ISSN 1818-7447

об авторе

Роберт Лакс (Robert Lax) родился в 1915 году в городе Олиэне недалеко от Нью-Йорка. Учился в Колумбийском университете. По окончании университета работал в журналах «Нью-Йоркер» и «Тайм». Преподавал в университете Северной Каролины.  Много путешествовал, некоторое время работал жонглером в странствующем цирке. В 1962 году переехал в Грецию, где на островах Калимнос и Патмос прожил с короткими перерывами больше 35 лет. Автор множества поэтических книг, обширного эпистолярия  и дневников, которые вел несколько десятилетий. Премия Национального совета по искусству (1969). Умер в 2000 году.

Poetry Foundation

Кирилл Щербицкий родился в 1964 году в Москве. Закончил МГУ. С 1994 года живёт в Германии. Один из организаторов и редакторов радиопроекта «На других языках» на немецкой независимой радиостанции «Dreyeckland» и двуязычной программы «Радио ЭХ». Автор и ведущий передач по современной культуре. Публиковал статьи и прозу в газете «Гуманитарный Фонд», на сайте «Лавка языков», в журнале TextOnly (рассказ «Proxy» в №8).

Другое наклонение

Роберт Лакс ; Патрик Дюбост ; Бронка Новицкая ; Гвидо Каталано

Роберт Лакс

Стихи и дневник

Из поэмы
«Портовый город (Марсельские дневники)»

 

сколько миль

на поезде

на автобусе

пешком

 

чтобы ждать поездов среди ночи

на пустынных платформах

 

чтобы идти одному

по monsieur-le-prince

когда брезжит рассвет

 

чтобы бежать

на последний поезд

из Парижа на юг

 

плеск реки

громкий шепот реки

под мостом

 

огни фонарей

в реке

 

ярко-голубой свет

в жизни

закрашенной

серым

 

туман

легкий озноб

рядом вода

 

безграничное небо

и практически

одиночество

(ведь быть

в незнакомой

толпе

это значит

быть

одному)

 

странная музыка

на старинных

рыночных площадях

 

глаза

тех, кого ты не знаешь

 

в каждой секунде

загадка

 

и радость

когда ты один

и в чужой

стране

          . . .

блики в воде

 

могадор

продавец мидий

 

наверху ресторан

с лангустами

 

георгий возмущается

увидев цены

 

водоросли

и лимоны

 

рыбные рестораны

в узких улицах

 

маленькие таверны

крошечные кафе

 

афиши

(коррида

в Севилье

и Ниме)

 

живые изгороди

на которых

сверкают

капли дождя

 

виллы бандитов

приморский ресторан

 

в тавернах с буйабесом

накрыты столы

для туристов

 

чистильщик обуви

с алюминиевой ногой

 

турецкий сапожник

в переговорном пункте

 

высокие старые стены

зданий вдоль порта

 

крутой подъем

к n-d de la garde

 

битое стекло

поверх каменных заборов

 

на другом конце города

ведьмы

 

кладбища бедняков

могила

тео

 

друг георгия

(как его звали?

фердя?)

 

la ste baume

ste marie magdalene

(madelaine)

 

l'abbaye de st victor

et st lazare

 

café

arose

 

à rhum

 

la nuit

des arabes

 

rue robert

 

le petit

accordéoniste

 

le volga

 

rue

des assassins

 

луиджи

побежал

за вином

 

георгий

одолжил

стаканы

 

один нож

один кусок хлеба

и банка сардин

на пятерых

 

шоколадка

делим на всех

 

la tosca

(хозяйка

скупала

краденое)

 

обезьяна

в корзине

в кафе

в аллее

 

ночной зазывала

подвижный маленький

улыбчивый

шикарно одетый

 

кофейни

вдоль бульвара

 

la gâre st charles

 

видовая терраса

 

и оттуда

долгий спуск

в город

 

марсель

 

марсель

          . . .

дай мне воспеть

это время

эти мгновения

спеть тебе

о ничего не значащих

долгих минутах

 

(дождь поливает вьюны

капли дождя

на усиках хмеля)

 

(я воспою для тебя

малую толику

этих мгновений)

 

время

часы

на Песка́ре

 

солнце на плоскости

яркое белое солнце

на плоском песке

 

тенты

в полдень

 

тенты

над вечерней толпой

 

(я воспою для тебя

Пескару)

          . . .

