Стихотворение, которое устроит всех

* * *

Я прочту стихотворение, которое, надеюсь, устроит всех:

гомосексуалов, гомофобов, лесбиянок, педофилов,

ну и наше меньшинство, лишённое причуд и вдохновения.

Я действительно полагаю, что есть только одна территория,

которая нас всех объединяет: это территория называется «эротика».

Таков мой опыт непосредственного общения с аудиторией.

Это единственная тема, которая искрится, обжигает, испепеляет.

Студенты, к примеру, начинают смеяться.

Глядят на меня и хохочут в голос:

вот этот, плешивый, брюхатый, короткопалый —

и туда же, в ту же дуду.

Пусть хохочут до колик, до спазмов в кишечнике.

Они ещё меня догонят, вон, уже бегут вприпрыжку,

ещё поползают с моё, ещё поглядят на отражение

в зеркале и, ужаснувшись, всё равно

потянутся, без стона, без блеска в глазах,

не дрогнув мускулом, которого уже и в помине нет.

Итак, я прочту стихотворение…

* * *

Может быть,

благодаря работе на радио

я понял: в состав любви входит музыка.

Что-то вроде фона.

И ты, как диск-жокей,

находишь его сам:

фон «Чайковский»,

фон «Майлз Дэвис»,

фон «Зелёный Мыс».

И когда любовь отдаёт — понятно кому — душу

(а кому ещё, как не Ему?),

фон пустеет, глохнет.

Ты по инерции дёргаешься, корчишься,

выламываешься — вот дурак! —

ломаешься.

Да, благодаря работе на радио.

ОШИБКА ГРОССМЕЙСТЕРА

Он вооружился до зубов.

Дебют разыграл блестяще.

Она сказала (как он и думал):

— Только без условий, принимай такой, какая я есть.

— А у меня никаких условий. Тебя никто не обвиняет. Просто мы —

    спасибо тебе за слово — разнопланетяне.

— Но живут же вместе люди с разными группами крови.

— Да, но это мужья и жёны. Другой контракт.

    А мы — любовники. От слова «love». У нас ничего не осталось,

    кроме взаимного раздражения. И я знаю почему:

    интимная близость людей, чуждых друг другу, только раздражает.

— Кто тебе сказал, что мы чужие?

— Да чуждые, а не чужие.

Пока всё шло безупречно.

— Будем видеться раз в месяц: буду деньги давать. Пока не

появится другой.

Он расплатился с официантом, и они вышли.

Ей захотелось походить по магазинам, и он согласился.

Примеряла шмотки. Во французском бутике примерила костюм.

Чересчур открытый,

но он ей шёл. Он не выдержал, достал кошелёк.

Партия разваливалась на глазах. Слегка подкрашенных. Почему?

Вроде всё получалось… но стоило ей, стоя вполоборота, улыбнуться

из-за полуоткрытой шторы примерочной, а ему увидеть

загорелую ногу

и счастливый взгляд, брошенный, нет, не на него,

а на своё французское отражение,

как он потёк, растаял. Почему?

Чего он не учёл? В чём просчитался?

ПОД УТРО

В доме было полно людей:

дети, жена, мать,

и тут меня позвали к телефону.

Я взял трубку, и он сразу заплакал навзрыд:

— Игорь, Игорь, мне так плохо, спаси меня,

мы же так любили друг друга!

Я сказал:

— Кто это?

Он ответил:

— Да это же я!

И вдруг я понял, кто это.

Что это она,

и что горе исказило её голос,

а он всё кричал:

— Игорь, Игорь, помоги мне!

Сердце схватило меня за грудки,

или я схватил его рукой.

— Ну давай, кончайся, — сказал я сну.

Но он не кончался.

* * *

На вторую годовщину смерти

мы пришли к её могиле.

Положили цветы.

По дороге домой я подумал:

«Это ж надо, она лежит буквально

в двухстах метрах от Франца Кафки.

Повезло старухе!»

А когда ей не везло?

Дома художник П. остроумно заметил,

что покойница «была метафизически безотказна,

настолько метафизически, что

воспользоваться этим физически

было просто безвкусно».

А я подумал, но не сказал:

вот, допустим, съезжаешь из квартиры,

и грузчики уже всё вынесли,

а в самом конце снимают со стен

картины, фотографии,

и на стене остаются светлые пятна.

Вот так и с Соней:

в душе остались

светлые пятна,

почти солнечные,

да, почти.

БИЛИНГВА

Электронная почта

гарантирует не только скорость,

но и анестезию.

К примеру, ты можешь долго читать и перечитывать

сообщение: «У Сэлли метастазы».

Только спустя три минуты

у тебя перехватывает горло.

Я влюбился в Сэлли в 1980 году,

когда в Лондоне услышал её воронежский говор.

В те годы английских славистов

посылали на стажировку либо в Москву, либо в Воронеж.

Когда мне и моей жене понадобились поручители

для получения британского подданства,

Сэлли сама предложила свою подпись.

Но при одном условии:

— Вы никогда, never, не будете голосовать за тори.

Мы хохотали в голос, но я до сих пор не знаю,

шутила она или нет. Наверно, шутила.

По крайней мере, вскоре я познакомил её

с моим приятелем, классическим тори,

и они поженились.

Сэлли перевела дюжину моих стихотворений,

но они не принесли мне славы.

Сэлли не виновата, впрочем, я тоже:

просто русское поэтическое мышление

сильно отстаёт во времени (на полстолетия) от английского.

