Тарелкин

1.

Следствие по делу Тарелкина не закончено. Хотя Тарелкин, в некотором роде, покойник, однако отличнейшим образом движется и раздает уверения. Его не берут в учет, а он вот он: задумчив и горяч, иначе говоря — в прежнем виде. Мысли так и роятся, толкаясь, будто на площади… В голове смрад, отчаяние, горечь поражений и неутолимая жажда. Это герой, но герой без пули в груди; чудный рыцарь, закованный в ледяные латы отчаянной мечты. Где глаз? Нету глаза, утек… Куда девались руки? Истлели. Для чего огнь распоряжается в груди, будто в печке? С уст слетают горькие сетования, исторгается пена, скользит змеиная хитрость? Все имеет свое объяснение, так как Тарелкин не грязь под ногами, не сморчок в лесу глухом, не мелкая тварь неугасимая, а право имеет. Не смердящий нарыв (как в пафосе уверял некто Амант Твердынин, мнимый поэт, а на деле фрагмент реквизита, усы, которые по статусу носит господин Владимир Дмитрич Нелькин, помещик и сосед). Следствие движется своим чередом, в деле имеется несколько зацепок и даже изрядных заноз. Хотя даже человек с мертвым мозгом поймет: создавши ПОСТУЛАТ, ты уже повинен, ибо сам сделался жертвой постулата и сулишь другим. Сей постулат теперь хозяин, владыка дум певца. Он и памятник, и незыблемый закон, что торчит из глотки, будто недожеванная котлета. Таково свойство всякого постулата, будь он подобен заурядной фиге, которая тоже есть постулат, но более в проекте… Но — не следует сбиваться с главной ноты, не следует сбиваться… Итак, вначале имелся один человек (один) Тарелкин; но вскоре из-под рук его выскочила дрянная кукла, набитая для убедительности гнилой рыбой. Эта кукла была проклятый ребенок возвышенной мечты Тарелкина, облезлое дитя его фантазии. Естественно, вырвавшись на волю, кукла тут же принялась распоряжаться (а ей следовало просто принять задумчивый вид и лечь в гроб, только-то!). И вот диво: до сей поры эта смрадная дрянь наводит тень на плетень, рассыпая по Империи искры вони и тягостных ароматов. Кукла сия осталась не исследованной, хотя Тарелкин, улучив минуту, засунул проказницу в гроб. Но очень скоро все переменилось. Кукла вылезла из гроба (а до того владелец намеренно пристрастил ее к гнилой рыбе, выдавая ту за морепродукты, откуда и специальный несоразмерный дух) и, оттолкнув создателя, пошла распоряжаться. Назвалась же Ефремом Потемкиным (хотя по совести должна бы зваться Тарелкиным)… Что к чему? Однако приняла гордый вид и уверяла, что Ефрем Потемкин из рода генералов, самого натурального свойства. Ланиты из крашеного воска горят нездешним светом, уста что-то исторгают, кудри самого решительного вида, а повадка словно у полководца, проколотого на поле брани. Герой! Смерч, и вихрь, и трепет увядающей твари…

… Итак, кукла назвалась Ефремом Потемкиным (будучи, однако, по очертаниям более бабой, чем генералом). Затем без суеты выперлась из ворот и двинулась вверх по аллее, разнося кругом неотвратимый смрад. То смердела тухлая рыба, либо гнилые помыслы. Обыватели, завидя чудесное явление, без разговоров отступали в тень. Иные прикрывали головы соломой либо платком и молча ликовали ради соблюдения дисциплины. При таком единодушии Ефрем Потемкин распоясался. Для начала сложил из трех пальцев Матрену Ивановну и принялся потрясать оной, сколько достало сил. Затем засвистал громадным свистом, который напоминал мелодию знаменитой «Жульки», так что кое-кто без церемоний пошел вполколена… Тем временем началась осень. Деревья выглядели скорбно, как никогда, ибо листва по неизвестным причинам обрела погибающий медный оттенок, зловоние неслось над бульваром, состязаясь с ароматами палой листвы. Двое обывателей с изумлением потянули желтыми ноздрями воздух и стали один против другого в случайной оппозиции. Один, подумав, сказал:

— Стало, рыба подтухает?

