СОБАКИ ЛЮДЕЙ
Говорят, что первой в новый дом забрасывают кошку. Не знаю, почему. Кошки равнодушные твари. Как-то мы стояли возле метро, над нами висел «Добрый человек из Сезуана» (почему-то не из Сычуаня), мимо шастали добрые люди — ну, вы знаете этих людей. Там еще церковь, похожая на чемодан: в коридоре за час до отправки. И собаки — собаки (собаки).
Я никогда особенно не верил в альтруизм и доброту зверей друг к другу (во всяком случае, редко встречал), а тут бездомный беленький комочек не успел дорогу на зелёный перейти. Он от страха голову совсем потерял, вжался в асфальт и, наверное, спрятал нос под лапки. Кругом же машины. Две дворняжки побольше спасали трусишку — толкали его мордами, лапами, потом просто схватили зубами за шкирку, отнесли на тротуар. Пробежали мимо с воодушевленным лаем. Ой, — опасается подошедший Т., — здесь же собаки. Они могут нас покусать! — Ты что, — говорю, — собаки хорошие. Т. смотрит, как на дегенерата: Да-а… ты б еще сказал, что люди хорошие!
Нет, про людей я ничего не говорил.
ЧУЖОГО НЕ БЕРИ
По Знаменке за мной гонялся бомж. Я ждал зелёного на сторону Пашкова дома, он (вихрами шагов по зебре) перешел на красный; махать руками начал еще на проезжей части: мужик с неподвижным (целеустремленным) взглядом, высокий, с большими руками, которыми выделывает патетические жесты. Голова замотана бинтом.
«Это мое все, видишь? — теребит рукав своего пиджака кожаного, воротник пестрой рубашки. — Подходят же, видишь?» И машет руками. «Отдай то, что не твое! Отдай мое!» Нет, говорю, мужик, нет у меня тебе денег, прости. «Что ж ты делаешь, — говорит, — у меня же отходняк, у меня ломка, белка начнется сейчас». Действительно, дрожит всем телом. Зелёный все не загорается. «Отдай носок!» Протягивает руку и смотрит на мою: там смятая бумажка (привычка что-нибудь вертеть в руках); я, между прочим, вообще без носков и в сандалиях. Что ж, ладно, отдаю бумажку. Он смотрит на нее недоуменно: «Нет. Носок верни!» И снова смотрит в руку.
Я перехожу на красный. Он за мной. Я вверх по Знаменке — он тоже. «Отдай, что не твое! Ты же последнее у бомжа отбираешь, блядь! Носок верни! Дай за носок хоть сто рублей, второй отдам!» Со строительных лесов косились рабочие, я шел (руки в карманы) и насвистывал (свистеть я не умею).
I SING I SWIM
Всё вперемешку. День меняется на день, тень наводит на плетень.
Стучит, как из-под воды, моё похмельное сердце. Тащится по небу дряхлая кляча солнца.
Вдребезги — сосульки валятся за шаг передо мной, снова и снова. Маленький синий пакет шуршит по асфальту, как торопливая мышь.
Рыбаки сидят воронами на последнем льду: на нем уже видны пролысины воды. Издалека они как воробьи: кучкуются, и за руки держатся, и дрожат. Не хотим под лёд, не хотим. У рыб же тоже весна, стосковались по солнцу, выскакивают, спинкой поводят, хвостами; тихонько начинает петь ледяное крошево.
Платья шелк как тонкая сетка прожилок ладонных, ловит тела донных рыбок, на них мерцает убегающая кожа. «В свой час невидимый прибой все водоросли любви волной окатывал».
Азбучная книжка неудобная, толстая и узкая, утопает в огромных ладонях. Высокий пьяный парень сидит по-турецки в вагоне метро, подсовывает всем вокруг Дилана Томаса: «Вы тоже обязательно должны прочесть это, пожалуйста».
Времени вообще как будто нет нигде. Из-за туч вдруг проклюнулось солнце — зачем? Вдруг Китай за стенками забора?
Там кладбищенские воробьи, и паук бредет по зеленому от времени камню — 1928 год, но покойник еще тот барабтарло, по старой орфографии закопан. Свежие трупы деревьев лежат в молодой грязи. Могилы давние, поросшие бурьяном, надгробия во мхе и ржавые кресты, могилы посвежее, есть и с оградками, роскошные, с цветами (в них засовывает голову белый кладбищенский кот, а потом исчезает и весь), есть с одной табличкой, есть пустые холмики безо всего, в них нога утопает по щиколотку. Две креста покосились, прислонились друг к другу, как будто обнявшись.
«Думать о смерти, думать о смерти, ду… Я же, в общем, никогда не собираюсь умирать». Здесь и шепот какой-то обрезанный, и у строки не пропечаталась верхняя каёмка букв. «Друг Сопровский воскресает, подбивает выпивать».
