* * *
Отсюда видно, как старая женщина, запершись в ванной, укладывает слоями вату и трикотаж в левую чашечку кремового бюстгалтера. У неё большое лицо, и всё большое, и отсутствующая грудь у неё большая, как голова. Она расстёгивает маленький шпингалет на двери и выходит к мальчику. Мальчик не внук, не сын, никто. Чей-то ребёнок, четырёхлетний, оставленный матерью на попечение бабушке. Бабушка лежит в больнице, подруга присматривает за ребёнком. Топит печь в частном доме, открывает холодильник, ест ветчину на хлебе, с шёпотом открывает закатанную банку с кабачковой икрой. Быстро и интенсивно жуя, она не открывает рта, но губы её растягиваются поперёк лица и, слипшиеся, остаются наедине. Она смотрит карими глазами без ресниц на мальчика, голубоватая поволока отражает электрический чайник. Чужие дети растут быстро, время с чужими детьми невыносимо. Она вспоминает, что этот мальчик — племянник бывшего сожителя её старшей дочери. Ленточка изогнулась, упёрлась в чёрную «газель» с надписью «харон», в зашторенном салоне лежит покойник, бывший сожитель старшей дочери тоже лежал постоянно, вот теперь помогает усопшим укладываться навсегда. Бывший сожитель старшей дочери с хрустом выволакивает лопату и помогает, до этого он помогал старшей дочери спиться. Выпивает за упокой и напоминает родственникам, что табуреты и прочий инвентарь с мест захоронений по традиции вывозить не стоит. Женщина медленно моргает, мальчик просит воды, она наполняет гранёный стакан тёплой кипячёной водой и передаёт через стол. В таком гранёном стакане её любимый хирург подавал ей вермут на городской горке в 88-м году. А потом приходил к ней двадцать лет подряд и приносил хлеб, колбасу, водку, деньги, покупал картофель в пятидесятикилограммовых мешках, лежал и уходил в семью. Все вокруг говорили, какой порядочный мужчина. Коллеги говорили, жена души в нём не чает. Грудь отрезала хирург-женщина, куда положили покойную левую грудь. Мальчик кивает и обмякает на стуле, лицо его зелено. Женщина переводит взгляд с занавески на мальчика. Последний раз лет десять назад у неё была маленькая внучка, но она так не обмякала и не зеленела, а только шкодила и била всех подряд стеклянным флакончиком от шарикового дезодоранта. Женщина поднимается и кладёт руку на бликующий от пота лоб. Лоб холодный. Женщина достаёт из кармана подругиного халата самсунг-раскладушку и набирает скорую. Берёт мальчика за влажную руку и уводит в спальню. На подушке лежит распотрошённая упаковка китайских таблеток. Скорая не торопится. Женщина тяжело сидит рядом с полупьяным ребёнком. От её таза по тигровому покрывалу тянутся лучи.
* * *
Моя матка — роза, а яичники — порталы, левый и правый в мужскую и женскую линии рода, линии проходят сквозь живот и пересекаются перед лобком в одну. В тюрьмах заключённые протягивают между камерами нитки, по которым происходит сообщение — передаются вещи, деньги, записки, такие верёвки называются священными дорогами. Мёртвые не говорят, они, как заключённые, пребывают в своих локусах и томятся не свершившейся любовью, они болят в своей тесноте, всё, что у них есть, — это тонкие, пронзительно холодные священные дороги, пущенные через порталы в мир живых, они день и ночь транслируют охлаждённую прозрачную любовь. Чужие приходят ко мне по ночам, они смотрят с укором и медленно кивают головой. Потом распускается роза и ассимилирует присутствующих.
Мёртвые не говорят. Сегодня она спросила, что нам делать, я сказала, что ничего делать не нужно, потому что мы рождаемся и начинаем себя занимать чем-нибудь до смерти. И тогда, спросила она, можно прямо сейчас умереть и ничего не изменится, я ответила, да, прямо сейчас, и ничего не изменится. И добавила, мёртвые не говорят.