в городе дождь

звуки сирен

э-у

э-у

иу

иу

пронизывают его

насквозь

 

ты сидишь

на скамье в холодном соборе

и слушаешь

э-у

э-у

(словно псих или пьяный

улюлюкая

бродит по улицам)

 

дождь

ветер над морем

серое небо

без облаков

 

холодно

(продувает

насквозь)

 

дождь

свинцовая дымка

над крышами

 

ты можешь уйти далеко

но не забудь

как возвращаться

 

дождь

(его танцовщицы бегут

по степям

серых волн)

 

ветер

одновременно

с разных сторон

 

пасмурный день

 

свет

где-то за небом

 

морской ветер

мокрый ветер

тянет

холодные мокрые канаты

 

и гонит

мелкие лодки

вдоль по заливу

 

порывы ветра

 

вечер

в каком-то старинном городе

у широких каменных площадей

и причалов

 

я знаю

 

я знаю где я

теперь

          . . .

на улице

которая вела

от порта

был небольшой

русский ресторан

(не волга)

 

я случайно

нашел его

однажды вечером

 

мне там

очень понравилось

 

официантка

(привлекательная)

подошла и села

за мой столик

 

старый и толстобрюхий

русский пьяница

не переставая пел песни

(хотя его никто

не просил)

а щуплый

русский аккордеонист

тоже пьяный

изо всех сил

играл на аккордеоне

 

я думаю

я видел его

впервые

 

потом

георгий и я

как-то зашли туда

поесть борща;

георгий поговорил

с официанткой по-русски

и всё было хорошо

но вдруг

входная дверь отворилась

и в клубах пара

двое краснорожих полицейских

вошли

и потребовали

наши документы

 

у меня был паспорт

но у георгия

вид на жительство

был давно просрочен

 

полицейские

фонариком

долго светили на дату

и потом забрали георгия

с собой

в участок

 

он не пришел

в пансион

вечером

и я ругал себя

за то, что повел его

в этот ресторан

(в сущности за то

что вообще туда заходил)

 

но на следующее утро

(когда я вернулся

из церкви, выпив кофе по дороге)

георгий был дома

 

все нормально

сказал он,

на самом деле

ему даже

продлили визу

 

он должен

убираться из страны

совсем скоро

но во всяком случае

не прямо сейчас

          . . .

сидя на пороге

ранним вечерком

когда веет с моря

ветерок

 

ждать что тео

придет

 

на пороге у дверей

на деревянном стуле

 

и глядеть на небосвод

 

пока вечер настает

 

ждать что скоро он придет

и вина нам принесет

и русского салата

 

но его

нет и нет

 

лишь вечерний небосвод

выше и выше

 

это я здесь сижу

у дверного косяка

и ужасно счастлив

 

в этом маленьком дворе

в городе у моря

у знакомых дверей

в городе восточном

 

с безначальных времен

на предвечном стуле

 

голубое небо

ярче и ярче

выше и выше

 

(полное мистерий)

 

а когда он придет

мы зажжем свечку

будем ужинать и пить

красное вино

 

будем долго говорить

о далеких временах

когда он жил в польше

 

и он будет мне читать

по слогам

из английской книжки

 

или вдруг покажет

мне свои бумаги

или свой пружинный нож

и наручные часы

а потом расскажет

где их раздобыл

 

или он принесет

что-нибудь для меня

маленький фонарик

или гвоздь

 

а когда придет пора

собираться домой

(как обычно рано

в 9 или 10)

он проводит меня

через дворик до ворот

до деревянных ворот

и потом их за мной

на замок закроет

до утра

 

мы пожмем друг другу руки

улыбнемся на прощанье

 

и я буду идти

долгим вечером домой

вдоль по rue roger salengro

мимо арки и потом

по арабскому кварталу

прямо в порт

 

Из дневника

 

22 июня 1941 г.

Северная Каролина

Здесь совсем как на французской Ривьере.

 

Мужчина в голубых шортах закуривает.

Парень с покрасневшей спиной наклоняется,

                            сворачивает коврик.

За ним наблюдает девушка в черном купальнике.

 

Мы оба, мой приятель и я, иногда спрашиваем себя, не остались ли мы единственными людьми на свете, кто еще разделяет нашу меланхолию. Нас обоих тошнит от слов Хемингуэя, что за жизнь стоит сражаться.

