Из книги «Жар Буэнос-Айреса» (1923)
ПУСТАЯ КОМНАТА
Красное дерево
длит и длит свою вечеринку
среди неброских шпалер.
Дагерротипы
лгут обманчивой близостью лет,
задержавшихся в зеркале,
а посмотришь вблизи — они тут же
тускнеют, как ненужные даты
призрачных годовщин.
Столько лет к нам взывали
их тоскующие голоса,
и теперь они чуть различимы
на заре туманного детства.
Свет наступившего дня
проникает в оконные стёкла
вместе с уличным гамом и суетой
и вытесняет в тёмный угол
слабый голос былого.
БЕНАРЕС
Ложный и настоящий,
как отразившийся в зеркале сад,
воображаемый город,
ни разу не виденный въяве,
связывает расстояния
и повторяет свои недосягаемые дома.
Жёсткое солнце
прорезает кромешную тьму
храмов, мусорных свалок, дворцов и тюрем,
ещё один миг — и оно озаряет стены
и искрится в водах священной реки.
Душный город,
сжавший в своих объятиях звёздную крону,
вырывается из горизонтов,
полнит утро
шагами и снами,
и улицы, будто ветви, тянутся к свету.
В тысячах окон, обращённых к востоку,
разом вспыхивает рассвет,
и крик муэдзина
с высокой башни
уплотняет воздух этого дня,
возвещая городу многих богов
одиночество Бога.
(Думать о том,
что, пока я играю с неверными образами,
город моих песнопений
находится там, где ему и положено быть,
топографически достоверный,
населённый, как сон,
лазаретами и казармами,
медленными тополями
и людьми с гноящимися губами,
ощутившими холод на лицах.)
ВЕЧЕРНИЕ ПОЛЯ
Закат возвышается над дорогой,
как властный Архангел.
Многоликое одиночество, словно сон,
встало вокруг посёлка.
Звон колокольцев собирает
вечернюю грусть. Молодая луна
кричит в небесах.
Спускается ночь, и посёлок
становится полем.
Шрамы заката никак не затянутся,
и вечер страдает от боли.
Трепетные цвета
спрятались вглубь вещей.
Ночь занавешивает зеркала
в пустующей спальне.
Из книги «Делатель» (1960)
ДИАЛОГ ОБ ОДНОМ ДИАЛОГЕ
А. Так и не сумев отыскать доказательств бессмертия, мы засиделись до темноты, не зажигая лампу. Наших лиц не было видно. С безразличием и мягкостью, убеждающими сильнее страсти, голос Маседонио Фернандеса повторял: душа бессмертна. Он уверял меня, что смерть тела абсолютно ничего не значит, и что умереть — это самое ничтожное из того, что может произойти с человеком. Я баловался с ножом Маседонио, открывая и закрывая его. Соседский аккордеон бесконечно повторял Кумпарситу, эту банальную вещицу, которая нравится многим, обманутым её стариной… Я предложил Маседонио вместе покончить с жизнью, чтобы продолжить наш разговор без помех.
Z (улыбаясь). Подозреваю, что вы на это всё-таки не решились.
A (в глубоком мистическом созерцании). Я совершенно не помню, покончили мы с собой этой ночью или нет.
НОГТИ
Днём их облегают мягкие носки и защищают крепкие кожаные туфли, однако пальцы моих ног ничего не хотят об этом знать. Они всецело заняты тем, что выпускают ногти: полупрозрачные и гибкие роговые пластинки, предназначенные для обороны — от кого? Грубые и недоверчивые, они ни на секунду не прекращают изготовление этого бесполезного оружия. Они отвергли радости жизни, чтобы без конца вырабатывать ненужные наконечники, регулярно подстригаемые острыми лезвиями золингеновских ножниц. Это уникальное производство готовилось в течение девяноста сумеречных дней предродового заточения. Когда я буду захоронен в доме пепельного цвета на кладбище Реколета, окружённый сухими цветами и талисманами, они продолжат свою упрямую работу, пока их не умерит разложение. Они, и ещё борода на моём лице.
ARGUMENTUM ORNITHOLOGICUM
Я закрываю глаза и вижу стаю птиц. Видение длится секунду, а то и меньше; я не знаю, сколько птиц я увидел. Было ли их число определённым или неопределённым? Этот вопрос приводит нас к проблеме существования Бога. Если Бог существует, это число является определённым, ведь Ему известно, сколько птиц я увидел. Если Бог не существует, это число является неопределённым, потому что никто не смог произвести подсчёт. В таком случае допустим, что я увидел менее десяти птиц и более одной, однако их число не было равно девяти, восьми, семи, шести, пяти, четырём, трём или двум. Итак, я увидел целое число между десяткой и единицей, и при этом оно не было девяткой, восьмёркой, семёркой, шестёркой, пятёркой, и т. д. Но такое целое число невозможно помыслить; следовательно, Бог существует.
