А).
(…ходасевич, ходасевич)
P).
(…серой книгой мне
когда-то в лабиринте
Интернета угрожал один
поэт, и с тех пор она пор-
вата крылата и её как будто нет. Нет
как будто — и не надо, это главное, ребята
значит — труден серый цвет, значит — книга вино-
вата, как сказал другой поэт, как сказал другой
поэт)
I
Бывают странные заботы —
на службе вроде бы стоишь
как вдруг в груди начнёт работу
аполлоническая мышь
И мнится: Греции зловещей
ночная древняя тоска
знакомые преображает вещи
как бы при свете ночника
Но и во сне ты слышишь ропот
менады, пущенной в расход
как будто станция «Последняя Европа»
последние стихи передаёт
II
Муза-мышь, ты хочешь замуж
за Орфея молодцá
или ты желаешь замуж
за Андрея подлеца?
Говорите, нет привычки
собирать в стишки
закорючки, точки, птички
шовчики, стежки?
Говорите, не обуза
то смешок, то хмык?..
Ничего, привыкла Муза
Да и я — привык
III
Тебе нравится обмакивать белый хлеб в вино (обязательно красное)
Это как-то связано со стишками. Со старением твоего тела и старением мира
Дни и дни сидеть на лавочке над рекой Летой, рекой Салгир, переставляя слова
не в силах шевельнуть рукой, баюкать свою боль, как кошку или ребёнка. Все твои
стихотворения последнего времени — такие колыбельные. И если от них уснёт
чья-нибудь слабая живая душа, значит твоё соскальзывание в никуда слов —
не напрасно. Но даже если напрасно? Был же для тебя — вкус белого хлеба
с вином. Ты что променял бы его на борщ или котлету?
…иногда кажется — что да. Бы променял. Сладость унижения счастьем —
кто же этого не знает? Но валидол всякий раз напоминает тебе
о Боге и о стихах. И котлетки накрываются медным тазом
Осуществленье пустоты
светлейших линий колыханье
прозрачно-белые мосты
кирпично-облачные зданья
Такой небесный городок
и невесомый, и неместный
что тает в сердце холодок
что и табак тебе — цветок
что и наливочка — невеста
Не Веста или Невесна?
Нет, не весна, а только лето —
тут рифма просится: «котлета»
что, как жена, не не нужна
пока летейская волна
твоим купанием согрета
Влажноклассическим теплом
окатит спину, шею, плечи
в кафе «Геката», за стеклом…
Ты приподнялся над столом —
уже не вечерок, а вечер
да и волна ли холодна? —
Потрогай, милый мой, рукою
её бока и всё такое…
Забвенья золотистый край!..
Ну что ж, давай-ка привыкай
что не прочней твои стихи
чем этот городок небесный
и не посмертный, и не тесный
из пустоты и чепухи…
Из чепухи и пустоты? —
Да-да, и этим интересный
как тот поэт, который ты!
V
Трудно жить тому, кто рождён от мыши
опасаться кошки и человека
не любить ни Леночки, ни Марины
не играть на дудочке золотой
песни о кораблях небесных*
о дворцах хрустальных, не тесных
о монетках с профилями царей
и о тебе — Андрей
VI
Неплохой из моих друзей говорил:
«Извини, Андрей, только всё, что ты
сочинил, это разная ерунда, словно
Волга впадает в Нил или в Тибре
горит вода!» Я ответил на это что?
Я поднял воротник пальто. Я перчатки
руками снял, сигарету огнём зажёг
и подумал, что всё хуйня, всё хуйня —
вот такой стишок
VII
Когда пишешь, смотри на слова
через полуприкрытые веки
чтобы видеть не столько свой мир
сколько свою собственную, мерцающую и пульсирующую
кровь. Наполни стихи её красновато-тёмной теплотой
как церковным вином. Будь слабым больным ребёнком, упавшим
в реку, которая несёт тебя в неизвестность, в «широкое непонимание»
(по А. В.). Не сопротивляйся, позволь себя унести. Туда. Куда? Вот там
и узнаешь. А слова, в любом случае, не даются в руки сильным, здоровым
счастливым
Взрослым. Чужим
Чужим
«Воспеть бы с овсяной кашей
детсада какой-то стол
где люди с душой-поклажей
локтями легли
о, локтями легли
локтями легли, трали-вали, на стол»
«А, может быть, не с поклажей?