 

Я расстраиваюсь от каждой печальной мелочи. Те, кто думает, что за жизнь стоит сражаться, переживут всё, что угодно, не особенно мучая себя грустными мыслями. Я же впадаю в депрессию, если замечаю, как мать бьет ребенка.

 

Чем больше я размышляю об этом, тем больше мне кажется, что на самом деле я хотел бы петь и играть на пианино в ночном клубе. Сочинять песни. Помогать тем, кто там работает.

 

29 июля 1941 г.

 

… Почему (кажется, это и был наш исходный пункт) молодой человек, такой, например, как я, выйдя на прогулку по живописной сельской дороге, должен быть так глубоко и неодолимо поглощен сразу западающим в память ощущением своего родства с деревьями, усиками вьюнов, птицами, небом и запахом масла от нагретой щебенки…

И почему молодой человек, такой, например, как я, в свои 25 лет закончивший обычную школу и колледж, немного поработавший, немного путешествовавший, уже покорпевший над деловой перепиской в идиотской конторе, — почему кто-то подобный мне должен ощущать себя абсолютно никчемным и смотреть на свои руки, зная, что они ни на что не способны, кроме как, может быть, рисовать или печатать на машинке, то есть делать что-то, чем можно заниматься только ради собственного удовольствия или еще потому, что, может быть, кто-нибудь когда-нибудь купит один рисунок или заплатит за написанное, без того (очевидно), чтобы это было ему на самом деле необходимо или по-настоящему нравилось.

 

9 апреля 1945 г.

 

Лежать ночью без сна, думая о разных вещах, пожалуй, приятно. Раньше меня это тревожило, потому что я панически боялся на следующий день быть недостаточно бодрым. Но теперь я думаю, что, если вы можете расслабиться, лежа без сна, вы всё равно потом будете чувствовать себя хорошо. Больше всего мне нравится думать и писать. Также рисовать и писать. Плавать и ходить на прогулки тоже. Хорошо общаться с людьми или слушать пластинки. Танцевать одному хорошо, танцевать с другими людьми неплохо, когда достаточно места и условия в целом лучше, чем в барах с музыкальными автоматами.

          *

Я этому человеку сказал:

«Не могли бы вы зайти к нам помыть окна?»

Он ответил:

«Да какие проблемы?!»

И не пришел.

 

11 апреля 1945 г.

 

Еще одна женщина подошла ко мне на улице и спросила:

«… смотришь, как устроена жизнь?»

 

12 апреля 1945 г.

 

Майк говорил: «Ты никогда не станешь писателем, если не начнешь писать. Зачем ты делаешь диплом по философии? Ты слишком практичен».

 

1 сентября 1947 г.

 

…Он чувствовал, что он не единственный, кто разделяет эту склонность к задумчивому ничегонеделанию, эту готовность жить за счет чужих благодеяний и даже специально искать знакомства с теми, кто мог бы ему что-нибудь подарить. Он не знал, одна ли только его манера поведения привела его в компанию ему подобных, или просто все его ровесники (закономерно или случайно) постепенно превратились в лунатиков. В обоих предположениях была крупица истины. Но лишь немногие были привержены этому образу жизни столь же решительно и внутренне столь же глубоко с ним согласны. Ему часто вспоминалась басня о стрекозе и муравье, и было очевидно, что практически все его знакомые и он сам были стрекозами, но с одним отличием от басенных: они очень редко пели. В субботу вечером улицы были полны таких безголосых стрекоз. Молодые люди без определенных занятий в надежде выпить за чей-нибудь счет или познакомиться с девушкой, но чаще просто в поисках случайных впечатлений, сиюминутных удовольствий, повода беззлобно позубоскалить или какого-нибудь происшествия, рассказом о котором потом можно развлечь компанию. Это были юноши, наблюдавшие жизнь, которая, пока они за ней подсматривали, уходила от них, с каждой новой морщиной, с каждым незаметно выпавшим волосом. Юноши, на чьих пустых лицах уже начинало неторопливо писать время.

В те времена его друзья и знакомые обоего пола умудрялись проводить большую часть дня в постели, а по ночам бродили из бара в бар или с вечеринки на вечеринку. Война принесла семьям многих из них регулярные выплаты; кто-то жил на пособие по безработице или получал деньги от родителей. Некоторые просто не делали ничего серьезного, другие были актерами (и тогда работали пару недель в году за неплохие деньги), третьи занимались мелкой продажей недвижимости или произведений искусства, что оставляло им многие часы и дни свободного времени, четвертые где-то учились и жили на государственную стипендию. Все время от времени искали работу и иногда действительно работали, но только немногие пытались найти себе постоянное место.

