Первоначальное видение
Я видел во сне, как Амелия неверна мне в раю,
Целуется и всё остальное с неким Ангелом,
Говорит ему, какая я злобная бесчувственная скотина,
Говорит ему, что моя поэзия — гнойная сальная масляная отрава:
В постель ко мне кого надо уложит — только это и может.
Трижды за ночь этот сон втыкал кинжалы мне в сердце,
Пока за моими губами, алыми от проклятий вероломному раю,
Не обнажились каплющие ядом клыки, и мерзкое это виденье
Не вырвалось в явь.
На что и надеяться добродетели на небесах, если Бог со своими ангелами
Заморочил Иосифу голову с девственной беременностью у жены,
А Зевс слетел с Олимпа, чтобы трахнуть невинную Леду с беспомощной Ио,
А пришельцы с далёких звёзд уволакивают дочерей Земли:
Ад — это Рай, и Рай — это Ад, куда свалилась наша любовь,
Но так и знай, Амелия, я вымещу всё на ни в чём не повинных монашках.
Её рука глаза мне прикрывает
Всё, что осталось от Амелии, — эта керамика,
Безгласная, утешительная, зловеще обставшая мою память.
Всё глина. В кухне, спальне и ванной:
Всё — её дни и ночи, вылепленные из глины. Дерзну ли вы-
Дернуть, выселить каждую горькую мелочь — трещины
В моём черепе тут-то и разойдутся шире и шире:
Воспоминание — слишком тупой инструмент для того,
Чтобы вернуть её тонко сформованную хрупкую цельность.
Так что молотящее сердце моей тоски в барах и пивняках
Разносит головы, стаканы и стулья, обрушивает грубую брань
На всякого встречного и поперечного, клянёт правительство, церковь,
Громит оранжереи прошлого и будущего. И даже когда
Я подымаюсь с пыльных обочин и садовых скамеек похоти,
В омерзительной тьме предо мной нежно светят её глаза.
Посетитель
Та ли она, кем я был, кем я мог бы быть, кем я никогда не мог быть?
Призрак ли она моих горьких юных мечтаний, полу-
Безумных видений прекрасного, которое я искал тогда в скитаньях
И дружественной рифме? Крошки недостижимого на моём языке
Отвязали меня от страны и дома, отпустив в края бессонного разума
И воображения на грани нервного срыва, покуда, как Пигмалион,
Я не ощутил на щеке её первый душистый выдох, не почуял горячий
Ток крови по венам её — мой жизненный труд наконец свершился!
Но не прошло и года, как шумом и глумом нас стали язвить отовсюду,
И она, мой человеческий голод, побледнела, осунулась, утратила аппетит,
Стала дичиться себе подобных. Яростные шторма, словно бы залпы
Тяжёлых небесных орудий, рушились на нас день за днём. Амелия
Утонула. Я, отрицаясь человека и его дневных путей, заключил смертельный
Договор и теперь могу посещать её по ночам, любуясь рогами её и хвостом.
Кладбище в голове
На коммунальной кухне зловонная дебрь лесная,
Сквозь которую я прорубаюсь к мерцающей раковине;
Блудливые крокодилы злобно ворчат в ответ на мои любовные притязания;
Из бурливых глубин ярящейся страсти
Внезапно вспыхивает надо всем магниевое солнце.
Вафельные полотенца Платона обёртывают мой мозг,
Тараканы, словно восставшие из вымерших,
Выпрыгивают у меня из ушей, глаз, носа на первозданный пол.
Иду к себе в комнату — там призраки, их любострастное
Молчание упаковано в абажур из кожи белого человека,
Их всезнающие взгляды со скрипом поворачиваются мне навстречу, —
И я тут же сбрасываю свою истрёпанную смертность
И с переухмыленным вздохом утопаю в её иллюзорном лоне:
О, зачем это ты, моя Амелия! — а не какая-нибудь заразная городская шлюха.
Амелия в святилище Аполлона
Дитя розы,
Зачем пытаться забыть то, что забытое рисует серым
На сером памяти?
Ты вовеки
Пребудешь цветком,
Ярчайшим во всём саду сердца.
Ведь бледной зелени те дети-проростки,
Которых время скоро ухватит за вихор
И с грубой силой вытянет к бесстыдному свету.
