Прозрачность

ПОСЛЕДНЯЯ КАРТИНА

Тешишь себя бездельем,

придвигаешь обогреватель De Longhi, купленный недавно,

берешь сигарету, вооружаешься грустью, пепельницей, чашкою кофе.

Ты говоришь: всё надоело, и поражаешься собственной правоте.

Тебя вновь окружает устойчивость, это «всё»,

что лишь чуть пошатнулось под твоим взглядом,

пустило корни, под паркетом добралось до кресла

и схватило тебя за лодыжки

уютными теплыми шерстяными носками, мягкими тапками.

Казалось бы, всё замечательно:

книги, коллекция видеофильмов, пластинки. Стены пестрят

картинами и плакатами, безделушками. Есть кое-что

и в укромных местечках, подальше от посторонних глаз —

интимное, личное, — дань желаниям детства и юности, когда-то

казавшимся даже несбыточными, порой же

и вовсе запретными, тайными. Нет,

все хорошо, в самом деле. Всем нравится то, что ты делаешь, —

картины, гравюры, шумные вечеринки, твоё

коронное блюдо. Во всем

друзья находят свежесть и искренность, неуловимую цельность.

Однако в этом ли смысл всего этого?

Бесценные книги, любимая музыка, редкие фильмы

лишь подтверждают бессмысленность всякой идеи

стабильности и накоплений.

Зачем же удерживать или держаться? И быть

все время в пути, как друзья твои утверждают,

оставаясь на самом деле на месте? Совсем недавно

в любое мгновение ты мог двинуть в путь.

Так что же случилось? Быть может, испробовать вновь

сладость отсутствия собственной жизни?

Куда хватит денег, подальше: какой-нибудь чартерный рейс,

бронь, неудобное кресло, заоблачный duty free.

Чтó там — матрац в углу в квартирке

знакомого знакомых, дешевая гостиница или палатка, —

не так важно. Главное —

возможность всё начать с начала. Или закончить.

Не забыть (и это, пожалуй, важней всего)

друзьям оставить весточку, чтобы не беспокоились. Они

не знают ничего про путь, который выбрал ты сегодня,

который ты пройдешь уже не с ними. Впрочем,

осталось только несколько штрихов, две-три детали, чтобы полотну

существованья твоего средь них

придать законченный, достойный вид. Тот самый вид достойный,

который полностью, наверняка, навечно

твоих друзей бы удовлетворил.

ПЕПЕЛ В НОЯБРЕ

Вот так вот. Что и говорить.

Лишь донести до пепельницы пепел,

не проронив, и так же молча

продолжить этот день. Движенья, взгляды — всё

должно быть продолжением руки, несущей осторожно этот пепел.

Как если бы не сигарета, а судьба

сгорала и на фильтре

был след не смол, а пережитых болей.

Смотреть, молчать. Следить, как под ногтём

большой изюминою зреет глаукома, напоминая

тот день и неудачный (не больной) удар. И понимать: и это

воспоминанье не имеет смысла.

Ничего не делать. Только

молчать, касаться, видеть, ждать, составить

перечень того, что смысл еще имеет. (Это —

моя жена, наш будущий ребенок, лето…)

ИСЧЕЗНОВЕНИЯ

Я постепенно растворяюсь,

протягивая руку вдоль по ветру,

несусь за листьями, соринками и мошкарой,

которые поток срывает с места,

чтобы внезапно опустить к арыку,

затем опять поднять и, закружив,

вернуть на землю между топчанами Урик-зара¹[1] Урик-зар — местечко под Ферганой. —

то ль смерчем маленьким, то ль

членом братства Мевлеви.