 

28 июня 1949 г.

 

У меня 6 кошек. Жорж и Принцесса, Эдди, Хазел, Лючия. Ну хорошо, 5 кошек. Самая лучшая кошка очень любила плавать и утонула в заливе. (Ее сглазила одна проезжая романистка.)

 

5 ноября 1968 г.

 

остров

который

смотрит в море

 

всё смотрит

в море

 

смотрит

в море

 

17 июля 1969 г.

Калимнос

 

этот дом для печатания на машинке

другой над морем, собственно жить

еще один, выше над рощей, где море вдали, но все-таки видно

чтобы писать

 

дом для печатания самый шумный, пока печатаешь, шума не слышно, но стоит прерваться, шума становится столько, что трудно снова сосредоточиться. Шумно от: слесарной мастерской через три дома: бам, бам, бам

столяр еще ближе: электропила, разные другие пилящие звуки

 

парни гри гри (то есть рыбаки) как раз вышли в море при сильном ветре; вернутся, скорее всего, к полуночи, пошататься вокруг кофениона, выпить по стакану рецины и потом сразу спать.

 

после полудня капитаны, каждый со своей командой, сидят в кафе у Евдокии или у Ангели за столиками под деревом, пьют лимонад или кофе (по-турецки из маленьких чашечек) и повторяют шутки и подтрунивания друг над другом, которые лишь немного меняются день ото дня. Так они просиживают всю вторую половину дня от трех до шести, глядя на море и ожидая, пока капитаны решат, что погода достаточно хороша, чтобы выйти в море. Потом около шести каждый капитан дает знак своей команде, и все они проталкиваются к выходу. Тем, кто не успеет к отплытию или задержит корабль, не платят за день, поэтому они стараются держаться вместе и не уходить далеко от пристани.

 

19 июля 1969 г.

 

Переместил все, что связано с прозой, в дом, предназначавшийся для поэзии, теперь жду, что из этого выйдет, стихи или дневник? Поэзия или проза?

 

Дом для поэзии высоко на холме над деревней, снят у нервной, страдающей от постоянных болей, но энергичной старушки. В конечном итоге это оказался удачный выбор: чистый и аккуратный дом, с чистым ведром у родника, чистой кружкой к ведру, иконой Божьей Матери на стене и хорошей лампой для чтения ночью.

 

(С хозяйкой я встретился в Афинах, и она приехала на Калимнос, чтобы завершить сделку: 50 долларов за год за прекрасный крепкий дом на холме поодаль от деревни.)

 

Придя по второй половине дня в дом поэзии, увидел на столе на пачке чистой бумаги (готовой для стихов) увесистую крысиную какашку (крысиную, я полагаю, а не мышиную), расположенную в центре верхнего листа, как визуальная поэма.

 

Внутри дома не замечено никаких животных, кроме нескольких крупных рыжих муравьев.

 

Оливковые деревья, о которых я пишу стихи, кивают мне, пока ветер покрывает рябью залив. Он, видимо, снова заставит гри гри остаться дома на берегу и пить в довольно унылом настроении (так как все они терпят убытки), или пойти на фильм, который они наверняка уже видели.

 

22 ноября 1969 г.

 

правда трава

боится темноты

 

правда деревья

боятся темноты

 

правда море

боится темноты

 

правда рыбы

боятся темноты

 

правда трава

любит свет

 

правда деревья

любят свет

 

правда море

любит свет

 

правда рыбы

любят свет

          *

Какой-то человек с Патмоса, — рассказал мне знакомый парикмахер, — захотел, чтобы я его побрил, обязательно с горячей водой. Я побрил его с холодной. Потом в кафенионе он всем об этом рассказывал и громко возмущался. С горячей водой? — переспросил его кто-то. — Горячую воду мы берем, когда режем свинью.

 

ноябрь 1969 г.

 

Я сказал Панделису, что у Никиты милые дети и что по ним можно судить, какой мягкий у него характер и какой он отзывчивый и приятный человек.

— Ты еще не видел моего сына, Янни, — ответил Панделис. — Вот скоро он вернется из армии, тогда ты увидишь, какие бывают дети! Он у меня высокого роста, красивый, воспитанный, залюбуешься.