Тамара
Ужас всепобеждающего освобождения
И каждому свой отождествляющий трепет
Более чем слияние души и тела
Более чем Дамаск, Дион, Гиппос, Рафана,
Скифополь, Филадельфия, Гадара,
Пелла, Гераса и Каната —
Моё любовью выкованное десятиградье прижало бы тебя крепче
Чтобы всё твоё сетование утишилось на моей груди.
Но расплавленный полдень осушает златой колодезь
И сосулька месяца примораживает столь желанные слёзы —
Но прочь гони всякую мысль, всякий плач, всякое чувство
Ведь любовь моя умерла, и я вместе с ней.
Столп страдания
(Отвечая на откровенные вопросы слушателей)
Что за наглая ухмылка, бесстыжее лицо февраля,
Издёвка за издёвкой сыплется с потоками ливня;
Вымокший почтальон трясёт головой мне в ответ;
Сторож загадочно безмолвен насчёт ключей;
Дети, эти соседские нехитрые рифмы, напевают песенки о любви,
Услышанные по радио, —
Что же, я царь Тидаль, снова разбитый наголову Авраамом?
Или Троцкий в Нью-Йорке, ищущий вшей у себя в волосах?
С самого рассвета я сижу на Рыночной площади
И хоть бы кто из товарищей предложил свой слух и свой кров для моих невзгод.
Дворняга удачи зубами щёлкает прямо у края моей одежды,
И кошка счастья шипит, когда я бросаю кости в первый раз, —
Что же, разве не таракан я запечный, вполне безупречный,
Разве не ринулся я к шатру Ахилла по смерти Патрокла?
Выселяясь из моих владений, любовь
Погрузила в машину всё имущество моего сердца,
Напевая песенки о любви, услышанные по радио.
Арес прикованный
Там вон врезана дверка в вечно отступающий
Горизонт;
Это комната моей истинной любви, моей истинной любви сладкий тайный схрон.
Золотое солнце в зените открывает в небе серебряное окно —
Амброзия!
Мгновенно обращает меня в бронзового полубога, резво громыхающего
К моей истинной любви.
Но пробил час вечернего чая; любви моей злые златые слёзы; последнее неудержное
Негодование;
Я медленно пробуждаюсь, чтобы кивком пригласить очередного клиента в мой офис.
Туалетный столик дома Ланкастеров
Сильфида
Или Гарпия,
Мадонна
Или шлюха?
Или, может, попросту жёнушка Энди Каппа?
Я слышу
Их пока-пока,
Канувшие со всей заварухой;
От чего осталось отречься —
От этой вот ураганной роли,
Этого радиоактивного образа
Африканских мутантов в переходный период.
Кто брал мой новый рюкзак?
Видел такой кошмар
Выстрелом вышиб брату мозги
Проснулся, письмо про долг по квартплате
Видел ещё такой сон
Трахаю значит сестру
Проснулся, уведомление о выселении
Попробовал разобраться с этой залитой солнцем ночью
Воровство сутенёрство это уж точно
Вернулся, приставы ломают мне дверь
Ну, я подумал, даже такому сукину сыну как я
Полагается же семья
Клочья их оправданий выбросили меня
Обратно в ночь
Что теперь делать, только не думать
Ага, не думать последний оплот
Рюкзак Пандоры в маленьких нежных мозгах
Анархиста
Товарищ Дракула присоединяется к революции: брачевание душ
Надо же что-то делать, давайте хотя бы вечно ходить
По кругу, который называется браком («вечно» предполагает
Ни конца, ни начала). Пустозвонство обетов иссякло.
Помните, бог берёт себе право стать центром
Круга, окружность которого везде (ну что за
Цинизм!). Осмотрительность и удача — и мы тоже станем образом
Его и подобием. Любовь и история, то и другое чушь. А значит,
Ваши привязанности пускай себе бродят свободно —
У меня никаких таких намерений нет, по крайней
Мере с представителями рода людского.
Вы в этом мире будете бездельничать, пока не пресытитесь,
А я с мертвецами, чьи могилы — мои бордели,
Буду смазывать маслом закоснелые суставы страсти. Не тревожьтесь:
Они повторяют A luta continua даже на краю рядами лёгших могил.
Съедобный червяк барного стула
Я против всего, и того, и того.
Против войны и против тех, кто
Против войны. Против всего, что
Умаляет личный слепой порыв.
Стряси эти персики наземь с летнего
Стихотворенья, сгреби с земли спелую
Яркость, обмахни, попробуй. Обеденный
Выпуск новостей. Передай касторку, Алиса.
