Современная полинезийская поэзия в переводах Кирилла Щербицкого

Джон Пуле

Из книги «Акула которая съела солнце»

По вечерам во время отлива волны отступают в свою бесконечность, и приходящие в сумерках звёзды нарушают молчание. Я буду читать вслух, глядя тебе прямо в глаза; твои огромные зрачки напоминают мне две дальние лодки, корабли птиц, которые, как ты пишешь, собираются встретиться втайне где-то по ту сторону вечности наших снов.

Я хочу, чтобы ты всегда думала обо мне, глядя на силуэты островитян в открытом море в нескольких милях от американской базы. Чтобы снимок подошёл для путеводителя, можно чуть-чуть добавить блеска в жёлтые глаза женщины с ребёнком. Дорисовать хотдог в детской руке. Если местные жители остались где-то сзади, переставить их на первый план, поближе к экскурсоводу. Показать риф ночью, когда море светится, и закрасить истребители, летящие из Калифорнии. Вынести на обложку кокосовые пальмы, как они качаются на ветру в загазованной дымке, и совсем забыть о непрояснённых обстоятельствах смерти, построить ещё одну церковь, а лучше просто сказать «да бог с ним со всем», каждый раз во время очередных ядерных испытаний поминая Христа, но не путая его с теми, у кого оливковая или чёрная кожа. Иисус был белым.

Для меня начинается печальный вечер, полный невыразимого смысла, сожалений и любви. Если во сне меня унесёт прилив, ты не сможешь больше вернуться в эти мечты как когда-то, в восхищении от бескомпомиссности моей идеологии и готовности сражаться. Ты знаешь, как мне теперь тяжело. Если любовь была рождена на земле затем, чтобы душа любого из нас могла эмигрировать в её пределы, то я не сумел пересечь границу. Но кто осудит меня теперь? Ты ушла, чего же мне ещё ждать? Я покину города с их шумной толпой. Буду искать пустынных берегов. Жить вдали, приносить извинения.

Золотая моя, эта жизнь похожа на колыхание сетей в ночных водах, она теряет свои очертания в темноте и слезах, возникающих вокруг мечты о тебе. Я буду бродить здесь ещё долго. Здесь тени превращают безлунные ночи в устья платоновских рек и меняют обличье всегда, когда рождается новое чувство. Засыпать в потоке райских грёз, выпить это озеро целиком, спеть тысячу песен любви кому-то, кто сумеет их услышать, или, раз уже речь зашла о смерти, и толпа вот-вот бросится врассыпную от одного звука её имени, разрешить этим людям потом снова прийти сюда и сжечь всё без остатка.

Мы создаём новый мир для того, что живёт в нас, чтобы снова страдать, забывая, что всё иллюзорно. Проходят дни. Одно только переутомление омрачает моё спокойствие. Мои мысли быстро слабеют и иссякают, пока ночь скрывает меня от хищников. Но только тот, кто бежал бессмысленных радостей жизни, может постичь яркость звёзд, изливающих свой свет беспрестанно, ибо никакая буря не способна потушить их очей.

Этой ночью мы объезжали город с баллонами красной краски. Пока мы писали на стене американского посольства «За империализмом следует смерть», народ из окрестных баров высыпал наружу, и мне пришлось как-то развлекать стоящих кольцом вокруг нас людей. Есть возражения? — Браво, браво, браво! — закричал капитан. Я обернулся к собравшимся. — Сейчас я прочту стихи, но позвольте мне сначала сказать два слова. Соотечественники! Сегодня любовь возвращается на землю! Она приходит в мир в силе своей и славе, её чистые и прозрачные воды обнимают меня, и я уношусь отсюда, прочь из квартала опетых мечтателей, постигая наконец всю глубину своего падения и смиренно моля.

Здесь на этой земле. Маршу времени важно одно, чтобы были свидетели — мы

и пейзаж собирает в себе ту печаль отражений иного

что зачем-то зовётся здесь жизнью

миновав океан, мы уже переходим в мечту

где не знают грома войны, где в далёких виденьях

обнажённые дети земли рисуют на стенах пещер

и искусство становится плотью и кровью

и историей новых рождений

нас тайны влекут покидать свои норы

всё что встретим в пути зароняя в бездонное сердце

друг на друга смотря в удивлённом восторге.

