме слоника, которую мать Маши-Марины в тот же вечер подарила дочери, чтобы не хранить память о человеческой подлости и своей глупости.

А для Маши-Марины мамин подарок стал не частью изжитой жизни, а — единственной ценной вещью, потому она не снимала цепочку ни перед сном, ни в душе — вообще ни при каких обстоятельствах. И меньше чем через год превратилась из Маши-Марины (единственного в городе человека с двойным именем) в Девушку-со-слоном-на-шее, потому что люди плохо запоминают имена и лица, но навсегда оставляют в памяти переломы, порезы, шрамы — свои и чужие.

А ведь Маше-Марине только этого и хотелось — чтобы через много лет какой-нибудь ее одноклассник написал о ней роман или хотя бы повесть, изменив имена, даты и все названия, но все равно в героине бы узнали Девушку-со-слоном-на шее, которая перед первым уроком часто стояла с толпой лохматых девиц перед самым близким к школе ларьком, в котором по стечению обстоятельств продавали сигареты поштучно и водку лицам любого возраста.

На троих покупали одну бутылку водки, выпивали по паре глотков и шли на первый урок, иногда — к кому-нибудь в гости. Алкоголь открывал простор для воображения и прятал в нем страх и смущение в самый темный и потаенный угол. Возвращаясь из ларька, Маша-Марина часто падала, пачкала одежду, теряла пакет со сменкой и спортивной формой, но школьные годы так и не оставили на ее теле никаких следов, а в памяти одноклассников — воспоминаний, и стали тусклым, бессвязным прошлым, которое девочка провела в ожидании армии.

И в ночь перед походом в военкомат вообще не смогла уснуть: представляла себя в военной форме, вспоминала слова гимна, обдумывала, как быстрее добраться до пункта отбора от школьных ворот и на следующий день уложилась в 27 минут (шла быстрым шагом, почти бежала) — дольше, чем горит спичка, но главное — вовремя.

Она принесла необходимые справки, заявления и заполненные анкеты; заранее подготовила ответы на стандартные вопросы работников пункта отбора: «Я давно решила, и отчим меня поддерживает! Я люблю свободу, но ее не должно быть слишком много. Выше меня должен быть человек, дающий указания и знающий правду». Осталось только определиться, за какую правду стоит бороться/биться. Впрочем, с этим Маша-Марина сможет разобраться уже на … месте, линии огня, поле боя, проходной … на передовой (Маша-Марина с трудом вспоминает слово), ведь всегда остается право выбора и возможность побега. А прежде челночный бег — десять метров по десять раз за 40 секунд. Достаточно быстро? Достаточно быстро… чтобы сдать норматив, но не успеть в места, отдаленные большим, чем расстояние. Где смех мальчика-дауна легко перепутать с криками человека в наркотической ломке; шальную императрицу с девушкой легкого поведения — it is more like committing crime; а боевик там человек, а не жанр кино.

И Маша-Марина не рискнет клясться, что армия находится в том самом месте. Но она разберется с компасом, определит направление, а на экране уже появятся финальные титры, и Маша-Марина ощутит неизбежный конец всего, что длилось и длится. И загорится каждый фонарь на улице, а она все еще будет стоять на одном месте, стараясь проговорить все возможные варианты собственной смерти, чтобы предотвратить ее сейчас и навсегда.

Дед Вадим

И дед Вадим навсегда запомнил рваные раны, грубые швы, кровавые простыни. Ему кажется, что и после смерти он будет все это помнить; он больше не хочет быть немым свидетелем драм, потому и отказался ехать в больницу.

А как только врачи уехали, он пошел в кухню и включил телевизор на полную громкость. Наверное, дед Вадим уже забыл, как три недели назад соседи уговаривали его не передвигать пультом палочку на экране правее цифры 17. Ведь давно известно: проснуться под голос Андрея Малахова — к неприятным переменам в жизни и плохому настроению. «А мы ведь только и просыпаемся под его голос. Бабушку досрочно отправили на пенсию, маме сократили зарплату, а у меня не хватает денег на проездной. Мы не знаем, чего еще ждать. Не включайте, пожалуйста, телевизор так громко!»