Мы перестанем говорить. В течение трёх дней я была с тремя поэтами. В первый день это был мой брат, во второй день это был мой любимый, в третий день это был мой друг. Когда я была со своим братом, я думала о своём любимом, когда я была со своим любимым, я думала о любимом, когда я была со своим другом, я каждый раз возвращалась из чёрного экрана и понимала, что это не мой любимый. Живые не говорят, а ищут язык, чтобы сказать, чтобы, когда ты с любимым, сказать ему, чтобы, когда ты с братом, не делать лишних движений и не трогать те́ла, чтобы, когда ты с другом, твоя роза не металась в ужасе. Через тело мёртвые говорят — для брата, любимого и друга остаётся язык. Они оказываются в пересечении двух порталов и соприкасаются с моими мертвецами, но только любимому на пользу такие встречи. Он может получить посылки от моих мертвецов. Что же касается чужих мёртвых, то я вся из них соткана. Я говорю не нужно этого делать. Я говорю возьмите это на заметку. Я говорю сколько можно ждать. Я говорю моя дочь страдает от вас. Я говорю под камнем затаился родник. Я говорю попробуй ещё разок. Я говорю мне больно на это смотреть. Я говорю мне больно на это смотреть. Я говорю мне больно на это смотреть. Это роза говорит чужими мертвецами. Это роза поёт их мерцающий свет. Это женщины старики и подростки девушки в белом, девушки на дороге с выпущенными сердцами, парни, не докурившие сигареты. Это баскетбольные мячики в их гробах, это ободочки, купленные на дискотеку, это кепочки, ни разу не ношенные, это мои близнецы, вслоившиеся в меня и неспособные меня оставить.
Розовая полифония останавливает любимых. Братья, на неё наткнувшись, прощают. Друзьям присуще многое забывать. Когда я перестану ассимилировать чужих мертвецов, они образуют улей вокруг моей розы и перекроют трансляцию с той стороны. Я не научусь говорить с живыми.
* * *
После похорон матери друга моего отчима. Среди них был самый молодой и самый пьяный. Он не был пьяным, он был без сознания. Его принесли и уложили на мою постель. Утром все пошли за опохмелом, я поднялась с пола и отправилась умываться, он встретил меня в коридоре, сказал настенька, настя, здравствуй, увлекая меня в закуток с урчащим холодильником. Я не настя, говорила я сквозь его губы. Дрожал холодильник за спиной. Я делала уроки, он заходил в комнату и проводил по висящим на стене постерам рукой, чтобы я оглядывалась на шелест. Тогда я надела юбку, накрасила губы перламутровой помадой, обвела их коричневым карандашом и ушла из дома.
Пьяные рыбаки подолгу просиживают на берегу. В моей комнате тихо, пахнет летним выбросом химикатов. Я наказана за опоздание, мать на рыбалке. Он пришёл и сказал, что ему разрешили переночевать у нас в квартире. Попросил сделать кофе и приготовить ванну. Курил на кухне, пил кофе и блестел мутными глазами. Ты кончила? Я не знаю, что такое кончить. У меня это в первый раз. Мама, ночью у меня носом шла кровь.
На уроке литературы Марина Ивановна рассказывает об обряде выкупа невест у народов востока. Он обеспеченный парень, у его матери две точки на рынке, они торгуют фруктами и мясом, хороший жених, посмотри, и симпатичный, правда, похож на таракана. Хтоничные соски мелькают перед глазами, мокрая улыбка. У подъезда стоит японский грузовичок, под брезентовым чехлом в деревянных складских ящиках бананы и гранаты. На столе гора фруктов, пахнет торговлей, в банке несколько мелких розочек и литровая бутылка «Зелёной марки». Я сменила школьные брюки на рыжую юбку, накрасила губы перламутровой помадой, обвела их коричневым карандашом и вышла на улицу.
Наутро стойкий запах перегара, под балконом разбросаны цветы, птицы клюют лопнувшие гранаты. Мать спит мёртвым сном. На простыне белёсые пятна. Я переодеваюсь в школьную форму. Я не продаюсь.
Он сказал, что сделал тебя женщиной. Я не продаюсь.
* * *
за мной смотрит женщина. впервые я узнала её, когда в семь лет после школы одна дома подходила к окну и начинала скользить глазами по горящим и несветящимся окнам дома напротив. я стояла так до прихода матери с завода. вглядываясь, говорила ей — явись, покажись, в каком ты окне, ты, конспектирующая все мои действия, ты, смотрящая на меня сквозь приближение, сквозь разъедающую оптику, сквозь страх. она стала ближе, когда я очутилась в четырнадцатилетнем возрасте один на один с электрической зубной щёткой в ванной комнате. она приблизилась ко мне и теперь стала смотреть меня из вентиляционного отверстия. тогда я говорила ей — ты и так слишком много знаешь обо мне, мне не по себе от тебя, от твоего дыхания, вот и снова повеяло, как ты выдохнула возбуждённо на меня, покрытую гусиной кожей и отчимовой пеной для бритья. я задвигала пластиковые шторки и включала дребезжащую электрическую зубную щётку. я до последнего не отодвигала занавески, я чуяла запах её присутствия, как если бы она стояла вот здесь, за бортиком жёлтой керамической ванны, или сидела в луже натёкшей воды, ждала меня, влажную посолоневшую с выпученными от взрыва глазами, дрожащими коленями, плачущую от страха и восторга. от страха я снова включала щётку, и так по несколько раз, насколько во мне хватало сил испытывать незамыленое наслаждение. уже безразличная ко всему, я выступала из ванной, отирала тело и, надев синтетический салатовый халат, шла в комнату под звук телевизионного курятника. потом её заменил бог. ненадолго. он всегда был далеко. и было нормально. его не нужно было искать и разглядывать вокруг всё, чтобы его обнаружить. можно было делать.