Так любой кто возжаждет бессмертья становился бессмертным

но мы умирали и мучились и забыли об этом

ибо смерть — всего-навсего новость в строке новостей

но она не о нас когда мы беззаботно рассказываем своим детям

как мы любили друг друга на этой земле

которая нас больше не восхищает

но осыпается как конфетти вокруг наших тел.

Сняв с себя всё мы стоим недоверчиво глядя в безмолвное поле

город вдали словно чаща где звери неслышно приходят

на водопой или бродят по закоулкам

а годы спустя

лишь останки твоей одинокой фигуры

будут найдены здесь в странной позе с закрытым руками лицом

словно чтобы не видеть кошмара

намекая на то, что всё, чего мы боялись, случилось.

Где мы — те, кто заранее знал это, глядя тогда

в молчаливые дали открытого поля?

Тайна мерцает в гремящих железом эпохах

где дожди едва успевали смыть кровь с мостовых

сумрачных улиц, где мы хлебнули всего

где запахи вызывают мутации чувств и где перемены

уводят в непредсказуемые ночи и звёзды

смеются над тем что ты думаешь о себе

но если бы звёзды тех дней заглянули в сегодня

они бы погасли при виде тревоги и ненависти

затаившихся в каждой без исключения стране

мы молча смотрим на далёкие вспышки

и нам трудно вспомнить о давней мечте первородстве

и даже просто считать человеком того

кто надеется, что земля ничего не почувствует

до свидания, сказал капитан. До свидания, сказал островитянин.

В следующий раз испытывайте бомбу у себя

например в Нью-Йорке или в Париже

Так и текла жизнь на нескольких квадратных метрах государственного жилья, где обычно пили всю ночь напролёт, пока не наставала пора идти на работу, и Кау не шёл к соседям, чтобы воспользоваться телефоном и вызвать такси, которое появлялось в предрассветном тумане, как единственный факел, пробирающийся сквозь сумерки. Лила сидела у плиты, неподвижно уставившись на языки пламени под кастрюлей картошки, и запах джина и пива отчётливо висел в воздухе.

Я раздвигаю рваные занавески, настоящие шестидесятых годов, в цветочек, с желтыми лепестками разбросанными вокруг стебля. Моя комната завалена одеждой до потолка. Кожаные чемоданы набиты плащами и пиджаками, наобум заткнутыми куда попало. Крик петуха сдирает шкуру с тишины, и ворон заставляет проснуться солнце.

Я иду своей обычной тропой вниз к морю, просто чтобы вспомнить рельеф местности, пока скульптурные деревья собирают отражённый от окон первый свет дня. Издали лает собака, а там, где улица переходит в выцветший берег, всё ещё сумрачно, и на тёмном песке лежат тёмные мшистые водоросли, чьи волосы спутаны и прекрасны, как волосы куклы.

Я собираю куски дерева, выброшенные морем, и запах мокрых валунов, изъеденных полной химикалий морской пеной, держит мои чувства в напряжении. Лодки качаются на волнах. Чайки взывают к Сизифу. Солнце горит как машина. Можно ли сравнивать машины с солнцем? Внезапно появляется восторженный Джек, однорукий велосипедист, он хорошо держится в седле несмотря на длинное ружьё, которое болтается у него где-то под коленями, на нём рваные ботинки и дырявые штаны, и вылезший из-под подкладки коричневый войлок тянется навстречу бризу.

Я возвращаюсь в дом, у меня полны руки мокрого дерева. Лила не спит и разговаривает с пауками. Она ловит пролетающую по комнате большую пчелу и засовывает её себе за вырез платья. Раздаётся захватывающее жужжание, я жду симптомов укуса. Готово, говорит Лила и распахивает платье. Пчела улетает, а Лила уходит на кухню, где в кастрюлях гниёт еда двухнедельной давности, а плита покрыта бурым жиром, на котором я иногда рисую узоры.

Муравьиная тропа проходит от серванта чёрной линией по кафелю в ванную, потом через заднюю дверь в сад и теряется там среди камней.