Я истончаюсь всякий раз,

как слышу голос мамы. Пусть

говорит, не останавливаясь, пусть (хотя всё те же

известные родительские темы), главное

не слушать — слышать. Я истончаюсь — в слух,

освобождаюсь. Так же

бывало порой в детстве — я сидел

в деревне у прабабки перед дастарханом,

когда ее товарки приходили, слушал

их медленные диалоги — о том, о сём, но — на таджикском,

мне непонятном, потому

вводившем в транс: жара и солнце, этот

просушенный в веках и полый

внутри (порой до звона), басовитый язык —

так может хлопать простыня, еще чуть влажная,

на сильном ветре — нежданные созвучья, окончанья

закрытые, прямые сочетания слогов,

не то чтобы красивые, но округленные,

как если б слово-шар: и они бьются,

выстраиваясь друг за другом, порождая

касаньем новый звук — из ниоткуда, эхо

тысячелетий… Я исчезаю в этих звуковых пустотах —

из ниоткуда в никуда…

Я постепенно утекаю весь,

протягивая руку за окно, сливаясь

с каплями дождя, что в этот летний вечер

вдруг освежить решил Москву,

сбив пыль, гарь, копоть, грусть, несчастья

короткою атакою природы на этот

столп «слишком человеческого». Я лечу

плашмя о землю, брызги и воссоединенье

с родной стихией — ручеек

течет по углубленью вдоль гранитной

приступки; наших

прибывает — из водосточных труб, из желобов,

и я уже несусь в потоке

туда, где некогда родной мне Лихов переулок

стекает в менее знакомые проулки,

а там уж — в сточный водосброс — под землю, в землю…

Я медленно, но верно таю

вслед за снежинками, прилипшими к стеклу,

под солнцем — в середине марта вдруг ощутившим

уверенность, поддержку (южный ветер, наше

неодолимое желание весны). Но перед этим

оглядываюсь: спит моя семья, вот-вот проснется…

ФРАГМЕНТЫ ПОЛУНОЧНЫХ СТРОК

*

Очень тихих слов мне хочется, почти неслышных.

Чтобы сплеталась паутина

из тонких звуков — невидимая, не-

способная хоть что-то удержать, кроме

букашки разве что…

*

После стольких лет, проведенных словно бы в другом теле,

взглянуть ночью на привычную тишь за окном и затем неожиданно вдруг заметить

свое отражение. Остался ли свет, не считая того, что отбрасывает монитор

с привычной в такое время надписью «…перед закрытием»? Мир видится как на экране:

плоским и ненастоящим. Вот только

твои пальцы не оставляют на нем муара и следов. Выходит,

лишь LCD-поверхность еще чувствительна к прикосновеньям.

Все прочее — недосягаемо, при том, что близко:

мир уместился в пространство перед монитором, оставшись при этом собой.

*

Прозрачность не прозрачней непрозрачности, напротив —

она покрыта тонким слоем пыли,

как данью лет, к которой привыкаешь.

И стоит сомневаться: так ли нужно

по зеркалу рукою проводить?

Не исказит ли след от пальцев тихий,

спокойный, устоявшийся наш быт?

И если всё оставить так, как есть, —

легко сказать потом, что раньше

всё было чище, лучше, красивей…

*

Слова уже не поддаются, будто

они не те. Как если бы молчанье изменило что-то

в структуре языка. Но в лексике ли дело?

Мне кажется, всё умерло, чтобы не стать стихами. Или —

готово умереть (о жертвоприношении — ни слова).

*

Собирать всё по крупицам. С годами они становятся мельче, потому и труднее

свести всё в единый образ, слов тратится больше,

усилия тщетны, и это видно уже в самом начале.

Пустота даже там, где что-то, казалось, есть постоянно:

ни опор, ни тех, кто поддержит. Жизнь остается жизнью —

лишь твоей, нужной тебе одному.

*

От чего отказаться, чтоб вновь быть собой? Что найти?

Не в словах же искать поддержки. Но как быть с поэзией, выбирая молчание?

Честность в этом вопросе — но тем ли ты будешь, кем хочешь, кто есть?

Копнуть глубже?

*

После любого перерыва — заново учиться писать. Заново искать расположения — нет, не критиков — слов. Чтобы потом двигаться дальше. Дело ведь не в языке. (И не в том, что хочу сказать я. Это главное. Дальше: за себя, от себя, не к себе.)

*

Всё с начала. Найти его — самое главное. Отправная точка. Точка.

ПСАЛОМ САДОВОГО КОЛЬЦА

              Bye-bye life, bye-bye happiness,

              hello loneliness, I feel I'm gonna die.

                            (из песни)

Как мне найти тебя среди дождя,

найти тебя среди рассветов, между

молота и наковальни города, в плавильне дней?

Как мне дойти до тихих улиц, где ты бытуешь в перерывах 

между учебой, домом и друзьями?

Как слова

ткут жизни гобелен, сплетая воедино нити зла, любви и боли, так и я

выстраиваю собственную схему станций

метро и адресов, местечек, мест, где ты бываешь. Без меня. Возможно,

без мысли обо мне. О, как мне горько! Но,

впрочем, это не так страшно

в сравненье с пустотой, которую зальют

дожди и слезы. Эта ночь — не более чем ночь, но этой ночью

я понял, как я много потерял, тебя теряя. Небо

контрастно выделяет кроны

деревьев, будто

обработанных запретным дустом, и

кривыми пальцами схвативших край небес и ночи —

в блеске капель дождевых и свете города, что заливает

кроваво-бледным горизонт между ближайших зданий.

В эту ночь

я промыслом божественным живу, однако

мне не хватает воли, чтобы жить,

чтоб чувствовать очередное

мгновение в отсутствие тебя. Мне не хватает, говоря короче,

тебя. Всем остальным я переполнен. Я не в силах

не мокнуть под дождем, не быть в ночи вне мрака и

не любить тебя. Троллейбуса не видно. Видно, ливень

коротким замыканием остановил движение,

как и замкнул — теперь уж на себе, —

электростимулятор сердца моего.