Но каждая такая просьба соседей не имела и не будет иметь смысла до тех пор, пока кто-то не найдет подходящие жесты, чтобы объяснить глухонемому старику, чем и когда может быть  привлекательна тишина.

Да и ответное мычание деда Вадима многим соседям казалось настолько скорбным, что им было тяжело его слушать дольше минуты. Гораздо легче было спутать его с обещанием старика вообще никогда больше не включать телевизор.

Но время спустилось к тому дню, когда соседи просыпались под голос Софии Ротару. И никто не рискнул назвать случившееся плохим знаком. А дед Вадим продолжал сидеть на скрипучей табуретке с вытянутой вперед рукой и ловить  ладонью вибрации от экрана. Он не пытался разглядеть картинку, поэтому и не знал, что уже в седьмой раз за последние дни смотрит юбилейный концерт Софии Ротару, премьера которого была в тот самый день, когда он впервые попал в больницу.

«Мы понимаем, что все идет не по плану. Для некоторых пациентов ожидание заканчивается смертью на полу в коридоре, поэтому советую присесть на кушетку и вместе с остальными посмотреть концерт Софии Ротару — «цветет малина за окном, и пусть цветет она, твоим малиновым вином. Я за тобой как за стеной!» — ну, вы поняли. И если такой вариант кажется вам не очень подходящим, то вы можете придумать другое развлечение, но уже самостоятельно — на меня в таком случае больше не рассчитывайте, у меня достаточно важных дел и слишком мало времени, чтоб быть тамадой для бунтующих стариков. Понимаете?»

Дед Вадим ничего не понял, потому что засмотрелся на свое отражение в зеркале за спиной медсестры Наташи (он дал ей это имя в первую же минуту их встречи, потому что любое другое — не подошло бы), но по инерции просидел следующие несколько часов на диване перед телевизором. Mai drag mi-a amorul meu târziu, mai dragă. Mai dragă mi-e mândruţa dragă, dragă. <...> А после финальных поклонов деда Вадима определили в палату, и по стечению обстоятельств — в женскую.

Там его окружили со всех сторон потные тучные женщины. Ни одна из них уже не помнила свое имя, тем более — очертания тела. Дед Вадим уже много раз видел почти точно таких же женщин на улице, но никогда не был с ними знаком лично, потому что не знал, как начать разговор, произвести убедительное впечатление (по статистике, с такой же проблемой только в России сталкивается 99,9% глухонемых мужчин).

Но тогда дед Вадим впервые не вписался в статистику. Старые дряхлые женщины приносили ему газировку из вендорного автомата на нулевом этаже, включали кассеты Софии Ротару (среди пациенток ходил слух, что ее песни особенно ему нравятся), рассказывали свои истории: «Я проработала библиотекарем 60 лет. По одной только причине — хотела получить от государства шикарную квартиру, даже не обязательно в центре. И я ее получила, до сих пор в нее возвращаюсь. А недавно в вагоне метро увидела рекламу: «Квартиры в Москве — бесплатно». Как так можно? Для них теперь все бесплатно, а мне — жить по больницам». И когда она повторила свою историю несколько раз, на ее лице выпрямились морщины, волосы стали цветными, а губы — красными. «Магия какая-то», — думал дед Вадим.

И только медсестра Наташа не была с ним ни разговорчива, ни нежна. С одинаковым безразличием она выдавала таблетки, ставила капельницы, выносила утку за Антониной и меняла подгузник Анфисе. А когда замечала, что дед Вадим ходит все утро с ней одними больничными коридорами, то … нет, не замечала.

А дед Вадим замечал пятна на наташином халате, болячки на ее губах и неприятный запах изо рта санитаров, которые не давали пациентам покидать палаты ночами, удерживали крепко двери. Но дед Вадим прорвался, выбежал из палаты, оттолкнув далеко назад толпу мужчин в оранжевых робах. Он побежал по ступенькам вниз, вспоминая все те ночи, когда он пытался дозвониться до радио «Ностальгия», но его воспоминания никому были не интересны. Да и как глухонемой старик может поделиться своими мыслями со слушателями провинциальной радиостанции, которые прикованы к говорящим коробкам, чтобы слушать песни мертвых людей, которые так нравились мертвым людям.