Хлеб окаменел, дверь холодильника висит на одной петле, и лампа изнутри освещает пол. Внутри пустота, если не считать сморщенную луковицу. За окном задний двор напоминает огород в родной деревне. Таро и кукуруза посажены сплошняком, от забора до забора. Под навесом полно одежды.

Лила ворощит угли в маленьком очаге. На столе стоят пустые пивные бутылки, а пепельница полна перемазаных помадой окурков.

Дорога сегодня полна машин, едущих в Пойнт Инглэнд, аккуратный ряд кирпичных домов и розовых кустов равнодушно заглядывает к нам через забор. Лила снова с размаху ставит на плиту кастрюлю крабов, и скоро они уже бурлят в мёртвой толчее, это наш обед на сегодня, пока в море хватает крабов и есть одна-две обугленные картофелины. К вечеру приходит Кау и готовит сырую рыбу, тало и курицу на ужин, предварительно вытащив из такси ящик бухла и две бутылки шерри.

Каждый день Кау встаёт на работу в полпятого. Он откупоривает бутылку красного и пьёт, пока его напарник не начнёт сигналить под окном. Кау выходит из дома в пять тридцать. Иногда он успевает прикончить две бутылки, и его кашель похож на скрежет въехавших друг в друга автомобилей.

Говоря о моём дяде Кау, не следует забывать, что он великолепно готовит. Я сижу у огня, у Лилы в руках бутылка, Кау тоже пьёт. Скоро комната заполняется дымом, входную дверь оставляют открытой, звуки машин становятся громче, и Лила говорит: готово. Обстановка затягивает меня, мысли путаются, у меня такое чувство, будто я наглотался пены. Когда они оказываются в постели, они никогда не спят друг с другом. Я не знаю, как давно у них последний раз что-то было, и не вижу, чтобы они страдали друг из-за друга, не могу заметить признаков любви или вообще каких-либо чувств между ними.

Кау ворчит, когда недоволен. Лила говорит: готово.

Вот так. За домом громоздятся пустые бутылки, бутылки повсюду. Когда я остаюсь один, я пододвигаю кресло к окну, которое выходит на дорогу, ведущую к развалинам рая. Смотрю на звёзды и на огни машин, постепенно засыпаю, но меня будит осточертевший стук бутылки о стол. Кашель, дым, кашель. С Кау всегда одно и то же. Я стараюсь уходить на море, к рыбакам напротив верфи, они часто удят там целыми семьями, или лазить в пещеры.

Иногда я провожу выходные в Маунт Роскилл у моей сестры Лани. Она замужем за Лео, он таксист. Но они больше не живут вместе. Лани однажды пошла вслед за ним в какие-то гости, где увидела, как он уткнул своё честное лицо в полуоткрытую грудь тощей туристки. С тех пор Лани замкнулась в себе.

До этого случая их дом был их крепостью, где они родили двух очаровательных детей, Тину и Лансе.

Играть с Тиной и Лансе мне нравилось, но Лани, которая была дочерью моего отца от второго брака, каждый раз зачем-то спрашивала меня, хватает ли у нас в доме еды. Говорили, что Пухиа не может прокормить всю свою семью, частью которой я тоже считался. Что он только пьёт, ходит на работу и снова пьёт, именно в этой знаменитой последовательности.

За обедом, пододвигая мне тарелку с мясом и овощами, Лани говорила: дома-то тебя так не кормят, правда? У вас ведь никто не покупает таких продуктов? Да пошла ты, думал я, далась тебе эта жратва, что тебя так от неё разбирает. Потом я улучаю момент и выскальзываю из дома, где все дремлют после обеда. Я точно знаю время, когда воздух начинает дрожать и становится как зеркало. Я незаметно выскальзываю из дома (у нас это в крови и от близости моря) и пробираюсь обратно на Краммер Роад. В доме никого. Я не чувствую страха, только облегчение, и узнаю свободу по её грязным башмакам и пустому желудку.

Духи, улыбаясь, спускаются с дерева. Я залезаю в дом через открытое окно. Пробираюсь по комнатам на цыпочках, как чужой.