— Как же, — заметил другой. — Так не рыба подтухает, а ядовитая, злостная гадина.

— Однако никого не видать?

— Да, — возразил первый, — однако никого не видать.

Тут обыватели, помолчав, отступили в тень, а на сцену, полную скорбного смрада, вышли очередью новые герои. Безымянные лица их то и дело вертелись во все стороны, стремясь уловить. Никакого ропота, впрочем, не было слышно, потому что всякий понимал, что без особого разрешения высшего начальства ничто не станет вонять таким праздничным образом. И вот стремились угадать, откуда смердит.

— Видать, туземец настойку варит.

— Для чего настойке вонять?

— Это не вонь, а крепость. Прежде воняет, а потом преобразуется.

— Нет, господа, никакая не настойка. А просто у их превосходительства дочь-невеста, Маврикия Эзоповна.

— Для чего невесте этакая крепость? Сомнительное, господа, умозаключение… Невеста не клюквенная настойка.

— Стойте, господа! Гляньте. В тени скульптурного памятника мелькнула таинственная тень!

— А?

— Э?

— Которая тень??

— Да вот же. Пасть оскалена, на зубах пляшет пламя, а голос, я вам скажу, не лишен…

— Да ведь по-волчьи воет, какой же голос… Так и всколыхнет рябь на душе.

— Нет, однако, голос неплох. Этакая глубина, и много, много всего…

— Но разрешение, господа, — вот главный вопрос. Имеет ли сия пасть разрешение на то, чтобы выть, вернее — исполнять собственную арию в общественном месте?

— Что ж, это правда. Не худо бы спросить. Эй, любезный!

Ветер вдруг ворвался в светлый омут ненавистного городка. Невесомый мусор взлетел в темную вышину, забурлили дьявольские вихри.

Что? кто?

А никто, просто наш почти что генерал, как бишь его? Ефрем Потемкин. Да, так вот генерал — в натуральном облике, смердящий, ноющий, воющий, с паклей, ватой, которая так и лезет сквозь карманы, сквозь щели в конструкции… со ржавыми железками заместо ребер… но, заметьте, господа, — с огненным взором, опаленным яростью, ненавистью и негодованием (потому такое наследство вручил ему создатель, господин Тарелкин: ярость, горечь, бешенство и кусачий нрав) — сей господин, недолго думая, приступает к одному любопытному обывателю и со стуком отворяет бездонную пасть. Обыватель глупо мычит, полагая, что этот жест не более чем дань взаимной почтительности… Ан нет! никакой почтительности, ибо протухлая утроба куклы, Ефрема Потемкина, вопиет, подай ей новой тухлой рыбки… И вот, стало, отворяется проклятая пасть, кукла, бочком и окраиной, подскакивает, припадая на обе ноги, к обывателю, ндруг прилипает к обвислой руке и замыкает челюсти на кисти. Треск, хряск, вжик, брызги крови, как праздничный фейерверк, гуляющая публика стоит забрызгана чуть не по колено, вопль, еще вопль и еще, ах, как умеет вопить невинный обыватель, когда неизвестная тварь (назвавшаяся, однако ж, чуть не генералом) откусывает ему кисть руки и без церемоний перемалывает хрупкие пальцы!

Что ж далее? Далее небо обагрилось. Помертвевшие взоры так и прилипли к руке, канувшей в утробе кровавого генерала. Хозяин бывшей руки повалился в грязь и молча лежит, как мешок. Обыватели заиндевели на бульваре. Никто не шевелит мертвыми очами. В этакой неподвижности проходит сколько-то времени, после чего кукла, отряхнувши сверкающие капли (принявшие отчасти земляной цвет), гордо выпрямила стан и двинулась развязной походкой по бульвару. И вот что удивительно: решительно ничего генеральского не проступало в отвратительной походке, а оставшиеся обыватели всё смотрели на куклу как на готового генерала. Чем уж так околдовал невинных обывателей гадкий оборотень? Пастью? Либо великолепным воем, от которого стынут жилы? Но только обыватели, мельком оглядев мертвого товарища, прилегшего на дороге, отворотили от него взгляды и так и впивались в гордую куклу, что, кривляясь, уходила прочь и таяла в мутном осеннем зареве.