Двойная жизнь нервных листьев: мечутся по брусчатке, а вдруг замрут. Мечутся, вдруг замрут. Подкрадываются по одному, пытаются и слушать, и смотреть, и превращаться в сердце. По холодным ладоням ходит лесной тритон, ходит заглазным дном. Полопались губы, и слиплись ресницы, и пальцы уж конечно пахнут ладаном.
Все небо залито топленым солнцем, по коленям на завалинке растекся кот, лапу положил под голову, как под подушку. Мельницы стоят безрукие, седые волосы все спутались. Люди на таком ветру укутываются звуками. «Я спала, и мой кот заурчал. Я подумала, вот бы мне такой свитер: голубой, длинный, мягкий».
Давно рассвет и запахи оттаяли. Морозная радуга за окном. «Поднимаясь по эскалатору, держитесь за руки» — это хрипло дает наставления тетка в метро.
ШЕРШАВИТСЯ СТЕРНЯ
Вот я сижу (в белой футболке лдпр — история такая: сестра, еще будучи в школе, чего-то забыла в госдуме, оттуда вернулась с такими футболками, дисками, дарами визгливого жириновского (выходя на балкон, надеваю другую (на ней троянский гекторов шлем (нет, я не скинхед-антифа): выпуск 57 школы (она ко мне попала из-за велосипеда и туч грозовых — я катил на семинар по латыни, заплутал меж ясеневских гаражей (там, где сейчас ублюдки строят МСЗ), конечно, вымок в ливне — А.В. мне дал ее переодеться и отказался (мол, мала) забирать назад), выпуск, кажется, две тысячи седьмого года) — а в этой я стесняюсь как-то (хотя когда-то в сибирском поселке Зима (там, кстати, был рожден ваш Евтушенко) она спасла нас от проблем с пацанами (поселок Зима замер где-то на излете союза, мы шарились по обшарпанным дворам, искали магазина (хотелось свежих помидоров и портвейна), но, опять же, заплутали среди гаражей): «о! жирика мы любим» — сказали мужики), стесняюсь выходить на люди); в общем, смешная футболка), пью чай и шевелю мизинцем.
ОКНА РОСТА
Стоял в метро в тени богатыря (а я давно уже заметил, что опасаюсь людей сильно больше меня — мне, видите ли, неуютно). Богатырь обиженным голосом рассказывал приятелю (блондин с глубоким шрамом): «…я всё-таки не понимаю этого… эм, умножаем на же, делим на аш… и как это всё получается…»
— Эш — это же высота… — не очень уверен второй. — Да, блядь, это ведь такая вещь, блядь, которую, блядь, несколько раз проходить надо, — голосом монотонным и сонным.
— Ага, завтра еще с утра, блядь, — соглашается богатырь. — Математика.
— Пересдача?
— Да какая там, сдачи еще не было, вот и..
— Ты во сколько встаешь?
— В пять… — вздыхает мой богатырь. Блондин выходит, и я могу краем глаза рассмотреть героя. Кожаные: куртка, портфель, ботинки (блестят). Лицо доброе-доброе, упирается в потолок, улыбается в стенку.
Был свидетелем беседы («ну давай покурим, ну а?») двух манерных девушек: одна сочла скамейку грязной и присела на корточки (на корты), вторая подстелила белоснежную куртку. Жаловалась на научную руководительницу, которая с интернетом на короткой ноге, да к тому же декан и требует в курсовой какие-то свои мысли: «…а я блондинка, откуда у меня свои мысли?» «Скоро корпоративчик, надо выспаться, чтобы на фотках…» — переводит тему первая. Обнялись и зацокали в разные стороны.
Я тоже пошел. Навстречу мне лилипут с высокой блондинкой — они что-то оживленно обсуждали, смеялись и сели на ту же скамейку.
СЧЕТ НЕ ВЕДЕТСЯ ПОЧТИ НИЧЕМУ
В студенческие годы каждый совершал такое путешествие хоть раз. Где книжка, кто вздумал ремонт, куда дели книжку, вот это да, провал, позорище, фиаско, обзывай, как хочешь, только загляни в рубашек ворох, посмотри, кто страницами хмыкает. Мимо красной еловой стены, созывая друзей мановением рук, дрожью воздуха, площадь наискось пересечь, сентябрь, магазины, вощеный паркет подмосковского тамбура, плевки под ногами его. Странствовать на электричках пристало таким вот, с запястьями тонкими, в сущности, не таким уж начитанным существам. Поезд идет два часа (от Гольяново и до Голанских высот).
Хронометр барахлит, стремящий по рельсам свой взор машинист названия станций протрескивает — не разобрать, стук колес слишком скор, двери — пщ — снова — пщ — не успевают страницы пролистывать, как им положено, строгим порядком, означенным в оглавлении. Сохнет горло, красное от вина и простуды, строчки больно прорезаются, те рассеянно глазами машут, невольно ранят острыми концами букв. Чихаю ещё и ещё — значит, правда?