На кухне нет никакой еды. Я иду бродить по улицам, один таксист, друг Лео, останавливает меня. Скоро появляется сам Лео и везёт меня обратно. Пока сестра меня бьёт, я просто смотрю на нее, мне хочется дать ей в морду. Дом в Маунт Роскилл отныне для меня просто ещё одна развалюха, где я больше не хочу бывать.

Пройдёт ещё какое-то время, прежде чем Пухиа заберёт меня домой.

Счастливо.

………………………………………………………………………………………………………………………………………………….

— Я не знаю, правда ли, что лебеди всегда поют свою последнюю песню когда умирают, — сказал поэт, — но когда я смотрю в занавешенную туманами даль, во мне рождаются печальные звуки, в них слышится например «как решиться к тебе подойти?». В такие ясные ночи, как эта, я мечтаю о строках, которые утолят сжигающий мою душу огонь, о балладах, что нарушат безмолвие моего одиночества. Я жду их. Всегда, когда я возвращаюсь от этой женщины, я тут же стремлюсь увидеть её снова, потому что иначе моя душа тяжелеет, и мне становится трудно оставаться среди людей. Я бреду вдоль покинутого птицами побережья, бреду медленно и устало, и звёзды разбивают ночь на тысячи осколков, разрозненных, как некая неизбывная иллюзорность. Я несу свою любовь, несу её, презирая себя в душе. Её ароматы полны для меня тревоги, потому что любовь может заставить меня свернуть с избранного пути, встать на колени перед её золотым совершенством, хотя я и знаю, что она непостоянна как волны и вечно уходит. Но когда-то она непременно коснётся ждущего её сердца. В такие мгновения я замираю и говорю со звёздами, которые начинают дрожать от желания упасть в руки той, кого я славлю, кого я люблю столь невыносимо и ради кого я бы хотел умереть.

— Слово сказано — вы узнали, о ком я говорю?

И словно луч некой звезды нежно коснулся озадаченных лиц его сестер и братьев, и они сказали да. Мы знаем, о ком ты говоришь, её свет это свет рая, и ангелы коротают свои вечера в разговорах о ней и не устают воздавать ей хвалу. Воистину, говорят они, она принадлежит к сонму божественных гениев, которые держат все мировые сущности в своих хранительных объятиях, и тот, кто верен ей на земле не может не быть образцом благородства и чести. А мы, говорят ангелы, мы хотели бы превратиться в свет её глаз, в которых вся красота океана. Мы не смеем даже приблизиться к ней, её сияние так сильно, её цвета столь тонки, что мы чувствуем себя недостойными их.

Поэт прервал свою речь, наполнил стакан виски, зажёг сигару, вылил жидкий огонь себе в горло и продолжал.

— Видите ли, я романтик, я гораздо больше романтик, чем модернист, модернизм — это дело зануд, которые пердят себе понемногу, такая тоска, что блевать хочется. Настоящий поэт — это странник на пути к богу. К нашему богу. Бог поэтов силён и видит все подробности их мучений. Он может быть жестоким, безумным и опасным. Если он коснётся тебя, это смерть. Каждый поэт, закончивший свои дни в несчастьях, знал это. Именно поэтому мы проклинаем мир белых, их надежды, их фабрики, их интеллектуализацию умирания.

— Но сам-то ты белый?

— Да. Иногда я думаю, я бы предпочёл чёрную кожу. Чёрный — это цвет нашей мечты. Чёрный — это цвет реальности.

Я наливаю себе недвусмысленный стакан виски. За нас! Снаружи висит луна, жирная и вкусная, как внутренняя природа любви. Горит одна свеча, она бросает поперёк комнаты шарообразные тени. Пол в комнате становится лазурным, и мы медленно скользим в забвенье, чтобы начать читать стихи.

В последние два с половиной года единственное, что я делал с рвением подвижника и достоинством принца Чарльза, было добиваться состояния полного и бесповоротного опьянения. Мои друзья говорили, что я бешеный эгоист и крушу всё на своём пути. Но что такого эгоистичного в том, чтобы позвонить кому-нибудь в два часа ночи? Ладно, я и без вас разберусь. Потрачу свои безработные деньги на алкоголь. Алкоголь — дар неба завёрнутый в облако. В этом облаке можно угадать глаза богов, если хотите. Привычка пить проста, как смена времён года.