Из книги «Другой и прежний» (1964)
ДРУГАЯ ПОЭМА О ДАРАХ
Я хочу возблагодарить божественный
Лабиринт причин и следствий
За разнообразие творений,
Составляющих эту единственную Вселенную,
За то, что разум не оставит своих мечтаний
О плане лабиринта,
За лицо Елены и настойчивость Одиссея,
За любовь, которая даёт нам увидеть других такими,
Какими их видит божество,
За твёрдость алмаза и податливость воды,
За алгебру, этот дворец совершенных кристаллов,
За мистические строки Ангела Силезия,
За Шопенгауэра,
Почти расшифровавшего Вселенную,
За блеск огня, на который ни одно человеческое существо
Не способно смотреть без древнего изумления,
За красное дерево, кедр и сандал,
За хлеб и соль,
За таинство розы
И изобилие красок, которого я не увижу,
За небезызвестные дни 1955 года и их кануны,
За упорных пастухов,
Стерегущих на равнине стада и зарю,
За утро в Монтевидео,
За искусство дружбы,
За последний день Сократа,
За слова, долетавшие в сумерках
От одного креста к другому кресту,
За сновидение ислама, объявшее
Тысячу и одну ночь,
За ещё один сон о преисподней,
О столбе очищающего огня
И о сферах славы,
За Сведенборга,
Сообщавшегося с ангелами на улицах Лондона,
За тайные и незапамятные реки,
Слившиеся во мне воедино,
За язык, на котором я некогда говорил в Нортумбрии,
За саксонские меч и арфу,
За море — сверкающую пустыню,
Ключ к тому, о чём мы не знаем
И эпитафию викингам,
За музыку английской речи,
За музыку немецкой речи,
За золото, сияющее в стихах,
За эпическую зиму,
За название непрочитанной книги:
Gesta Dei per Francos,
За Верлена, невинного, как птицы,
За призму кристалла и тяжесть бронзы,
За полосы тигра,
За небоскрёбы Манхэттена и Сан-Франциско,
За утро в Техасе,
За некоего севильца, издавшего Назидательные письма
И скрывшего от нас своё имя,
За Сенеку и Лукана, уроженцев Кордовы,
Ещё до возникновения испанского языка
Создавших всю испанскую литературу,
За геометричность и щедрость шахмат,
За черепаху Зенона и карту Ройса,
За запах медикаментов во врачебных кабинетах,
За язык, способный симулировать мудрость,
За забвение, отменяющее или изменяющее прошлое,
За привычку,
Воспроизводящую и удостоверяющую нас, словно зеркало,
За утро, внушающее нам иллюзию начала,
За ночь, её темноту и её астрономию,
За храбрость и счастье других,
За родину, которую мы узнаём в жасминах
Или в старой сабле,
За Уитмена и Франциска Ассизского, уже создавших эту поэму,
За деяние, благодаря которому она неисчерпаема
И переполнена всевозможными творениями,
И никогда не завершится последним стихом,
И будет меняться вслед за людьми,
За Фрэнсис Хейзлем, просившую у своих детей прощения за то,
Что она никак не умрёт,
За минуты, предшествующие сну,
За сон и смерть,
Эту пару тёмных сокровищ,
За сокровенные дары, о которых я не хочу говорить,
За музыку, таинственную форму времени.
Из книги «Тайнопись» (1981)
ТРЕТИЙ ЧЕЛОВЕК
Я посвящаю это стихотворение
(примем это слово на время)
третьему человеку, с которым я повстречался позавчера,
непостижимому, как третий человек Аристотеля.
Субботним вечером
на улицах было полно народу,
и где-то среди этой толпы был третий человек,
подобно тому, как были четвёртый и первый.
Похоже, что мы даже не встретились взглядом;
он уезжал в Парагвай, а я в Кордову.
Возможно, что он — порождение этих слов;
как его зовут, никому неизвестно.
Я знаю, есть вкус, который он любит.
Я знаю, он долго смотрел на луну.
Возможно, что он уже умер.
Прочитав всё это, он вряд ли поймёт,
что я говорю именно о нём.
В тайном грядущем
мы можем оказаться достойными соперниками
или любящими друзьями.
Я совершил нечто непоправимое,
установив эту связь.
В этом обыденном мире,
столь похожем
на книгу Тысяча и Одной Ночи,
нет ни одного действия, которое по случайности
не могло бы оказаться волшебным,
нет ни одного поступка, который не мог бы
оказаться началом бесконечной цепочки.
Вот и подумай: какую тень сумеют отбросить
эти досужие строки?
15 
