Огромный корабль ушел под воду, оставив круги на воде. Первый круг: это должна быть личная история, я поместил в первый круг семейные фотографии. Второй круг: обломки кораблекрушения. Третий: разлитая нефть. Четвертый: дорожные конусы, ограждения, полицейская лента. Пятый: личные вещи, выброшенные на берег. Дальше — цветы. Линия, проведенная красной краской. Линия, проведенная мелом. И девятый круг… Только нужно самому в это верить, читай: быть наивным и восторженным. Я — верил. По утрам твердил перед зеркалом, что субъект — все, объект — ничто, и при желании в чем угодно можно отыскать что угодно. Набитые листьями мусорные мешки в парке представлялись мне эйдосами, растекшееся по мокрому асфальту и переливающееся всеми цветами радуги бензиновое пятно — выпущенным из бутылки джинном, а полиэтиленовые пакеты — это детские воспоминания (как полиэтиленовые пакеты долго разлагаются и отравляют природу, так детские воспоминания долго отравляют жизнь). Обертывая вещи прозрачной пленкой, можно сделать прозрачным смысл вещей, протягивая между вещами нитку, обнаружить связь между ними. Я вытряхивал мусор из урны, и мне грезились смыслы.
В мусоре угадывается абсолютный смысл: последний не соответствует форме априори: абсолютному смыслу отвечает абсолютная форма, ее не существует, и смысл кутают в одежды бедняка. Так ущерб начинает ассоциироваться с абсолютом, шлак и случай становятся неотъемлемым атрибутом личности.
Производство шлака в промышленных масштабах есть первая отличительная черта личности (с этим у меня порядок), вторая — девиантное поведение, выход за флажки (здесь сложней). Марксизм, маоизм, ситуационизм, трэш и стеб, отчаянная изоляция, некро, фашизофеминизм, — что бы еще такое учудить? «Жрать, воровать, врать, предавать, продавать, насиловать, лжесвидетельствовать, лишь бы не быть как все — не бывать!» Я не придумал ничего оригинальнее отказа от претензии на оригинальность, и пока все вокруг сходили с ума, я слился с пейзажем, с асфальтовой лужей, прикинулся серостью, бледной немощью. После школы поступил в МИИГАиК на геофак: его закончила моя мама. В своей группе я сошелся с Алексеем, он писал стихи, и с его подачи я увлекся поэзией. Мы пытались публиковаться в журналах, нас не печатали. После института я устроился работать в «Мосгоргеотрест», где проходил летнюю практику годом ранее. Я работал техником в восьмом отделе в бригаде, занимающейся наблюдениями за осадками зданий. Утром мы выезжали на объект, производили съемку, в конце дня инженер отвозил результаты в отдел. Из моего потока в МГГТ пришло еще несколько человек, в их числе Настя — миловидная полная блондинка. Настя работала в офисе над уравниванием сетей. В институте мы учились в параллельных группах и не были близко знакомы, но теперь в отделе встречались как старые приятели и болтали обо всем. Как-то раз я дождался ее после работы и пригласил в театр. Потом мы ходили в кино, в зоопарк, на выставки. Настя казалась мне живой и непосредственной девушкой, по-детски простодушной, мне было легко с ней. Она рассказывала мне свою жизнь: она приехала в Москву из Йошкар-Олы, где остались родители и младший брат, здесь снимает комнату с подругой. Говорила, что верит в Бога, и я смеялся, чтобы позлить ее. Призналась, что девственница и бережет себя до брака. Мы поженились через полгода и стали жить у моей матери в двушке на Коровинском. Мать не хотела невестку без московской прописки, но Настя покорила ее своей скромностью и простотой. Следующей весной родилась Анечка. Мать ушла с работы и занималась внучкой. Мы с женой гуляли с Анечкой по вечерам, ходили с коляской вокруг пруда. Настя рассказывала мне новости с работы, ей хотелось общения, но я быстро уставал от ее болтовни, меня стала раздражать ее наивность. Зато с матерью они спелись совершенно, вдвоем нянчились с Анечкой и ходили на воскресную службу. Я прошел курс повышения квалификации, получил должность инженера и стал работать над выносом проектов в натуру. Взял Focus в кредит. Появились деньги, и мы решили откладывать, чтобы поменяться на трешку. На летнюю практику ко мне пришли два студента, парень и девушка. Девушку звали Ксения. Высокая и худая, без груди, подросток с капризным лицом. После работы мы трахались в моей машине. Осенью мы с женой отдыхали в Турции, Анечка осталась с бабушкой. Я злился по пустякам, но Настя старалась угодить мне во всем, и в конце концов ее терпение и преданность тронули меня: я сделал правильный выбор: я не нашел бы лучшей матери своим детям. В следующем году родилась Лена. Черт, неужели это и впрямь со мной происходит? Поверить не могу.