Панк-стихи
Эта песня полным-полна
Водоплодов;
К этому бархату и раздолью
Огнезвёзды прибиты навек.
Струны гитарные хлещут
По спине меня, в кровь —
Неподконтрольный голос
Тормозит, визжа, через весь
Асфальтобетон толпы.
Толчок: Беттине
Метеоритом прочерчивая мою вытянутую
Изолированную сердечную атмосферу, ты
Взрываешься, раскалённая, над моей платиновой историей.
Моё будущее дрогнуло от землетрясения; настоящее
Лишь по сейсмографу катастрофа — никаких признаков
Того, что ты как-то привязана к моей тверди и плоти,
Только страсти из ночного кошмара, я всё ещё слышу их,
Когда ты трясёшь головой. Тряхни сильнее!
Ядерные испытания подземной любви!
Беттине, с яростной нежностью
Великий Зимбабве, холмы Матобо: они возвращают мне
Тебя в лихорадке видений смертности:
Не смею крепко сжать твои хрупкости,
Но заново тебя преображаю кротким поцелуем ярости,
Посредством близости моей возвращаю тебя в прежнее состояние твоё.
Краткое знакомство, углублённое общим опытом,
Теперь гавань для самых больших наливных судов
Человеческого духа: Майнц, Хараре, Мапуту,
Кёльн, Лусака: даже самый одинокий ветерок —
Часть сногсшибательного циклона.
Забудь вообще эту боль, дразнящую твоё вечное зрение:
Нечистоты здешнего никогда не затмят твой истерзанный внутренний мир.
Свобода
воды низринулись
на корявый куст
скрюченных очертаний
воды дали волю сметающей всё
силе потока
дробный топот первобытных зверей
возрос до тяжкого крещендо
копыт, покуда —
в миг, когда вскрикнуло небо: оторвался тромб
молнии —
в долю мига, когда вспыхнул белым
взрыв, разметав груду камней
и тел —
гремя раскатами на весь остановленный
миг
в отчаянной пляске смерти —
двое мужчин
сцепившиеся в изнурительной схватке
двое мужчин отныне двое убийц
так разрешающие конфликт своих
идеологий, уже в одиночку склонились
каждый над своей жертвой
Я когда-то любил помидоры
Я устаю от крови
И от кашля
и снова от крови
Я убираюсь живо из этой квартиры
в какой-нибудь клёвый бранчливый бар
и базарю как будто крутой с товарищами ещё круче
запивая кровь лагером от Castle и Carling
принимая рукопожатья насчёт того
что сестру Цици бомбой забросило в рай
пытаясь не думать как я не люблю готовить
в кастрюлях и сковородах мертвецов
как я не люблю смотреться умником хитрожопым
в рубашках и штанах мертвецов
(Они говорят йоу у тебя остались мамка и брат
говорят такое твоё наследство)
Скоро я уже под завязку не могу больше пить
Иду в квартиру назад кинуть в койку свой зад
кое-как опять глотаю эту красную жижу
Просыпаюсь слишком усталым, чтобы вскрыть
этот ярко-красный пузырь.
Хищная птица темноты
Что там было во мне светлокрылого
Что больше не движется у меня внутри
Не вспархивает внезапно чтобы парить
Навстречу звёздам над мёртвым грузом ночи?
Где теперь тот исступлённый сумбур
Зажигавший некогда юность мою на дикие выходки
На виде́ния, неведомые и богомерзкому дьяволу?
Где, о где! та безумная сила, швырявшая Смерти:
«Отыди от меня!»
Сотня ударов в дверь
Моей тридцатилетней жизни,
Нетерпеливый вопрос: «Есть там кто?» — И нет
Силы очнуться, встрепенуться, вымолвить, вы-
Крикнуть ДА или мучительно пробормотать «Убирайся».
Одиссей вспоминает циклопа
1
Был миг однажды, пода́л на освобождение
От наслаждения; получил отказ, был осмеян, ославлен
Трусом. Был последний момент, прикинулся согласным,
Но трах! и вот: мясо, кишки, кости и мозг костей
Сожраны целиком.
2
Чую вонь, через годы и годы,
Моей старости.
Вижу глубокие убогие морщины
Моих беззубых шуточек. (Внуки
Хихикают, тычут друг друга локтями, я полу-
Слепой и не вижу.)
Но сколько бы ни было ужаса и подробного страха,
Я от грядущего мига не отвернусь.
51 