Дед Вадим остановился через два пролета, свернул в коридор и увидел Наташу, спящую на кожаном диване — гордости третьего этажа больницы. Ходила легенда, что на этом самом диване сидел первый заместитель главы областного госпиталя. И, возможно, Наташа выбрала это место из-за этого проклятого заместителя — деду Вадиму казалось, что она из тех людей, которые на такое способны. Тогда он подошел к ней ближе, вытянул перед собой левую руку и ладонью ощутил, как Наташа задыхается.

Арнольд, «Спартак»

В свои одиннадцать Арнольд немногим отличался от сверстников — необычным именем и безмерной любовью к отцу, с которым проводил все свободное время. Например, они вместе ходили в общественную баню — странная привычка отца, который никогда не жил дольше недели за городом и мог отмыть всю грязь, не выходя из квартиры. Но никто не видел в походах в баню ничего постыдного или неправильного, а Арнольд даже туда просился. Может ли для отца найтись награда ценнее, чем уговоры сына поскорее пойти в баню? «Пап, ну, пожалуйста, уже пора идти. Может, мы встретим ребят, которые там играют. Они мои друзья. А еще там музыкалка есть рядом — там много ребят. Пойдем скорее уже в баню».

И они уходили. Обычно между первыми просьбами и воскресеньем проходило не меньше четырех дней. И только Арнольд знал, что ненавидит эти дни и хочет, чтоб воскресенья никогда не наступали, потому что ему отвратителен вид обнаженного мужского тела — своего и чужого.

Но когда уже не оставалось ни одного миллиметра грязной кожи, то Арнольд с отцом придумывали разные другие развлечения: выбирали школьные принадлежности (цветные карандаши никогда не бывают лишними), новые джинсы взамен порванным, а могли вообще уехать на рыбалку с палаткой и розжигом.

А еще они любили читать или слушать аудиокниги. Наверное, из одной из них Арнольд и узнал, что удивительных и бессмертных текстов существует немного, считанное количество, и их не всегда можно найти в напечатанных книгах.

Зато есть огромное множество  пересказов — интерпретации убогих конструкций, созданных человеком в отчаянии и тоске. Арнольд боялся, что эти сухие, как солома, сюжеты могут вытеснить из его памяти нечто более важное — воспоминания.

Тогда-то он и перестал читать что-либо, кроме трети списка обязательной литературы в школе: Крапивин, Куприн, «Бэмби». Может быть, сумеет найти пару часов на «Кортик» или «Лесные тайнички», а возможно, и не сумеет.

Впрочем, иногда Арнольд буквально проглатывал книги — на спор с друзьями съедал больше всех бумажных страниц, заполненных печатным текстом. И хотя Арнольду иногда казалось, что в этих спорах есть что-то неправильное и губительное (как минимум, для желудка), он продолжал. И, как любой азартный человек, иногда терял над собой контроль — например, однажды съел лист картона, который случайно нашел в ящике с нижним бельем отца.

Хотя и тогда не смог победить окончательно: в квартире не нашлось больше листов такой плотности, а Арнольд так боялся превратиться в того мальчика, который в школьные годы стал победителем городского соревнования по какому-то виду борьбы, потому что он был единственным в какой-то из весовых категорий, у него не было конкурентов, никого — в углу соперника пустое место.

И Арнольду только и оставалось — сменить тему или род деятельности, например, пригласить парней в отцовский гараж, где тот проводил много времени в последние месяцы, иногда брал с собой сына — потому Арнольд и решил, что ребятам там тоже понравится, ему же с отцом нравится!

Да и вообще — Арнольд появился благодаря гаражу или гараж появился благодаря Арнольду? Такие вопросы могут маркерами написать на открытке-ватмане в день юбилея. Но не было здесь юбилея, а был бесконечный ужас одиночества и страха перед мозолями, прыщами, ломающимися костями по ходу лета. Все это вперемешку с первым смехом и первым словом, но только миллиметрами среди километров смятения и грусти.