2.

Вуйдалаки, равно и вудгоглаки, и упыри, и мцырь — сплошное измышление. Сколько ни тверди, что эти твари не могут употреблять в пищу злаки (поскольку у них отсутствует пищеварение) — а питаются одной только теплой человеческой кровью, — всё вымысел и кружение фантомов. Кто, скажите, видел настоящего, в клочьях мяса, вукдоглака? Да и если видел — был ли то, точно, вукдоглак? А не обычный подгулявший горожанин, объевшийся котлетою? Однако слухи понеслись по городку, где в незапамятную старину проживал изобретатель Тарелкин. Рассказывали, увелича глаза, то одно, то другое. Из темных рассказов так и проступали фигуры одна глупее другой; вот палка — но уж не палка, а барышня, всё больше приседает и бормочет по-французски. Притом вот достоинство: тут и там горят фиалки, даже и выглядывают из-под кружевного воротника. А то мещанка Людмила Потеева. К ногам твоим, ваша милость, припадаю. Для чего ж непременно к ногам? Потому нету больше надежды. Подлец, мерзавец Тарелкин оттолкнул живую душу, не велел даже являться на глаза. Говорит: не знаю, кто ты такая будешь. Может, не баба совсем, а салоп из кладовой? Я говорю: знать не знаю, какой такой салоп. Мое дело женское. Притом, что сам называл Людмилкою… Негодник!

— Кто называл Людмилкою? Говори яснее.

— Евоный генерал, из ваты.

— Так разве такой генерал — указание?

— Всякий генерал указание. Сегодня он ватный, а завтра, глядишь, сделается совершенно натуральный, как тыква.

— Это так. Тут баба не врет.

Осень настигала городок. Ночи сделались такими холодными, что несколько звезд сорвались с небосклона и разбились, как стекло. Звездные брызги разлетелись по немощеной дороге и остались молча переливаться среди мелкого камня. Двое одиноких оборванцев стали на перепутье и с изумлением смотрели на сверкающие осколки. Наконец, один зачерпнул горсть и запихал за пазуху, прибавив:

— Колет, как еж.

А второй заметил:

— Смотри, как бы генерал не пришел. Не то мигом…

Звезды глухо сияют, и делается заметно, что в левой части сцены стоит кресло в бледно-палевой обивке. Чуть поодаль виден поэт, неприязненно наблюдающий уличную перепалку обывателей, а затем ночную возню оборванцев. Как же, однако, поэт — когда не написал ни единой строки в поэтической ноте? Не написал, это так, — но тут особый спрос. Несколько лет назад в грудь поэта ударило невидимое копыто, и тут же почуял, что окружен змеиными утробами. Эти утробы стали лирою певца, и он, точно, запел — но голосом настолько ужасным, точно воспрянули иные певцы из темных подземелий, отворились двери черных шахт, а над головою запылал черный флаг. Одинокий певец с той поры стоит под этим черным флагом, поэзия его медленно поворачивает устрашающий лик свой. Какой поэт? Почему поэт? И полно, что за поэзия? Мерзкие вукдоглаки, мцырь, людей нет, а всё демоны? какое солнце печет меня, какая пустыня… И что за лютость, однако? Умер, взрезан и в землю врыт. Непременно умер, ибо и протух… Да твари так и шевелятся, будто инопланетные пришельцы: кто с хоботом, из кого торчит клочьями вата, где человек, где кукла-урод, не разберешь… Нечему удивляться, что почтеннейшая публика воротит нос. Как и не воротить. Никакого услаждения ни для глаза, ни для уха, ни для носа, а одни сплошные монстры да упыри. А любители социальной сатиры и вовсе потрясены до глубин. Им-то куда бежать? Идеал утерян, ан нет, не утерян. Идеал вколочен в крепкий гроб, да там пребывает и поныне. Как же прикажете клеймить? Звезды — стеклянные колокольчики, холодно отзываются в небесной синеве ночи. Сапфиры ночи, да только звук не достигает… Его перебивает шарканье, скрежет, отчетливый вой. Но не вой, а победоносный клич. Это поганая кукла затеяла сделаться Наполеоном Бонапартом и, стуча ногами, пошла на войну. Проковыляв десяток шагов, набрела на трактир. Трактир вечно перегораживает дорогу к славе, вот и тут… Мерзкий урод вломился в полуотворенную дверь, объявив с порога:

— Ефрем Потемкин, раненый генерал.