Чувство вины и сожаления в песнях раннего утра. Вспоминаю попытку переспать с гречанкой, которая танцевала для меня под музыку троих самоанцев. Женщине за нашим столом удалось перепить четверых толстопузых мужиков. Пивные бутылки сияют подобно алмазным цветам, источающим дьявольский мёд. Кто-то посылает себе в сердце пулю любви и, промахнувшись, вешается в комнате, где обычно репетирует местная рок-группа. День выдался на редкость мрачным. К тому же я, кажется, напился.

Тем временем поэт встаёт, опрокидывает стакан виски и читает.

И в час когда в волнах судьбы

тонуть охваченным страстями,

освобождённые рабы

твой брег усеяли огнями,

им песня рвётся на уста,

кто вторит ей? — презревший злато

поэт, душа твоя крылата

и безраздельна правота!

Он завращал глазами. Его губы опасно покраснели, а мокрые седые патлы прилипли ко лбу. Его голубые глаза метали молнии.

И это ещё не всё.

Я допиваю последние капли виски и нашариваю под столом полную бутылку портвейна. Чёрный рубин.

Мы выходим и мочимся на стены ночи.Сколько звёзд! Трудно понять обитателей аккуратных домов, сидящих безвылазно в своём мирке.

Вернувшись за стол, я встаю и читаю стихи. Хотя у меня сводит челюсти, и язык не слушается, как при молитве, я всё равно читаю стихи.

Четвёртый час ночи

я не могу спать

так бушует река

я выхожу

посидеть успокоиться

надо мною Юпитер клонит башку

жду пока схлынет волна

в тревоге за всё

не помня что помню что нет

я почти засыпаю

но ясно вижу дороги и слышу скрипучий их голос

пока у меня в голове

поёт завтрашний праздник

кричит моя горькая юность

известная всем как срезанная ветка тало

бессмысленная как голая лампа

мне вспоминается слишком много

одного и того же

я снова пытаюсь понять

что же отшибло мне чувства?

тень города?

поэтическая биография?

стой на своём говорит мне любовь

я иду с гитарой на плече

и бросаю свою журавлиную тень

на чужое имущество

эй маньяки

в прогнивших домах

в разгороженных обрезках садов

вы забыли как вас по батюшке

сонная тупость, бесконечная, никакая

звезда не горит, ни капли дождя

а вдруг покапает дождик?

ни слова не слышно

я ненавижу вашего бога, ваши заводы, ваши порядки

я ненавижу ваши заборы, ваши дороги, ваши слова

я ненавижу ваши тачки

мой отец катился вниз двадцать пять ступенек

я перерыл своё прошлое

впереди меня ангел тревоги

сядет срать к монументу героям войны

дубы разгулялись

на отмороженном солнце

я нахватал пригоршню звёзд

Теперь мы напились оба. Глаза моего приятеля поэта закрыты, кажется, что он молится. Молчание. Я отхлёбываю портвейна, меня передёргивает, в моих ощущениях полная каша. Поэт смотрит на меня и поднимает свой стакан. — Вперёд! — говорит он нараспев, — теперь моя очередь читать, я хочу прочесть стихи о любви, если ты не против. Мы пьем и снова наливаем.

Он встаёт. Делает большой глоток. Громко рыгает. Закрывает глаза.

Я приношу тебе корзины роз и голубей

полные горсти орехов малины

я кладу их перед тобой

отгоняя испуганных муравьёв

я сочиню для тебя Венеру и Афины

и то, что осталось от мудрости алхимика

я воссоздам для тебя поля подсолнухов и картофеля

церковь и фрески, плуг и семена

в красном и жёлтом и синем и розовом и зелёном

я покажу тебе свой дом где вокруг

столько смешливых детей, полинезийцев,

наполняющих улицы смехом и жизнью

проходя с полными корзинами снеди

с рыночной площади. Мы можем жить среди них.