И гараж отец Арнольда смог приобрести полтора года назад, хотя и планировал покупку еще до рождения сына: хотел проводить больше времени с двоюродным братом за кружкой «Охоты Крепкое» или «Балтикой 9» (сложный выбор), но не мог накопить нужную сумму. И пока он искал вариант подешевле, мать Арнольда не могла отделаться от ощущения, что жизнь день за днем превращает ее в человека, которым она всегда боялась стать… но так и не стала, потому что в тот раз отец Арнольда потратил деньги, накопленные на гараж, на курсы орального секса. Он узнал о них совершенно случайно — увидел рекламу: «Бесплатный пробный урок в единственной сертифицированной академии орального секса в России».     

Занятие длилось час, за который отец Арнольда, как и обещали в рекламе, «узнал все фишки первоклассных любовников». В конце лекции ведущий Игнат Лучезарный пообещал отработку на практике теоретического материала, и отец Арнольда, не задумываясь, оплатил весь курс занятий, а в начале весны уже получил сертификат (лист картона синего цвета с подписью ректора и печатью) и пятидесятипроцентную скидку на занятия в Академии для члена семьи.

Сертификат отец Арнольда спрятал в ящик с нижним бельем, а скидочную карту решил подарить будущему старшему сыну в день его совершеннолетия. И этот день настал так быстро, что отец Арнольда не успел до конца подготовиться.

Да и мог ли он ожидать, что в день, когда старшему сыну исполняется восемнадцать, «Спартак» — чемпион (после шестнадцатилетнего перерыва). Говорили, что не по игре, а по очкам, но это уже не имело никакого значения. Даже мясник на рынке на Яна Фабрициуса продавал четыре дня мясо со скидкой после поражения «Зенита», которое досрочно сделало «Спартак» чемпионом — по очкам.

И отец Арнольда не сможет простить себе, если не увидит своими глазами, как играет его команда в сезон своего чемпионства. Тогда-то он и решил, что расскажет обо всем сыну на последнем матче команды в Туле: заранее купил два билета на электричку и убедился, что помнит фамилии игроков, которых, впрочем, не всегда узнаёт в лицо — потому что плохо запоминает лица.

Но и без бесконечных пасов назад нападающего защитнику с таким уверенным видом, как будто он и сам верит, что продолжает атаку… уже на третьей минуте Расич забил первый гол в ворота Песьякова, а на двенадцатой «Спартак» остался на поле в меньшинстве из-за ошибки Джикии.

В перерыве отец Арнольда не стал уходить в буфет и все пятнадцать минут просидел среди пьяных громких мужчин, которые жгут фанатские трибуны на провинциальных стадионах, чтобы справиться с поражением, и не стесняются всегда выбирать красный. Они перебивали друг друга, потому что каждый из них хотел первым произнести вслух: «Комбарова на правом фланге должен сменить Самедов».

Помидоры

Еще в 1774 году руководства по садоводству предупреждали о том, что томаты сводят с ума.

сайт 7dach.ru

Нелегко быть генералом в отставке — никто вокруг не понимает, как много тобою было сделано для их мирной жизни. «Эти люди ничего не знают, даже когда я надеваю медали — на них же все написано, наклонись и прочитай! А они мне только (да и то не мне, а между собой): «Смотри, какие классные значки!»»

Потому Алексей Петрович старается проводить большую часть года на даче. «Там меньше людей. Зимой — вообще никого. И от растений можно получить все то же, что от людей». И старик придумывает каждому ростку имя и прошлое из памятных дат, создает из кустов семьи, формирует их по принципам, понятным ему и каждому, кто обратит внимание на переплетения корней.

Но никто не обращает внимание, потому что Алексей Петрович редко подпускает к своему парнику посторонних (живет уединенно и грустно) — никого, кроме привлекательных женщин, которым он не умеет отказывать вообще ни в чем.

Например, он вынужден был ежедневно облизывать ступни Клары, «чтобы заставить ее заткнуться. Никакими словами не мог ей объяснить, что меня не обязательно слушать внимательно, главное — молча. Она была нужна мне, чтобы я мог не беспокоиться о еде». Ведь и завтраки, и обеды, и ужины Алексея Петровича с помидорными родными и близкими каждый раз оборачиваются насилием и оставляют неприятные воспоминания.

