Привычка к молчанию

* * *

Густопсовый, брудастый базар.

Слюны меда. Потные спины.

Август. Квадратный Сезанн

весь из охры, потекшей на синем.

Но охры все больше. Махнет

махаон на мгновенное лето

крылом,

с контурной картой на нем

практически всех частиц цвета.

Мощь медных в затылочной части,

молочных бидонов слеза.

Мелодрамы каменной чащи

поспешают сладость слизать

жухлых дынь, подробные грозди

муската. Усталый рай.

Проточного времени разноголосье.

Не рождается. Не умирает.

* * *

Варят курицу не птицу и не знавшую гнезда.

Выдох Фета в горло флейте на закате резеда

источает синий-синий астровский туберкулез.

Звон — разбил стекло разиня.

Ветер вечный сколиоз.

Золотом плюются кроны огнедышащих каштанов.

Штрыкает сентябрь уколы из магнезии и тайны.

* * *

Бывает темное окно,

но лучше, когда светлое.

Хрустальное глазное дно

приветствует, советует,

подсовывает эхолот,

утопленный сестрой козла.

Плывут лета, плывет платок,

поток зеленый, как ислам.

Агой, Азов! А в чем изюм?

А соль уже в моих коленях.

Одно окно — дневной ресурс

необходимой светотени,

и нетто нежных воробьев,

и бронзовых базаров брутто.

Как землеройка — мозг живьем

съедает (жаркое жнивье) —

меня проглатывает утро.

* * *

Стреляет в голову

Отсрочка приговора

День космонавтики

Натянутые вожжи

Держите удила

Суд пристяжных

Горячие закинутые головы

И бабок темная размытая смола

Стреляет в голову

Прямое попадание

Параболы потачка

Плачут певчие

Заочные дневные и вечерние

Первопрестольное главосечение

Из лал и злаков

Яхонты горят

Мигреней ряд

Рятуй, кто в Бога верует

Традиция

Целуй в горящий глаз

Цвях трепанации

Царица ночи

Конная милиция

Не спящий Авиценна

Шприц акации

* * *

Осточертевшее несладкое питье.

В квадратной чашке ложечка сиротская,

размешано мое, твое, ничье.

Будильник чинит Жан-Луи Барро,

и время аккуратное, немецкое.

Как давит всё! Приталенный фасон.

Казалось бы, ласкает линий точность.

Сочится яблоком надбитым сладкий сон,

бесстыжий, с заголившейся сорочкой.

Заставы пограничных состояний,

любимые наряды и секреты

собачьих свадеб в сырости рассвета.

Спишь или пашешь полосу нейтральную?

Реальная и жирная, как зябь.

Впечатанная в бицепсы Морфея.

Так невозможно точно, и нестрашно,

и зыбко, как буквальность арифметики.

Мак-погремушка. Засыпание гнезда.

* * *

Сизый голубь в алых ботиночках

пешком по аллее — туда-сюда.

А кто будет летать, скотина?

Я лишь падаю, как любая звезда!

Ну разве во сне — невесомая, голая… —

А ты, крылатый, этажерку природы

перевернул с ног на голову.

Хорошо. Полечу над любимым народом.

* * *

Мне не успеть сносить свою голову —

сносу ей нет, как ботинкам ЦЭБО.

Ну хоть бы что. Муравейник из золота

тусклого. Азиатский эпос.

Яйцо из мрамора. Дед не разбил.

Капелька крови. Баба не выпила,

несмотря на родственный пыл,

самозабвенный, со всхлипами.

Липовый флагман. Светлый ковчег:

звери, и твари, и пропасти

красного мяса и тихой, как снег,

стиха неизбывной робости.

Твердая тыква. Прав Перро:

лишь голова — орган движения.

Неисчислимо число Европ,

прокатанных воображением.

Голова моя — Шарик. Верный спутник.

Отходят тела ступени,

щербатые, теплые, как в июне

бывают сладчайших деревьев тени.

* * *

Не ухватить время.

Хоть царапнуть.

Под ногтями останется дня соскоб —

дня так себе, серенькая субстанция,

разбухшее вымя памяти с треснувшим соском.

Еженощного сна пересадочные станции.

Световые сигналы. Умненький монитор —

иллюзия иллюзии — предлагает контакты.

Не вступаю. Не предлагаю. Зато

сгущенную жизнь транспортирую. Танкер.

* * *

Плещут на балконе постиранные свитера.

Имитация многолюдья.

В зубах времени не запломбированная дыра.

Перипетии плоти.

Ну кто придумал, что плоть грешна?

«Она, бедная, безвинно терпит».

Диким ландышем пахнет спина,

преет и прёт сквозь будни вепрем.

Привычка к молчанию в детской глуши

и странным стихам мужа.

А тело моё, как ребенок души,

спит плохо и просит кушать.

* * *

Брось, осень, ты не радуешь, а клинишь.

Где золото, обещанное детям

твоей сестрою — побирушкой Клио,

чья голубая кожа сквозь орешник светит.

Для нищих осень. Класса «эконом»,

внатрусочку. Пожухлый гарус грусти.

И перестань доказывать бином,

что жизнь нас всех помучит и отпустит.

Отпущены. Линялый унисекс.

И утренней травы посеребренные височки.

Сиротка Клио, на бордюр присев,

пьет свою память мелкими глоточками.

* * *

Однообразные дали маразма

Не оживляет даже харизма

Голубоглазая. Всё — нестрашно

и несъедобно, как для туристов.

Лыко, Палех, папье-маше,

крашеные бонбоньерки.

Так быстро! Неужели уже?

Исчезает в небе божья коровка.