Чтобы хоть чем-то выделяться, я решил копировать чужие фишки, походки, прически, повторять словечки из фильмов. Решил собирать нового себя (героя или злодея, предателя, неудачника или гения, не суть — характер) — из других, как Франкенштейн — по кусочку. Человек не что иное как совокупность других, — с этой мыслью я выслеживал людей, наблюдал и приближался, ломал и собирал себя из их деталей и органов, пока однажды меня — раздавшегося и неповоротливого — не подкараулили во дворе дети. Они налетели на меня со спины, повалили на землю и кромсали перочинными ножиками, вырывая друг у друга мои органы. Я взвыл, дернулся, пытаясь встать, но подняться уже не мог, десятки ржавых лезвий резали меня на куски, пока не остался лишь остов — палка с вбитым в торец гвоздем, которой подбирают мусор со съежившейся от холода земли.
Пришлось по новой собирать себя. Я высыпал конструктор на пол, схема потерялась, и я не представлял, кем должен быть. «Гляди», — пока сосед вертел головой, успел умыкнуть у него несколько деталей и к себе примастырить. «Да вон же, вон», — хватил молотком по затылку, он рассыпался, и я примерил его органы — глаза, руки, пальцы, — они бесполезны, болтаются только: фрагменты не представляют интерес сами по себе: они завязаны друг на друге, а взятые отдельно, меняют или утрачивают свои характеристики, лишь собранные в целое — все варианты всего — в один момент времени, обретают смысл.
С лицом проще: достаточно сосредоточиться на одной мысли, чтобы проявить его — мысль чеканит лицо, и следом за тем, как одна мысль меняет другую, новое лицо из лица растет — одно отмирает, следующее поднимается из мертвой ткани, число побегов может быть велико; иные лица имеют сложную стратиграфию: далеко не всегда лица лежат ровными слоями, и если одни остаются погребенными под более поздними отложениями, другие проклевываются наружу. Я стал думать о том, что интересно быть всем сразу, интересно пытаться прожить несколько жизней, менять кожу, менять веру и Родину, политические убеждения, жонглировать богами, перебегать на сторону врага, перебивать татуировки, доводы «за» и «против», черный и белый, мальчик-девочка, в разных позах. И — кувыркаться. «Человек неописуемый». Поэтохудожник, рок-звезда, нападающий футбольной сборной, камикадзе, шпион, наемный убийца, больной, находящийся при смерти, моряк, старик. Джокер. Протей. Тот, кем тебя хотят видеть. В итоге в моей новой физиономии смешался винегрет из детского страха, невинности и эгоизма, вызова, мечты, тоски и тишины: на одних фото я словно пришелец с другой планеты, на других у меня простые лица водителей, рыбаков и крестьян, едва ли ты обратишь на меня внимание. Я — нормальный хамелеон (хочется думать); всякий раз зеркало подсовывает мне разные лица, фриков в том числе, но я зажмуриваю и открываю глаза до тех пор, пока результат меня не устроит.
А вот с телом — глист, нагрузки запрещены после операции на глаза, белый билет по зрению — пришлось повозиться. Я стал качаться на массу. Я жрал гейнеры ведрами, блевал ими, жрал метан и колол деку. И качался — до тошноты. В какой-то момент, взглянув на себя в зеркало в раздевалке, я увидел атлета. Дома долго вертелся перед зеркалом — двойной бицепс спереди, пресс-бедро спереди, широчайшая спереди, бицепс сбоку, трицепс сбоку, двойной бицепс сзади, широчайшие сзади. «Как внешнее символ внутреннего, так рельеф мышц маркирует духовную мощь». Теперь мое тело прекрасно. Но внутри по-прежнему пусто. Я проверял: лазил в себя, но ничего не нашел. Засовывал в себя руку и гладил мягкие горячие ткани, вгонял руку глубже и щупал больную печень, разворошив червивый клубок под ней, сгибая, отпускал ребра — у каждого своя нота. Внутри гниль одна, я мою руку с мылом несколько раз, но она все равно воняет (или мне кажется). Пытаясь хоть как-то связать внутреннее и внешнее, писал на бумажках «душа», «смысл» и «суть», «любовь», «воля», «вера и мужество», «честь и долг», «свобода» и глотал их. Подъедал отрыжку — «не убий», «не укради», коммунистические лозунги, но ни одно заклинание не действует. Я разрезал живот, и бумажки вывалились, липкие, мокрые, чернила расплылись: «ничего», «пусто», «обман», «смерть», «земля и черви», «холод» — все, что я смог разобрать.