Клочья ваты, свисающие из подмышек, окровавленная рожа и кое-как переставляемые ноги ничуть не убедили публики, что в дверях стоит не решительный генерал, а самозванец. Ему бы пристало имя Отрепьева, коли на то пошло, а уж никак не гордое звание Ефрема Потемкина. При виде решительного гостя хозяин зашоркал ногами, мальчишка-половой принялся приседать, кухарка выперлась из задней комнаты и давай утирать руки об юбку да пятиться, оттопырив круглый зад. Сделалась суета, и двое заскучавших гуляк, кивая на вломившегося генерала, шепотом, но с почтительностью, сказали:

— Вот, сразу видно настоящего генерала. Орет, как волк, — стало, генерал. Другого бы взашей, а этому с нашим удовольствием.

Повертев звериной мордой, мнимый генерал сел на лавку и крикнул, что Наполеон Буонопарт ему честь отдавал и грушами кормил в знак полного повиновения.

— У Наполеона, — сказала кукла, раздувшись от гордости, — одно ядро на тысячу солдат.

— Так оно, — подметил дура-обыватель с сомнением. — Да только как же с одним управляться?

А баба, окутанная клубами кухонного облака, охнула:

— Страсти-то какие.

Кукла сдвинула брови, потом велела всем пойти прочь.

— Думать стану, — объявил проклятый урод. — Мне это впервой. Не мешать.

Хозяин, кухарка и обыватели мигом затихли. Все же им чудилось, что кукла ежели не полный генерал, то почти что генерал, и они мелко задрожали.

В помещение, отворив дверь железной ногой, вошел частный пристав — крупный мужчина с сверкающим глазом, с которым бы впору стоять на носу пиратского судна (а нос корабля совсем не то что человеческий нос, о чем докладывал один горе-литератор, сам себя сочинивший и сам себе славу учинивший. К тому же, — вторгшийся в литературу без специального разрешения…).

Частный пристав: Господа, позвольте осмотреть ваши зубы. Имею соответствующее предначертание.

Хозяин (выступая): Для чего же непременно зубы? Зубы — такой предмет, что более нужны в трактире, чем на государственной службе. Ежели ты, конечно, не генерал…

При сих словах кукла заурчала и заворочалась на лавке, а затем полезла под сидение, якобы за какой-то надобностью.

Частный пристав: Видите ли, господа, какая оказия. Некто в пылу спора на городской площади, притом орудуя исключительно зубами, отторг у обывателя часть руки да и сожрал, перемолов пальцы.

Кухарка: Страсти-то какие. Да ведь пальцы не котлета.

Частный пристав: То-то и подозрительно. Не котлета, не бифштекс с кровью… Однако существуют законы. Одно дело, когда съядение произошло по ошибке. Но ежели учинивший сие не был в заблуждении, а именно посягал на мирную обывательскую руку…

Кухарка, хозяин и обыватели (с интересом): Тогда что?

Частный пристав (важно): О, тогда Закон-с. Выступает, можно сказать, во всей своей красоте, нетленном величии.

Молчание. Слышно, как на кухне шипит нечто на сковороде, да ворочается кукла под лавкой. На полу раскиданы клочья ваты и опилок.

Частный пристав (утирая рот): А что это, однако, разбросано на полу? Словно борода?

Хозяин (перепугавшись): Нет, это, ваша милость, не борода. Это куски каши.

Частный пристав (с хитростию): А ты, мошенник, попробуй-ка этой каши.

Хозяин: Для чего же, ваша милость, пробовать? И так видно.

Частный пристав: А попробуй!

Хозяин (изворачиваясь): Сыт-с. Третьего дня поразило сильнейшее расстройство желудка. Блевал, как на кораблях блюют беспечные странники.