Я проведу тебя через мосты в ботанический сад

где закатилось солнце и закатилась луна и цветут маргаритки

где в парках деревья нас скроют от солнца

в бриллиантовой чаше листвы

где лошади, козы, телята пасутся бок о бок

там мы вместе будем гулять по окружённым железной сеткой дорогам

мимо брошенных хижин, разбитых заборов, сараев

видя в печальной дали холмы и посадки

похожие на распухшие апельсины

я покажу тебе поля уединения и благотворной безмятежности

я покажу ту ограду у которой я часто сидел

погружённый в горькое оцепенение. Те тропы которыми я пытался

уйти от несчастья и где

часто слушал жалобы ветра

уносившего меня за мыс Те Реинга Ваируа

где затерялась моя душа.

Мой приятель неуклюже плюхнулся обратно на стул. — Ну-ка, ну-ка. Что-нибудь ещё достойное прочтения? Он засыпает. Я тоже встаю и иду спать. Проснёмся когда проснёмся.

До завтра.

Сиа Фигиэл

За стальной решёткой

Женщинам (исправительная колония Каилуа)

за стальной решёткой

ты сидишь

в темноте

взаперти

в одиночестве

унитаз рядом с тобой

душ рядом с тобой

стальной матрас рядом с тобой

и библия

рядом с тобой

нет неба

нет дерева

нет даже тени луны

они сказали мне снять украшения

они сказали мне что нельзя тебя видеть

(предупредили)

(ну и что с того, что вы сёстры?)

после бесконечных переговоров

и долгих объяснений

я иду к тебе

(в темноте едва различая пустой коридор

ключи

сапоги

ну и что с того, что вы сёстры?)

и когда я подошла к твоей камере

едва различая

(пустой коридор)

ты обернулась

и я поняла что все свои силы

ты вложила в один этот взгляд

и поэтому я вижу

как бьётся у тебя сердце

пытаясь выпрыгнуть навстречу

моему лицу

(и ты протягиваешь мне руки

ты протягиваешь мне руки

там

за стальной решёткой)

Песни о толстой коричневой женщине

Толстая коричневая женщина в продуваемом бризом маленьком маленьком фале

под соломенной крышей

плетёт из волокон шнуры

заплетает истории

в листья пандануса

Толстая коричневая женщина потеет на солнце

опирается на ствол кокосовой пальмы

колышется на кокосовом солнцепёке

в пёстрой лавалава, узковатой для её талии

Толстая коричневая женщина в море

здесь есть на что посмотреть

ныряет за синими красными рыбами

ловит угря

Толстая коричневая женщина возвращается домой с моря

есть на что посмотреть

Вокруг толстой коричневой женщины всегда увиваются

один-два мужика

здоровенных или не очень

ходят ухмыляются

как качаются её бёдра

как колышатся её бока

Вокруг толстой коричневой женщины увиваются ещё

одна-две мухи

как правило

Гляди как толстая коричневая женщина на фа'алавелаве

распоряжается

чистый ковёр сюда

свинью туда

такой вот голос у толстой коричневой женщины

так принято у толстой коричневой женщины

не груба но непреклонна

толстая коричневая женщина

Когда толстая коричневая женщина влезает в автобус

мальчишки шепчутся

и мужчины и женщины шепчутся

и дети и кошка шепчутся

и даже свиньи иногда

и все смотрят как она колышется

колышется колышется

как трясёт на ухабах её плечи

и как качает туда-сюда

её пузо

ей уступают место рядом с тощим

водителем который подмигивает ей изо всех сил

толстая коричневая женщина достаёт широкий красный платок

вытирает пот

похлопывает себя по щекам

поправляет платье ливчик

усаживается поудобнее

отгоняет мух

и скромно поднимает глаза на водителя

до рынка ехать и ехать

И можно смотреть сколько хочешь

можно глазеть сколько хочешь

можно пялиться сколько влезет

но толстая коричневая женщина не перестанет

качать бёдрами

качать и качать бёдрами

всю дорогу до самого города

Толстая коричневая женщина видит по ящику мисс вселенную

Как ты думаешь что

приходит в голову толстой коричневой женщине

при виде мисс вселенной самой красивой женщины в мире?

тренер по аэробике

она хочет стать стюардессой

и нейрохирург

что ли

её идеал?

Толстая коричневая женщина добавляет масла в отварные бананы,

подбирает на себе лавалава, оглядывает складки

и кричит своей старшей сеструхе

эй! надо куда-то девать это всё!