О длань небесная, Господь, внемли моим словам,

пусть, наконец, придет троллейбус! (Монолог

подслушан был на остановке, на

Садовой-Самотечной, где

его бубнивший ожидал «десятку» или «Б». Или, возможно, да,

кто его знает, стесняюсь и сказать — «сорок седьмой».

А это, как известно всем, вообще

не лезет ни в какие рамки. Больше

нам нечего добавить. Всё.)

LE SERPENT ROUGE

Вот несущие конструкции, мне говорят, вот мир, говорят,

повернутый к тебе задницей. Что ты на это скажешь?

Лето — очередное — считает мои дни и ночи.

Душ приму или выключу телевизор. Монитор,

и капли текут по спине, и что мне ответить?

Две стоваттные лампочки, комната словно обуглена, стены

оплавились — потоки прохлады

скользят вдоль окна, — их не влечет огонек мой.

Поеду ли в Крым, в Коктебель,

забуду там то, что забыто, покроюсь

загаром как новой одеждой, умру

от ножа, воды или камня, пить в одиночестве буду и

смотреть на толпу. А когда-то

лето случалось весной, весна же —

царила весь год. И затем:

всё влекло, ночь казалась волшебной и плотоядной, закат

рубцевался на горизонте, кровоточили окна, витрины, бассейны, река,

и, как чайки над высохшим морем, летучие мыши метались над городом.

Я на ничейной земле, ты в другом мире, и

теперь даже воздух — более влажный. Скрываюсь от всех,

запираюсь на ключ, делаю громкость на максимум: мне

предвещает погоню и бегство японская группа U.F.O.

шпионской динамикой музыки к несуществующим фильмам.

Хочу свернуться клубком и исчезнуть. Не советую

быть со мной рядом. Я

отравлен теплом и морозом, который грядет,

сменой дней и ночей, женских лиц, острых блюд и

горячих напитков, будней и выходных. Я отравлен всем этим

однообразием. Ночь,

ты не кончилась, нет?

ЧУВСТВО

Сомненье и сентябрьский вечер

свернули в Лихов переулок вслед за мной.

Когда такая темень, да к тому же сырость,

в знакомых стенах я теряюсь, что сказать про двор.

Я к дому подхожу, я обхожу машины и

выбоину на дорожке. Что,

спрашиваю у себя, что делать? Тают дни.

И ночи. Сила чувств. И даже

моя любовь готова раствориться,

лишь только разогрей ее без меры. Впрочем,

ведь выбор, пусть ошибочный, всего лишь выбор.

Кто нам запретит, так размышляю я,

желанное иному предпочесть?

Вот прохожу подъезд —

немного подышу прохладным мраком.

Думаю о разном и, пожалуй, не стоящем того.

Тебя нет в этом списке, солнце, и тебя, луна.

Я вас уже сто лет не видел. Закурю. Как быстро

лето кончилось, как быстро. Мы же всё плывем,

хоть плавать не умеем. Мы плывем, и лодка

Харона ждет нас, безусловно. Но

нам далеко еще, не близко. Так нам далеко,

что нечего и говорить об этом. По спиральной

узкой анфиладе вавилонской башни

мы шествуем к верхушке ночи: по

Малому Каретному, направо, по Большому,

и опять направо — по Среднему; опять

втроем — сомненье, я и этот,

да, конечно же, сентябрьский ветер.

МИМОХОДОМ. ЛЮБОВЬ

Мне всё удается. Сердце мое

бьется крепко, ритмично, говорит уходящему дню: пошел прочь.

Случаются ночи, но что мне до них? Я мимо иду, теряю

то, что нашел, безразличный.

Греют многие вещи и многие остужают.

Время само по себе, я ему не судья.

Его стремление вдаль ласкает меня: ветерок в жаркий полдень, твои

тонкие пальцы, ручей. Ты не один, пока рядом

нет никого. Глаза всегда врут, как и слух, как и речь; отвернись,

отвернись насовсем, дай мне руку, забудь,

умирая с каждым новым закатом. Свет

как иллюзия, вдумайся, что ты моргаешь.

Смотри не смотря, говори с тишиной, слушай легкими. Тень —

это ты, ты — это слово, дальше — трава,

корни дерева, лес категорий, небо, которое

соответствует небу. Лаз в этот мир, как всегда, на глазах,

но мы видим только цветастую пленку пейзажа, маску, глагол.

Кто заслонил нам себя, кто открыл? Издевательство длится:

жизнь плетет свою нить, превращая нас медленно в кокон.

Что будет дальше, ты знаешь? Мне повезло, мне легко,

я не верю в судьбу,

в отливы, которых не видел, в тебя. Тебя нет. Но если ты есть —

мое одиночество, черт побери, безгранично.