Частный пристав (подбирая ватные клочья): Не финти!

Из-под лавки доносится сдержанное урчание, затем небольшой вой.

Кого там прячешь? Почему сильнейшая вонь?

Хозяин: Кота, ваша милость. Прозвище Генерал Наполеон. А вата, изволите видеть, из-за усердия дуры-кухарки. Она блины маслом смазывает посредством ваты. Для лоску. Вонь же более по привычке…

Вой усиливается.

Хозяин (лживо): Это осенний ветр над дорогою.

Частный пристав: Ветр? А вот я вас под арест… Вместе с котом… (Отступает к выходу, потому что из-под лавки ясно несется голодное лязганье. Так и слышится, будто одна тварь пожирает другую.)

Частный пристав уходит.

Кукла вылезает из-под лавки, вид имеет потрепанный и злобный.

Кукла (отворив бездонную пасть): Ну! Кто усомнился? Генерал! Наполеонов враг и сам Наполеон. Ядро размером с колокольню. Однако — не звонит… (Явно заговариваясь, поглядывает по сторонам. Лязгает зубами). Рыба есть?

Хозяин: Как же-с, свежая, только вчера, так сказать, бороздила…

Кукла: А тухлая?

Хозяин: Найдем-с.

Кукла: Поторопись. (Наклонив уродливую голову, надвигается на людей.)

Хозяин: Сию минуту-с.

3.

Кукла, придуманная Тарелкиным, сделалась добычей слухов. Преимущественно докладывали о вурдалаках, что хозяйничают на большой дороге. Но были и доклады иного свойства. Мол, видали, хотя и в слабом тумане, существо с генеральскими знаками, которое распоряжалось перед войском, выпуская из обеих ноздрей клубы вонючего дыма. Некоторые, однако, твердили, что то был никакой не генерал, а обыкновенный памятник то ли полководцу, то ли древнему императору. На плечах его вилась накидка наподобие тоги; а из ноздрей, точно, валил дым — но это уж по недосмотру. Обыватель курил дешевый табак, а после плевал на дорогу, отсюда и вонь.

Однако, что же сама-то кукла, изготовленная простодушным, но и не без злонамеренности Тарелкиным? Она где? Каким ветром носит ложного генерала с утробой, набитой гнилой рыбой? И по каким волнам? Кукла не пропала, она тут и там. То морочит дуру-бабу, сказавшись купцом третьей гильдии Опочкиным. Так и подступает, так и щиплет круглый бабий бок… А та знай себе приседает да утирается. А то вдруг мелькнет фигура куклы в Государственном совете. Свирепое выражение на мертвом лице так и сияет, а пасть приотворена, будто бы для произнесения государственной речи. Однако взамен речи только и слышно лязганье да скрежет, проклятая кукла вечно голодна, брюхо ее будто мешок. Всей гнилой рыбы, что бороздит реки и моря великой Империи, не достанет, дабы удовлетворить… Ну а третьего дня видали куклу в редакции прогрессивного журнала, притом как? Проклятый урод сказался писателем-прогрессистом, самого что ни есть реалистического направления. Кукла, усевшись на стул, прежде потребовала чаю, а потом принялась гудеть. Гудит один день, другой день, и вот уж прочим писателям-прогрессистам почудилось, что кукла обнаруживает верное направление! И не гудит вовсе, а вопиёт! На сей счет между писателями даже возникла дружеская перебранка. Одни уверяли, что кукла вопиет о нуждах мелкой заблудшей твари, а другие этим первым возражали. Нет, возражали, не о МЕЛКОЙ твари, а о твари ЗАГЛАВНОЙ, об идеале сокрушается и сетует, который следует обрести… Кукла злобно наблюдала писательскую горячность. Ворвавшись в редакцию, она решила вдруг сделаться властителем дум, — да, приглядевшись, передумала. Вместо этого глотнула ради опыта чернил из фиолетовой чернильницы, приняв оные за порченый квас. Вылакав чернила, вдруг озлобилась и вцепилась в манишку писателя-прогрессиста, который в ответ тонко выкрикнул:

— Милостивый государь! Так порядочные люди не поступают.