Обнаруживаются тропинки в пыльной полыни (простите), случайный станционный пони: спутанные прядки челки, прядает ушами (и ещё), магазин, пельмени, майонез, сосна на песчаном откосе (кривая), рядом зеленый автомобиль (остов). Распускаются травы. Ближе к закату — бесстрашие, бесстрашие и переоценка всех ценностей. Терпкий креозотный гравий, задохнувшись, они успевают в последний вагон на последнюю, скользя по памятным скрипучим рельсам, возвращаются тревожносонно.
ПРОТИВ КВАДРАТУРИНА
Однажды я осознал, что очень боюсь — и боялся всегда — станцию «Библиотека имени Ленина». Там нет столбов и не за что держаться, узкая платформа, вот-вот упадешь, постоянно люди, люди, люди, толкаются, пугают, вот-вот упадешь, уходит в пространство купол потолка, куда-то вбок и влево, чересчур свободно, вот-вот упадешь — «Коньково» выглядит похоже, но там есть столбики посередине, скамеечки, можно взглядом за них зацепиться, не упасть, удержаться, а тут же ничего — ты прячешься под лестницей, как мышь.
AN EYE FOR OPTICAL THEORY
Ночь становится с каждой минутой длинней. Холод и медленный дым.
Белые просторы-разговоры. Ветром колются твердеющие щеки.
На натянутом поводке семенит за старушкой мохнатая болонка в вышитой жилетке.
Лёд. «Ну не могу я взять тебя на руки, Миш! Видишь, что творится?» — сетует хозяйка.
Рассказывает ей: «А она такая гадина, мразина, ей бы по ебалу веслом».
Сцепив руки, идет по улице парочка. На девушке глубокая улыбка.
Капли дождевые стучат по стеклу, как по сердцу.
Сквозь пелену убаюкивающего пробирается сердца дрожь.
Даже через нее.
Восемь улыбок на лбу, пробки бровок.
Бывают девушки тонкости
и нежности такой
что сплетаются
шеями
ДЕД ВАСЯ
Пазик являет собой род стиральной доски. Не пытайся читать, буквы начинают игру в чехарду. Язык меж зубов не просовывай — прищемит. Смотри в окно.
Поля, деревья, битый церковный кирпич.
Я застрял на станции Икша. Вспоминаются из курса географии: Иртыш, Индигирка, Ишим. Много солнца и мало людей, пять луж, два магазина, десяток таксистов. Мне надо было сделать пересадку на окружную ж/д, но следующий электропоезд только через четыре часа, предыдущий ушел пятнадцать минут назад. Я сижу на лестнице воздушного перехода (здесь не так жарко, ветер с путей) и гляжу на заплеванный перрон. Помню: десять, пятнадцать лет назад в Подмосковье еще были деревянные перроны, такие, где учитель Савл мог занозить себе ногу. На ступне ранка: наступил на гвоздь или осоку, немножко хромаю. Смотреть на рельсы то же, что на текущую реку.
Электропоезд на Москву почти пустой, проносятся поля, овраги, водокачки, газоны дач.
В левом ухе что-то бормочет. Мужичок, немножко, очевидно, пьяный, не особо старый. Слов не разобрать. Имя? — вылавливаю из потока речи. — Зовут как? — Олег, — говорю (я постоянно вру). Протягивает руку: «Дед Вася». И левым кулаком бьет по груди. Он как будто произносит только гласные, лопочет. Я как будто слышу: «Читать надо Лосева, Барта». У меня в руках критик Аннинский (не нравится). Да нет, показалось. У деда Васи ярко-карие глаза и несколько совиные брови (кисточками?). «Он похож на сыча», если это можно сказать с умилением. Его движения так медленны, что распадаются на кадры. Белая футболка, клетчатый пиджак. Дед Вася долго держит мою руку, прощается: «Удачи». Произносит монолог, из которого понятно только то, что ему за семьдесят (вот не сказал бы) и удача уже не особо нужна, а мне — пригодится. Лоб он складывает волнами.
Выйдя на ближайшей станции, дед Вася замечает меня в окне, озаряется улыбкой и поднимает ладонь. Мимо желто-зеленых мозаик, мимо полотен заборов, грязных солнцем разводов стекла: гляжу и думаю, что когда человек улыбается — это хорошо, и неважно, несет ли от него перегаром.
Сквозь Москву, как через летнее желе. Высокие платформы вокзала, мясо людей в трясине метро, строчка: «я считал богов, как месяцы, по косточкам рук», слова: «я тебя боюсь, я тебя люблю», раздражающе пухлые блондинки маршрутки, ударение «звóнит» на первый слог, неотправленные сообщения, выписки неровным почерком из Кузмина, ненависть каждому встречному, любовь к человеку вообще.
Река целует легкие холодными губами. Закат оранжево вздыхает синим, отчасти влюбленно (состояние воображения). Дорога выгибается кошкой, опускает лапы в небольшой ручей. Поля зарастают туманом, седым и юным. В тумане мерцает луна.
Слышу в толпе: «N. живет, как у Христа за пазухой».
34 