когда она вернулась, она сказала мне — бог это бескомпромиссная смерть. но прежде я вспомнила о своём потайном видео. о том, как можно вывернуть меня наизнанку, как можно завязать меня в узел, как я извиваюсь от собственно себя и воображаемого другого. это был её голос между моими ушами. так близко. так мутно дышать.
* * *
И — Здесь, в Венесуэле, мне совсем не страшно, я обтянула бёдра и груди красным огнём, меня по ночам обнимает мой чернокожий бог. Я совсем лишилась ума, кажется, его выдул ветер, ветер и паруса. Мои солёные кудри, их набирает на палец мой чернокожий бог. — Я вижу ветер, он проникает сквозь мою поясницу и выводит на свет армии мужчин. Мужчины гладят друг друга, держат друг друга за плечи. Падают и вырастают снова. — Я в Москве, прибитой к яичкам художника. — После этого я не могу говорить, как мы теперь заговорим? Что необходимо сделать? Что говорят они? Что они говорят? — Все просто хотят говорить, вот и всё, все просто хотят говорить. — Поговори со мной об этом. — Тогда я поставила кастрюлю к балкону, а наутро не смогла отодрать её от двери, всё заморозило к чертям собачьим. — А потом зазвонил мобильный, на экране высветился его номер. Там была женщина, она сказала, не жди его, Света, он теперь живёт у меня. Как я теперь после этого буду жить, ведь мне и так осталось мало. Я ходила, делала снимок, там совсем всё в чёрных пятнах. Вот ты меня не видишь, а у меня лицо как асфальт. Вот так и отпускай мужиков на вахту. Как мне жить-то после такого. — Девушка, уберите сумку с перил эскалатора. — И тогда я сказала, хватит, мол, Миша, меня за нос водить, разве я не заметила, что презервативов на два меньше, чем когда я уходила в четверг. — Тогда я была землёй и чувствовала себя в безопасности, и кто-то сказал, вспомни, и я не смогла забыть. — Вот они падают и вырастают снова, а я слышу, что-то жужжит, глаза поднимаю, а они — роботы, представляешь, роботы. Они двигают механическими бёдрами туда — сюда, туда — сюда, и на их холодные фаллосы насажены женщины. Из женских ртов сочится слюна, одна капля упала мне на ботинок, и ботинок проело, как кислотой. Я обернулась, а сзади яма. Ну всё, говорю, хватит, и проснулась. Чувствую, живот внизу тянет, потрогала трусы, а они насквозь красные. — И свет такой яркий, знаешь, как с похмелья, бьёт в глаза. Я сквозь него иду, а там мёртвая голова вылупляется из яйца. — Ну да, где-то так, 29 рублей за час, умножь на 12 часов, что получается? Ага, и плюс, если строчки делаешь поверх плана, то каждая стоит по 50 копеек, так можно ещё рублей сто пятьдесят заработать. — Он такой: что нужно сделать, чтобы всё исправить, а я такая: ничего не нужно делать, просто не нужно было делать то, что ты уже сделал. С ним говорить невозможно. Он два разных человека, трезвый и пьяный. — Главное, чтобы все были здоровы. — И для кого я варила? Постояло-постояло всё в холодильнике, да я и вывалила. — Что она говорит. — Она постоянно врёт. — Ну послушай меня. — Боюсь, я ничего им возразить не сумею. — Как мне это выразить словами. — Я так хотела с ними всеми поговорить, но они выросли и упали. — И тогда я сняла этих женщин, положила на землю, а они мёртвые, и бездна зашевелилась. — И голова заговорила, то была моя мать. — Это молчание. — И женщины тоже выходили, выходили и выходили, выходили и выходили. А через них выходили другие люди и трава, и другие вещи. А я смотрю, а у них по всему телу спина, и они немые.
40 