Заслышав порядочных людей, кукла рассвирепела пуще, чем от чернил. Разметав листы нового реалистического романа, принялась топтать их ногами, норовя перво-наперво попасть сбитым каблуком в ИДЕАЛ.

После погрома в редакции кукла как бы временно оцепенела. Литература привела ее в полную негодность, словно выпила из бедняги несуществующую кровь, либо, не снабдив высоким идеалом, подбавила гнилой рыбки… Так или иначе, но в мертвых глазах урода блеснули две слезы, притом фиолетового, чернильного цвета.

Вырвавшись из редакции, кукла заметалась по улицам нарядной столицы. Ей непременно хотелось как-нибудь получить большую звезду на грудь. Дрянной урод рычал:

— Моя грудь достойна! Тут и место награде, а то где ж? Гореть Звезде на выпуклой груди Ефрема Потемкина.

Нарядная публика обходила крикуна слева и справа, иные затыкали носы. Одна дама даже присовокупила:

— Мой нос устроен таким образом, что сразу улавливает всякий фиал.

Вонючая кукла отчаянно смердела, так что все дамы принялись повторять шепотом:

— Какой фиал! Достигает самого дна.

По ошибке куклу вдруг занесло на губернаторский бал. Подбоченясь, стал урод среди летающих пар. Сноп света лился с потолка и стен, освещая уродливую фигуру, из которой так и вились клочья ваты, как драгоценные кружева. Важно поглядывая по сторонам, кукла выпятила грудь, и всем тут же показалось, что там уж сияет Большая Звезда. Гости помельче принялись раскланиваться, приговаривая:

— Ваша честь! Ваша милость! Ваше высокопревосходительство!

И с каждым новым выражением почтения кукла будто становилась выше ростом, и громко пыхтела. Желтая старуха в креслах вдруг заметила:

— Какое рыбное амбре!

Потом сердито поглядела на куклу и прибавила:

— Вы, сударь мой, меня, старую, не проведете. Протухли, так и сидите дома.

Мертвый рот куклы отворился, оттуда понеслось зловоние и раздался скрип, а потом посыпались таинственные слова. Вначале ничего невозможно было разобрать, карканье, клекот вместе с клочьями смрада так и летели во все стороны. Но, наконец, и пробились смутные речи. Кто тут вопиет? Не видите, что пред вами, крокодилами, сам генерал Ефрем Потемкин? В кавказском сражении удостоен… разбойники честь отдавали и закололи почетного барана, да и на стол. Сами повалились на колени, и даже орлы смиренно застыли в воздухе. В Государственном совете министр набил себе в рот пакли… Да-с, пакли. Чтобы ни звука не издать, а только слушать меня, ибо имею внутри генеральскую кровь. Не ватою начинен, но прожектами, и помыслами, и твердыми намерениями. Крокодилы стали в полукруг: ваша милость! Ваше преподобие! Позвольте приложиться… Позвольте, сударыня, ручку, какова на вкус… С наилучшими намерениями… Не возражать! Сладкие, как сахар, пальчики… Господа прогрессисты удостоили, ибо приближен к родной почве, как червь.

При странной речи бал остановил на миг кружение свое, все стало неподвижно. Даже свечи временно ослепли. Отовсюду вдруг понеслось: с него свисают кровавые клочья! Звериная физиономия… Пасть натурально крокодилова, да черные когти… Это не когти, а перчатки… А сквозь перчатки-то именно коготь. Горит неземным огнем, как драконов след. Для чего же так смердит? Не смердит, господа, а источает… Нет, именно смердит… Да это, милостивые государи, чистый вурдалак. Как же вурдалак может сделаться генералом? То-то и есть, что вурдалаки оборачиваются! Сегодня он генерал, а завтра заяц простейшей конструкции. В том-то и угроза… Однако зубы и когти сохраняет во всяком обличьи, ибо по существу, будучи покойником, не боится метаморфоз. Ах, господа, тут дамам в особенности беречься следует… Перси и ланиты, как выразился поэт…