А, может, не стол, а стул?
Воспой! Любопытно даже
какой ты у нас
о, какой ты у нас
какой ты у нас, трали-вали, Катулл»
VIII
Или представь, что ты стал
настоящим поэтом для взрослых
но умеешь читать только вслух
громко, неторопливо и отчётливо
проговаривая
слова…
Или ещё:
ты —
Не Можешь — Читать — Вслух —
только и именно то
что написано было
тобой…
Какими стали бы тогда
твои стихи и
твои стихии?
и как бы это просто изменило
непростого тебя, твою речь
ям ервирим
хлеб и масло
мир и время
твои? —
— не твои?..
IX
Милый друг, мне приснился стишок. Лень взяла его записать
и остались к утру от него лишь какие-то косточки, вроде:
«Кто из Киликии приходит в печальноговорящий сад…». И ещё:
«…беседуя с твоею красотой…» и »…сад серебристой темноты
а там плывут, летая, мотыльки…» Вот ведь. Помню ощущение
от стишка, вкус его, цвет его — и ничего! Пусто. Забыл. А такой
был стишок: дымный, тихо жужжащий, смешной, дикий. Такой:
Нет, совсем не такой. Я придумаю лучше другой. Вот какой:
А того не вернёшь
Из Салгира Леты речки не извлечёшь
Не спасёшь
X
Я увидел лунный свет…
в нём летали мотыльки…
а корова — пела…
и т.д.
В этой песне
всё
не ново:
вот
ворона
и
корова, вот
афиша
на заборе:
— СТОП! —
где
афиша
на заборе? —
вот
афиша
на
заборе, вот
река
с волной
в эфире —
не
в эфире —
а
во взоре —
не
во взоре —
а
в воде
лунный цвет
увидел
где
Где
увидел
лунный цвет —
там тебя
со мною
нет
там
тебя
как будто
нет —
только только
лунный свет
лунный лунный
лунный
СТОП свет
только сон
и лунный свет!
XVI
Зачем Голицын
захотел перекреститься?
Затем, что липнет
крутится
и снится
среди других светил
кровавая звезда
не для того
чтоб он её любил
а для того
чтоб снилась ерунда
и кто уж там
во сне бормочет
поручик сам
понять не хочет:
В РОССИЮ НЕ ВЕРНУТЬСЯ НИКУДА ГДЕ
КРАСНЫМ ЦВЕТОМ КРАСЯТ ГОРОДА В ГЛАЗАХ
РЯБИТ СКВОЗЬ ВОДУ ПЛОХО ВИЖУ КАК ПЛАЧЕТ ДОЖДЬ
НАД КРЫШАМИ ПАРИЖА ОТВЕТЬ БЕЛОГВАРДЕЙСКАЯ ВОДА
МОЯ ВОДА ЗАЧЕМ ВСЁ ЭТО СНИТСЯ ЗАЧЕМ В ПЕЧАЛЬНОМ ВОЗДУХЕ
СЛЕЗИТСЯ ЗАЧЕМ ТАКАЯ ОСТРАЯ ЗВЕЗДА ЗАЧЕМ ПУСТОЕ ЗЕРКАЛО
ИСКРИТСЯ ЗАЧЕМ В ОКНО ВЛЕТАЕТ ЧТО ЗА ПТИЦА КАК ВОРОН
КАРКАЕТ КАКОЕ НИКОГДА
XVII. Парижская ноша
Слабость и теплота моего тела — слабость и теплота
моих слов. Неглубокое дыхание. Болезнь. Набережная, сентябрь
Вино, булка белого хлеба. Баренбоймовский Брамс в наушниках
Никому не нужная, как стихи, вода, отражает, как стихи, саму
себя и случайное внешнее. Красивое, умирающее солнце. Здесь я
превратился в тень с бутылкой кагора, с таким каким-то стишком:
«Вот это всё записано сюда, и, видимо, заплещет, как вода», белым хлебом
и распечаткой статей Адамовича в заплечной торбе. С улетучивающейся
вздох за вздохом душой. Какая гадость радость
Мне плохо, мне просто хуёво!..