Ещё Сэлли придумала для моей радиопередачи

рубрику «Мои любимые пластинки»

и первой в ней выступила:

рассказала о счастливом детстве в тени мамы и папы

под музыку Шуберта (трио Казальса, Корто и Тибо).

Ещё мы годами планировали встречу, но откладывали её,

потому что оба боялись, что это будет любовная встреча.

Электронная почта гарантирует скорость,

но не анестезию.

Я послал Сэлли эти стихи. Так, на всякий случай.

Стихам предпослал письмо:

«Дорогая! Вчера ночью я сочинил стихи о нас с тобой.

Пожалуйста, удели им полдня и переведи на английский.

Я хочу, чтобы они жили в двух языках, и мы вместе с ними.

Пожалуйста».

P.S. Cэлли ответила, что мои стихи тронули её до слёз, и что она

переведёт их.

Но не успела.

* * *

Он рассказывает, что в седьмом классе

Ида пригласила его домой.

Её мама и папа были врачи.

Жили богато: в трёхкомнатной квартире.

Ида оставила его в «детской»

и вернулась в гимнастическом трико.

Внезапно сделала мостик.

Повернув к нему пылающее лицо, сказала:

— Поддержи меня.

Он оторопел,

как будто ему сказали «замри».

И вот теперь,

спустя полвека,

он рассказывает мне об этом.

Значит, моя мечта осуществилась.

Но без меня.

ПРАГА, 1989

Всё получилось.

Почему?

Потому что революция была пивной.

Да.

Есть такой сорт —

бархатное пиво.

С привкусом солода, хмеля,

лёгкой горечи, липового мёда,

миндаля…

Бархат протёрся бы,

продырявился, проржавел,

а запах пива…

Он жив!

Он щекочет ноздри!

Каждый день

революция хлещет из бочек,

кранов, бутылок!

* * *

Вчера вечером,

целуя попеременно

своих внуков,

я понял, что крохотные итальянцы и французы

привыкают к запаху вина с младенчества

благодаря дыханию дедов и отцов.

Так что всё начинается не с первого

мальчишеского глотка,

а с дыхания.

MAGNOLIA. Nursing home

Она не старуха. Она вообще не человек.

Она — заводная игрушка.

Её завели до предела.

Каждые три минуты

она кричит «Help!».

Но я кое-что придумал:

попросил Игоря принести

альбом Beatles 1965 года.

И вот теперь, буквально через минуту,

когда нянька-румынка

посадит меня в каталку

и вывезет в коридор,

я, проезжая мимо комнаты старухи,

врублю плеер, и она услышит

«Help, I need somebody,

Help…»

Ну как, остроумно?

От нетерпения я ёрзаю в каталке.

*

Шотландец Гордон выцвел с ног до головы.

Ресниц не видно, уши просвечивают,

и только глаза — золотистые-золотистые.

Он говорит:

— I hate them.

Я мудро отвечаю:

— Гордон, их здесь нет.

    Патрик — ирландец.

    Айзек — еврей.

    Лучия — румынка.

    Я — сам знаешь кто.

Но Гордон твердит:

— I hate them.

— Да пойми же ты,

    англичан здесь нет.

    Они в Сити, во дворце, в Палате Лордов…

В холле я держусь поближе к Гордону:

его глаза пахнут скотчем.

Со льдом.

*

Всё время хочется есть,

жевать, сосать.

Когда жуёшь,

сосёшь, пьёшь,

смерть не глядит

в твою сторону.

Ей противно, просто тошно

глядеть, как хлеб или йогурт

проваливаются в дыру,

ни капельки не похожую на рот.

*

Больше всего я люблю,

когда меня моют.

Особенно Лучия.

В её смены

я нарочно укакиваюсь,

и она смывает с меня

сладко-гнилостную слизь.

Она из Плоешти.

Говорит с грубым акцентом.

Когда-нибудь она удушит меня,

но я всё равно иду на риск,

смертельный риск.

*

Потерялась нижняя челюсть.

Они валят на меня,

но мне негде её было терять.

В четырёх стенах, что ли?

Игорь требует у них компенсации,

но Magnolia скорей удушит меня,

чем заплатит.

А между тем, пока моей нижней не будет,

придётся перейти на йогурт.

Прощай, хлеб! Прощай, авокадо!

Вот что я думаю.

Надо дать объявление

и предложить вознаграждение:

фунтов десять,

ладно, пятнадцать.

У меня есть кое-какие подозрения.

Поглядим.

*

Сейчас меня вывезут во двор.

Укроют пледом.

Солнце будет ползать

по щеке, как муха.

У меня нет сил отмахнуться.

Я буду разглядывать муравьёв.

В детстве у меня

хватало слюны,

чтобы утопить

целое племя муравьёв.

Теперь, когда я плюю,

слышно сухое шипенье.

Я прислушиваюсь к нему.

Кто это шипит?

*

Лучия нашла челюсть!

Я, конечно, отслюнявил —

в прямом смысле — десятку и пятёрку.

Взяла, не побрезговала.

Вот гадина! Вот злодейка!

Отслюнявил и тотчас укакался.

Пусть расплачивается, блядина!

*

Всё-таки Игорь — просто молодец.

Принёс, как я просил:

pethidine, diazepam и, главное, —

tramadol.

Вся надежда на tramadol.

Это обезболивающее.

Радикально.

Навсегда.