Шелест, бальный блеск, гаснущая музы́ка разом перемешались; амуры по особым поручениям в манжетах мелькнули, как невесомые тени; барышни и просто девицы в воспламенении чувств схватились за руки и облили взаимно слезами тончайшую ткань; но, господа: если умер, то для чего здесь? То-то и есть, что умер, да не совсем. Какая, однако, оказия. Какое ЗВЕРСКОЕ дело! Свечи окончательно заглохли, и мертвая тьма разлилась по высокому сверкающему залу. Гости померкли, будто были не гости, а черные головёшки… разлетелись, как легчайший прах… А взамен зала показалось присутствие, поганая чиновная конура, с мышами по углам и грудами истлевших листов. В присутствии слушается ДЕЛО. Участвуют

                • Чиновник-пиявка

                • Чиновник с телом крокодила

                • Другие чиновники

                • Кукла, которую изваял злонамеренный Тарелкин

                • Тарелкин, но в невидимой ипостаси

Невидимый Тарелкин: Господа! Никакой злонамеренности, а только желание обеспечить бессмертную смерть! Никакого обмана, а просто хочется вернуть натуру.

Чиновник-пиявка: Какая же натура? Зубы из пластилина, очи сплошное битое стекло…

Другие чиновники: Да! Да! Изваял куклу, как на смех. Да и где такое видано: чуть не генерал, а повадка крокодилья.

Чиновник с телом крокодила: Крокодил обременен разумом. У него внутри заключен нехитрый механизм… В то время как генерал…

Другие чиновники (заинтересованно): Что за механизм? Откройте нам.

Чиновник с телом крокодила: Механизм, обеспечивающий зубовный скрежет и клекот.

Другие чиновники: Да разве крокодил клекочет? Это не орел.

Невидимый Тарелкин (восторженно): Надул! Нос натянул! На хромой кобыле объехал! С миру-то по ниточке, да и в узелок! (Вдруг принимается приседать, напевая себе под нос.) Обошел-обстряпал, обошел-обстряпал!

Чиновники, следом за невидимым Тарелкиным, пускаются вприсядку. Шум все нарастает, так что уж и слов не разобрать.

В присутствие входит Кукла, она страшна: клочья платья свисают с плеч и спины, из подмышек торчат какие-то перья. Голова несколько сдвинута набок и смотрит отчасти на север. Уста что-то перемалывают, и не сразу становится ясно, что это случайная мышь.

Кукла (становится в позицию обличителя и медленно двигает поврежденным ртом): Душители! Мерзавцы набитые! Геенны и гонители живой трепещущей мысли!!

Все, даже и невидимый Тарелкин (с некоторым недоумением): Живой мысли? Гм.

Кукла: Гегельянцы, низкие пакостники, жестковыйные оборотни, с душою, низкой, как у селезня!

Чиновник-пиявка: Где он, однако ж, набрался этаких речей?

Чиновник с телом крокодила: В редакции! Его испортили бытописатели, господа!

Чиновник-пиявка: Реалисты!

Другие чиновники: Прогрессивные гниды на ниве народного просвещения!

Невидимый Тарелкин (плачет): А как был мил в младенчестве…

Чиновники: Кто???

Невидимый Тарелкин: Генерал Ефрем Потемкин… Милое дитя народной фантазии…

Все (в сомнении): Почему же именно народной?

Невидимый Тарелкин: Как ручонками сучил… Сучил, да приговаривал: Тятя… тятя… (Увлекаясь.) Однажды, господа — клянусь, я не измышляю! — стянул из кармана родителя своего железный гвоздь и сожрал самым невинным образом!

Все (с недоверием): Мил… Однако ж…

Невидимый Тарелкин: А то, помню, повел я его в Летний сад. А он увидал Цереру…

Чиновники: Кого-с?

Невидимый Тарелкин: Этакую Венеру с ногою, как нежный калач…

Чиновники (похохатывая и ударяя себя по бокам): Клубничка-с…

Невидимый Тарелкин: Увидал, говорю я, небесную Цереру, да как вонзит младенческие зубы… Треск, хруст, приятное изумление, но мой генерал не унывает, глядит, что бы еще стянуть… тут-то господа, один верный человек и присоветовал мне гнилую рыбку… Корми, говорит, брат Тарелкин, свою тварь гнилой рыбкой — и горя знать не будешь… Он сыт, и тебе удовольствие.