Тогда я стал звонить по объявлениям.
— Вы «Академкнигу» на Академической представляете? Тогда от «Академкниги» перейдете на другую сторону, пройдете бульвар посередине, перейдете Ульянова, и напротив музея Дарвина увидите фундаментальную хрущевку, Вам понятно? Фундаментальная хрущевка, слегка утопленная в квартал, за ней двор, Вы двор перейдете, пройдете до сада, т.е. я его садом называю, там за забором увидите кусты, так вот слева от Вас будет гараж и блочная пятиэтажка, Вы за нее пройдете и увидите автомобильный поворот на девяносто градусов, Вы выйдете в квартал, пройдете до конца, до кирпичной башни, и левее увидите другую башню с парадным окном — это мой дом. Или же можете выйти на «Ленинском проспекте» и оттуда любой троллейбус до меня ходит, до остановки «64-я городская поликлиника», они обычно объявляют остановки, но предупреждаю, что остановка будет чуть позже поворота к моему дому, — можете так поехать. Но я Вам советую, чтобы троллейбуса не ждать неизвестно сколько, идти прямо от Академической пешком — это минут двадцать спокойным шагом.
Я сказал, что пойду пешком.
— Когда Вам удобно?
— Да я…
— Вы время назовите, я подстроюсь.
Например, следующий вечер. Вечером перезвонил, попросил перенести встречу на полдень — без проблем, Коллекционер ничем не занят.
Сумасшедших характеризует внимание к деталям, — я оставил Дарвиновский музей, перешел дорогу и свернул во двор.
Позвонил, и Коллекционер открыл в ту же секунду, словно ждал меня под дверью. Из квартиры посыпался мусор, я инстинктивно отшатнулся, — внутри настоящая помойка. Коллекционер раскидывал мусор ногами, чтобы я мог пройти. Резкий запах мокрой тряпки, мокрого зонта.
— Заходите, заходите, — посторонился, пропуская меня внутрь. — У меня не прибрано, я не успеваю… пожалуйста, не обращайте внимание.
У него вид опустившегося Белого Рыцаря из мультика «Алиса в Зазеркалье».
Я потоптался на коврике, стряхивая грязь с ботинок.
— Обувь можете не снимать, — он кричал, глухой или учитель. — Холодно на улице? Проходите в кухню — прямо и налево. Аккуратно, не наступите здесь…
По полу разбросаны выпотрошенные мягкие игрушки и пластиковые бутылки, рваная одежда, бинты, сдутые мячики и велосипедные цепи, полиэтиленовые пакеты и магнитофонные ленты хрустят под ногами, разнообразное старье с помойки — куча левых идей 68ого года, ситуационистские лозунги, ре-во-люция, ре-во-люция, картон и шлак, бесклассовый общественный строй с единой общенародной собственностью на средства производства и полным социальным равенством всех членов общества, пролетарии всех стран, солидарность, сострадание и милосердие. А вдруг пригодится?
— Садитесь, — кивнул на пачку книг под газетой. — Я сейчас… секундочку.
Он вернулся с небольшой металлической коробкой от печенья, открыл ее — на дне тихо мерцала душа.
— Держите.
Я вынул душу и осторожно повертел ее в руках, внимательно рассматривая со всех сторон. Следы бытования, несколько червоточин, владельческий запах, это нормально. Чистые и светлые души в музеях только.
— Настоящая, можете не сомневаться.
— Вижу, — я вытряхнул хлебные крошки из коробки и аккуратно положил в нее душу, затем расплатился.
— Завтра будет вдвое дороже.
Я кивнул.
— Ну рассказывайте, Вас интересует что-нибудь еще?
— Вы вообще все вещи собираете?
— Насколько это возможно.
Кстати, отличная идея — собрать вообще все.
— Мечты или сны… только яркие…
— К сожалению, сейчас нет… быстро разбирают, но если хотите, могу поискать…
— Да, пожалуйста.
— Думаю, найдем.
Потом он кричал свою жизнь — переводчик, он переводил классическую английскую поэзию, козырял поэтами (я никого не знал и кивал), своими друзьями-переводчиками (никогда о них не слышал). Порывшись в мусоре, извлек небольшую книжку в потертом зеленом переплете — сборник английской поэзии, в содержании среди двух десятков фамилий переводчиков отыскал себя.