Будь осторожен с толстой коричневой женщиной (предупреждение)

Толстая коричневая женщина никогда не кричит, понял,

помалкивает,

посмеивается.

Она не чешет языком зря,

но и не будет врать,

и сразу скажет

если у тебя в башке тараканы.

Но пошли её куда подальше, и ты увидишь

глаза, каких ни у кого не видел,

и услышишь такое,

чего никогда ещё не слышал.

И на твоём месте я бы убрался подальше

от толстой коричневой женщины,

если она не стерпела,

если она оскорблена.

Я бы точно убрался тогда подальше

на твоём месте

и всегда убирался бы подальше

отовсюду, где ей вздумается рассесться.

И последнее: туфли толстой коричневой женщины

Ни одни туфли не подходят толстой коричневой женщине

ни высокий каблук

ни низкий каблук

ни зауженные

ни уширенные

не могут вместить

охватить

заключить в себе ноги толстой коричневой женщины

Потому что ноги толстой коричневой женщины

удобно стоят на складках больших животов

тех, кто нянчится с ней

Это толстый большой синий океан

И толстая большая коричневая земля

Thank you very much

Дан МакМаллин

О Каулаику

Таси	Луа	Толу
Пойдём в лес?	Страшно	Ни капли не страшно.
Там растёт какао со сладкими зёрнами. И хлебное дерево, пеки сколько влезет. Там толстые птицы, которые поют так сладко, как будто говорят «да, милый».	Мне страшно, что я умру. Мне страшно с тобой поссориться. Мне страшно посылать открытки. Страшно смотреть на верхушки деревьев. Мне страшно. Страшно.	А я ничего не боюсь. Только если кто-то стоит вдалеке. Я очень боюсь увидеть, что кто-то стоит вдалеке. Этого я боюсь.
Ещё там бесконечные заросли и острые скалы. В старых каменоломнях ржавые машины империалистов. Поваленные стволы и огромные осы.
А ещё дальше развалины храма.	Я знаю где это.	Я не знаю где это.
	Туда нельзя	Пошли.
Это просто поляна.	Это плохое место.
Они часто там танцевали, в старину.	Они ели людей!
Вряд ли. Не думаю.		Ну теперь они ведь больше никого не едят?
Так что, пойдём?		Так что, пойдём?
Сегодня.	Нет.	Нет.
	Нам надо ещё дочистить орехи.
		А чего, интересно…
Готово. Я всё.	А я не всё.	Я всё.
Подождём пока здесь. Под деревом нас никто не увидит.
	Темнеет.
Слышишь океан?	Слышу. Океан.	Ага. Летучая рыба.
	Что это там?
Там похоронены мои бабушка с дедушкой. Если прийти сюда в полночь, слышно, как они поют псалмы. Они были очень набожные и всё время молились.
	Я не хочу слышать, как они молятся.	Я вчера слышал, кто-то молился.
Совсем темно.	Пойдем обратно.
Давайте за мной.
Пошли.
		Ну и темнота здесь. Темнее, чем я думал.
Мы уже далеко, можно зажечь свет. Вот лампа.Где мои спички?	Где твои спички? Здесь жутко темно.	У меня что-то на ноге. Тяжёлое, мокрое.
Ну вот. Теперь вся тропа видна.	Мне всё равно не по себе.	Это жаба.
	С фонарём в зарослях ничего не видно.
Вы слышите лес?	Ты говоришь, как будто он живой.	Как здорово.
		Он живой. Он разговаривает.
Теперь сюда.	Мне уже скоро домой.
Тихо.
		Луна.
Я выключу свет.	Что-то с ней не то.
Подождите.		Луна такая огромная.
	Она как будто падает.
Правда, кажется, что она падает.
		Она падает.
Луна падает.	Луна падает.
Давайте руки!
	Луна падает.	Луна падает.
Давайте руки.
Круглая. Круглая. Круглая. Круглая. Круглая. Круглая.	Здесь полно летучих мышей!	Вот она.
	Со всех сторон летучие мыши.	Луна! Луна! Луна!
	Круглая. Круглая. Круглая. Круглая. Круглая. Круглая.	Луна!