…но там, где плывут облака
где солнце, что алое слово —
крылатая ноша легка
Такая легчайшая ноша
поэзии, грусти, любви
что солнце на сердце похоже —
полнеба в закатной крови
И голос летит на свободу:
— Хуёво! Я всё позабыл —
Бессмертная дочь небосвода
за что я тебя разлюбил?
XXIII. Ridiculus mus
Для того чтобы написать что-то настоящее, нужно сначала писать
разучиться. Нужно перестать верить в прочность и основательность
своих слов, пусть они плывут, как распадающиеся осенние листья по реке
пусть они оплывают под твоими руками, как воск, пусть они станут почти
бесшумными, почти тишиной, где задуманы вещи. Пусть они движутся
в зазеркальном пространстве стиха
так же сонно и медленно
как твоя больная
старая
выдыхающаяся
кровь…
Шепнёшь, бывало, что-нибудь
( — иду на пальцы дуть!)
и тут же:
сам себе молчишь
( — в руках дрожит, как мышь)
Но тот, кто мышь-стишок зажёг
( — дрожащий огонёк)
оставит речи на глоток
на тшш
( — и на кивок)
XXXII
Солнце садится
солнце встаёт, рота
солдат по мосту идёт
Гремят сапогами, песни
поют. Хорошо идти, когда
кругом идут. Всё проходит
И ты пройдёшь. Стол деревянный
железный нож. Мадера в рюмке. Орфей
в аду… Я никогда от тебя не уйду
XXXIII. «Never say…»
Сид как-то заметил, что у меня «метафизика старческого детства»
Я было согласился по инерции, а потом сообразил, что не понимаю, чтó он
имеет в виду. Мою старую (пожалуй, ветхую), аристократическую
выдыхающуюся кровь?.. Я чувствую как медленно и тяжело она
движется. С тихим шелестом. Шелест всё неспешнее. Всё тише
Всё слабее. Медленно движется древняя кровь. Ещё немного —
и остановится совсем. С кем бы поменяться сердцем? за кого
прожить долго и счастливо? в какое отверстие засунуть стишки?
как стать праздничным варваром этого мира?..
Ласков осенний свет…
Медленны клёны в парке…
А этот яд в моей крови…
ведь это не проклятие…
правда?..
Вяло колышется облако на прищепках птичьего рода…
Ворона в редеющем воздухе не может держаться —
сейчас рухнет…
Собака перебегает дорогу с грустной улыбкой…
Пьяный на остановке
слеплен из пластилина
детской рукою…
Блондинка со льдинкой-лицом достаёт из сумочки зажигалку
движением плавным, подводным…
Мягким теченьем сомнамбулы девушка спит на ходу
синеодетая, томная и
золотая…
Не улыбается мне:
притворяется кем-то умершей
будто ещё до войны
в те тридцато-советские годы
Метростроя, Гулага, Огня
Адостроя, Небога… Или в Париже она умерла —
не жена дорогая?.. Милая!.. Кто я тебе?.. Кто мы все
в сентябре
друг для друга?..
Где дождём разбавлено солнце
тридцатых годов
над пригородами Парижа
мы несём на горячих ладонях таксистов и прачек
наше изгнанье
на некий призрачный торг
как некий стеклянный шар…
Что же?.. Девушка тает лицом, превращается в дым сигареты…
Дымка… Удушье… Туман…
Сладок осенний дурман… Выдыхается кровь…
Пусть выдыхается… Что же…
Всё равно я не трезв и не пьян…
Всё равно я куда-то прохожий…
Палые листья шуршат
под моими земными ногами
словно весь мир виноват
в том, что я часто болею
тайной ангиной анимулы —
странницы слабой и нежной…
«Но никогда, никогда я не уеду в Россию
но никогда, никогда, —
я прошепчу, исчезая, —
но никогда, никогда…»
XXXV
Ну что, согласны?.. Остаётся
совсем последний пустячок —
Российка спящая проснётся
трансцендентальнейший дружок
получит с Богом пирожок
Орфей на родину вернётся
подцепит Музу на крючок
И ВДРУГ
И МОЖЕТ БЫТЬ
НАВЕРНО
И ВЕРОЯТНО
И ТОГДА
И ПРИБЛИЗИТЕЛЬНО
ПРИМЕРНО —
вот здесь вот кровью, господа!
XXXVII
Прикрой веки и посмотри на солнце… Вот то, что тебе нужно от стихов
32 