— Вы звоните, если какие-то вопросы возникнут, телефон у Вас мой есть? Давайте еще раз запишу, вдруг потеряется, — он достал из кармана фантик и огрызок карандаша, послюнявил карандаш и старательно вывел номер. — Только Вы долго звоните: днем я обыкновенно дома, но, бывает, телефон не слышу, Вы дождитесь, я обязательно подойду.
Руку жать ему — нет? Он протянул руку — пусть так, и я откомандировал свою навстречу, — к дверной ручке, открыть мне дверь. Смутившись, он схватил меня за руку и долго тряс ее.
Душа — вещь бесполезная и дорогая, потому привлекательная. Дома я выбрал из шкафа книжки, что похуже, освободив место для нового приобретения, и забыл о ней.
Книжки — совдеповскую макулатуру — сложил на полу — пока. Подкладывал кирпичи, пока стопка не рухнула. Разложил по полу виниловые пластинки — круги на воде от затонувшей советской машины. Значки с Лениным, олимпийские рубли и первомайские открытки складывал в полиэтиленовые пакеты из супермаркета, как в кармашки альбома для монет или марок, — когда ностальгия по советскому уже вышла из моды, увы. Тогда так: волна из решеток и ограждений… поднявшаяся волна реакции и всяческих запретов с одной стороны, с другой — кривые покосившиеся решетки могут свидетельствовать об ударах протестной волны. Или нет… берега — диагонали — прислоненные к стене строительные и милицейские ограждения, ручеек петляет, не считаясь с ними. Или вентиляторы… они поворачиваются синхронно… поток воздуха клонит траву, вентилятор поворачивается — трава подымается. Зеркало и голос Бродского из динамика: «Но ворюга мне милей, чем кровопийца» in loop. Расставить в галерее пару новеньких палаток со всем необходимым (спальные мешки, бутилированная вода и печеньки, гитара, приемник, настроенный на «Эхо Москвы» и т.п. — все удобства, чтобы приятно провести время, оккупируя площадку), скамейки с бульваров по периметру и памятник в торце — бюст Ленина на постаменте (революционный и вместе с тем типовой и выхолощенный символ), тем самым разоблачив имитацию протеста институциональным искусством… И все бы ничего, если бы не одно но: чтобы работы были интересны, сначала самому нужно быть личностью, и только потом работа станет ценной, а не наоборот; владельческая печать превратит любую дрянь в музейный экспонат. И понятно, что для меня — гниющего в Западном Дегунино геодезиста, мечтающего стать художником, — это замкнутый круг. В сотый раз я собирал себя из других, перебирал так и сяк, выбраковывая лишние детали, надеясь, что новый я окажется кем-то другим, кем-то значимым — личностью. В отчаянии разрезал себя на сотню маленьких макаровых — каждый со своими безумными идеями, каждый на что-то рассчитывает — и нитками сшивал кусочки, перемежая с добычей из мясной лавки, вплетая гирлянды органов, телячьи копыта и куриные потроха. (Мизинец закатился под диван, я нашел его, когда искал что-то еще; засохший обрубок высадил в горшок, поливал каждое утро, вычищал грязь из-под ногтя, и мизинец принялся, распрямился, через время дал побеги — четыре пальца, затем из горшка показалась ладонь). Первое время прислушивался к себе новому, методично, как вор или врач, простукивал голову, пока, наконец, мне не ответил глухой, едва различимый стук. Я заточил черенок ложки и, пока охрана дремала, потихоньку буравил голову. Со всей мочи засадил ложкой в башку, и оттуда вырвалась струя пара. Я плеснул водой в дырку, чтобы потушить огонь, помотал головой, раскаленные мозги шипели, как угли. Подождав, пока пар выйдет, я стал ковырять дырку ногтями — что там может быть? — когда вдруг кто-то укусил меня, я одернул руку — на кровоточащем пальце остались следы кривых зубов. Что за? Подожди, я доберусь до тебя! Наклонился и потряс головой, — из дырки вытек желток и плюхнулся на пол, я бросился подбирать его, но он проскальзывал между пальцами и катался по полу, весь в крошках и муравьях. Тогда я сжал руками голову, наклонился над желтком, отпустил руки, и желток всосало в дырку. Оказавшиеся в моей голове муравьи прорыли ходы и образовали колонию, таскают мне в голову мертвых бабочек, нитки и перышки.
40 