Клара переехала к нему на чердак через месяц после их первой встречи, хотя обоим была не ясна причина. «Когда я была моложе, моей любви добивались многие, теперь — уже никто, поэтому мне, наверное, и хочется оставаться с ним в зеленом домике в дачном кооперативе, и мне нравится произносить вслух «я теперь живу в дачном кооперативе» — это звучит таинственно».

Впрочем, разговоры они вели не часто. В основном, Клара слушала Алексея Петровича, который пересказывал ей новости, услышанные по радио, или факты, прочитанные на страничках отрывного календаря садовода. Иногда Алексей Петрович часами молча наблюдал, как его чердак превращался в отхожее место для плюшевых медвежат: блестящие конфетти и цветной серпантин — по всему полу, фотографии с видами Ялты — на всех стенах, «Любимый, я приготовила завтрак. Поднимайся наверх, пожалуйста», — каждое утро.

И старик из последних сил шел на ее голос, потому что обещал никогда даже не пытаться отказать Кларе, если только она поможет ему уберечь рассудок. И он был человеком слова, а она помогала, когда будила Алексея Петровича, задыхающегося во сне.

Откуда девчонке было знать — конечно, неоткуда, она и не знала, — что, как только Алексей Петрович закрывает глаза, он оказывается на улице в окружении целых этажей разбитых окон. На той самой улице, где он грелся той зимой, когда больше некуда было идти.

Там он встречает Светлану, жалуется ей, что так и не запомнил римские числа. А она обещает помочь: «Они очень легко запоминаются, например, vii — это почти как viii. А когда запомнишь хотя бы одно, то считай, что запомнил все».

— Но ведь у меня то же самое с мифами Древней Греции — вообще никакие сюжеты не знаю, имена богов…

— С этим тоже могу помочь.

— Но ты же умерла позавчера.

К глазам Светланы подступает кровь, и красные, совсем не соленые струйки стекают по щекам.

— Мне так больно, что я, кажется, сейчас кончу.

— Это звучит не как полнейшая чушь, а, скорее, как спорный момент.

Он крепко обнимает Светлану, целует в лоб и понимает, что в этот раз секса со Светланой у него точно не будет — он снова все испортил подробностями. И Светлана продолжает рыдать — вся одежда Алексея Петровича покрывается яркими красными пятнышками, которые быстро меняют цвет и становятся менее красивого цвета.

— А как это со мной случилось? А как ты об этом узнал? А почему я об этом не знаю?

Светлана задает так много вопросов, а Алексей Петрович злится, потому что ей постоянно нужна помощь, а ведь ему самому постоянно нужна помощь. «Почему бы нам с ней не представить, что помочь никому уже невозможно, и просто не заняться сексом?»

И он задыхается от злости.

В прошлый четверг Алексей Петрович зашел в парник и испугался, потому что не смог найти в памяти имена всех кустов, а ведь некоторые из них уже начали гнить.

«Ради женщины? Повтори-повтори! Ради женщины? Совершенно честное, незамедлительноe — нет! А кто такая Клара, чтобы ради нее я жертвовал единственным своим ценным и важным? Нет, никакая девчонка не сможет влиять на меня!»

Клара кричала, что на все согласна — маринованные арбузы, борщ без мяса,  картофельное варенье, — только бы остаться живой. «Отпусти меня, пожалуйста. Я сразу уйду, как только развяжешь мне ноги, домой или из дома — как скажешь. Я сделаю все, что ты скажешь!»

Тогда Алексей Петрович попросил Клару не двигаться и не издавать звуков, а она была так напугана, что подчинилась. И, как любая не очень красивая женщина, она понимала, что теперь может произойти все, что угодно. Такой он ее и запомнил — странной и страшной, застывшей в неестественной позе, как будто ждет удара, который уже нанесен.

В ту ночь Алексей Петрович перестал быть человеком слова.  Да и нет ни одной причины следить за словами генералу в отставке до тех пор, пока остаются силы разжигать костры.