Чиновники: Однако в рассуждении есть толк!

Часы в присутствии вдруг начинают бить, постепенно их бой угасает, и на том месте, где виднелся циферблат, начинает светиться бледный диск, напоминающий луну. Скоро обнаруживается, что диск и есть луна. Светило изливает на землю, в том числе и на мертвое присутствие, бледно-зеленый свет. В его сиянии фигуры приобретают вид утомленных призраков и двигаются без особого толку туда и сюда, то и дело сталкиваясь друг с другом и даже проходя насквозь… Издали сие движение напоминает Танец призраков.

4.

Кукла и ее изобретатель Тарелкин исчезли, совершенно сгинули в клубящемся имперском мраке. Но, скорее всего, это ловко задуманная видимость. Зеленый лунный свет временно парализовал общество; замерли в своих позициях чиновники; даже и чиновник с телом крокодила имитировал ловкие удары мощным хвостом об мостовую, ну а после засунул хвост сей себе в пасть и безвозвратно затих… Замерли господа в бальных залах, барышни, вскинув тонкие, как пепел, руки, возвышенно застыли в мертвом воздухе. Канделябры гордо сверкнули, тяжелая портьера отливала фиолетовым огнем. Во дворце светились фигуры министров, головы их, вытесанные из бурого камня, гордо вознеслись над плечами мелкой невидимой твари. Господа поменьше сновали, как мыши, — но более в бедных присутственных местах. А в полиции сидели истуканы (так и назывались: истуканы закона, — во избежание недоумений)

В прогрессивном журнале литераторы затеяли игру в толчки. Перепирались друг с другом, но из самых благородных побуждений. Опекали невидимый народ, пробуя, каково это: приблизиться к мужику и не сдохнуть сей же час от крепкого духа? Однако так и толкали товарищей своих в спину, чтобы готовили носы…

Мещанка Людмила Потеева стояла среди двора, уперев в бока кирпичные руки. Она хлопала глазами и сеяла вздохи, да еще повторяла: мое дело женское, — словно говорила: вот горох-то ныне какой мелкий на рынке!

Невидимый Тарелкин постарался ускользнуть. Устрашился угрюмого генерала Ефрема Потемкина, да тот, к тому же, и совершенно озверел. Отнял у родителя рубль и хрипло бормотал: ласточка моя! — лаская добычу. Клей, с помощью которого Тарелкин скреплял фрагменты организма зловредной куклы, рассыпался. Кукла начала разваливаться и засмердела пуще прежнего.

— Дайте мне Владимира на шею, — хрипел урод. — А лучше подайте на шею Владимира Владимировича!

Тарелкин задрожал, ибо кукла прямо приступила к родителю и норовила укусить.

— Кто таков? — спросил несчастный Тарелкин, отступая в угол.

Но кукла в ответ понесла совершенную дичь, объявила, что Владимир Владимирович — орден, да, помимо того, летучая мышь из шляпы. Даже и не мышь, а крыса… И точно, в углу показалась небольшая крыса с бешеными бусинами вместо глаз. Длинные зубы горели в угасающих лучах.

Тут Тарелкин смекнул, что его генерал заговаривается, однако крыса несомненно была частью натуры и молча наблюдала перебранку.

— Прочь! — крикнул Тарелкин и запустил в крысу сапог.

Та тут и нырнула в прогрызенный коридор, целый тоннель, который вился во тьме. Кукла тоже втиснулась в щель и со скрипом поползла. Вата забила дыру, тут и там торчали перья, клей, куски тухлой рыбы. Куда уполз урод? Быть может, темная дорога привела его в другой город либо даже в другое время, где ничто не смердит, а торжествуют ароматы и жасмины? Хам затрепещет, издавая волчьим горлом своим последние звуки… И кукла, возвестившая себя Наполеоном, магом, волшебником, генералом Ефремом Потемкиным, — покажется только облаком смрада, утонувшим в светлом небесном сиянии?