Пару дней спустя я сидел в кафенионе с Михали (антониным Михали, который наконец вернулся из Афин), когда туда заглянул Панделис. Мы позвали его выпить узо, и он рассказал, слегка взволнованно, что его сын вернулся (только что был с ним, но потом отошел куда-то, и Панделис не знал, где его искать). Панделис немного посидел с нами и отправился на поиски своего Янни.

Через несколько часов, около девяти, возвращаясь с прогулки после ужина, я увидел, что Панделис стоит на улице перед кафенионом, куда он обычно ходил по вечерам. Его глаза покраснели, возможно от узо, и он выглядел усталым.

— А где же твой сын? — спросил я.

— Он в другом кафенионе, наверху (на холме), — сказал Панделис, — пойдем посмотрим, как он там?

— Конечно, пойдем, — сказал я.

— Мы только заглянем в окно, — сказал Панделис, пока мы шли по улице в гору. — Нам нельзя будет туда зайти.

— Нельзя зайти? — переспросил я (смутно припоминая, что правда почему-то нельзя).

— Нет, — сказал Панделис. — Отец и сын не могут сидеть в одном кафенионе, einai tropi (неловко, неудобно).

— Это верно, — ответил я, — конечно, ты прав. Хороший обычай. (Теперь я вспомнил, что это старинное правило распространено в многих частях Греции.) К тому же мне совсем не хотелось опять садиться в кафенион.

— Да, — кивнул Панделис. — Это было бы неправильно.

Мы дошли до кафениона, который был весь переполнен молодыми парнями, и, стоя в темноте снаружи, заглянули в окно.

— Вот Янни, — сказал Панделис, показывая в сторону стойки бара.

— Который из них? — спросил я.

— Вон там, в красном свитере.

Я никак не мог разглядеть, на кого он показывает. Парень в красном свитере за столиком в углу был очень смуглым и не особо рослым. (И не выглядел как человек, которого только что занесло сюда издалека.)

— В красном свитере? — переспросил я.

— Да вот же он, смотри!

Я наконец понял, что он имеет в виду другого парня, стоящего в красном свитере около бара. Янни был высокого роста, привлекателен, и весь его облик и манеры соответствовали нашим ожиданиям. При этом он точно выглядел как Панделис, или по крайней мере как его сын. Он чему-то смеялся с группой друзей, но ни на секунду не терял особой осанки и подчеркнутого чувства собственного достоинства.

— Это он, — повторил Панделис. — Может зайдем?

— Я не знаю, — сказал я, — ты говорил…

— Да-да, — сказал Панделис со вздохом. В темноте мы обошли вокруг кафениона.

— Я только спрошу его, идет ли он домой ужинать…

— Давай, — сказал я, и неуверенно, почти через силу мы двинулись в сторону ярко освещенного входа.

— Нет, — сказал Панделис прежде, чем мы вошли. — Он как раз сел с друзьями за столик. Хочет закурить сигарету. Нет, нам туда нельзя.

Мы повернулись и пошли обратно, но задержались около церкви, на каменной террасе высоко над морем.

— Так нельзя, — повторил Панделис. — Когда он сидит там с друзьями, он может захотеть закурить, а считается, что он не должен курить при мне. У них может быть свой разговор, то хороший, то не очень, и я не должен слышать, что они говорят. То же со мной (сын не должен заходить в кафенион, если там сидит его отец). Так не делают.

Мы пошли по улице вниз к первому кафениону, где я встретил Панделиса.

— Я говорил ему, что, если он хочет пойти домой ужинать, я его здесь подожду. Он сказал, что можно подождать, если мне удобно, но что он может вернуться поздно. Сейчас уже поздно, девять часов. Я посижу тут немного, будет видно.

Мы зашли в кафенион, и Панделис, не торопясь, выпил узо, потом еще один. Мы послушали пару громких греческих записей из музыкальной машины. В общем, уже действительно было пора — по крайней мере уходить из этого кафениона, может быть, опять идти во второй на холме.

Молодой парень, немного постарше Янни, подошел к бару, чтобы тоже включить музыкальную машину. Панделис узнал его и спросил, не видел ли он Янни.

— Он был там наверху, но как раз собирался идти.

Панделис быстро поднялся.

— Он ушел из бара, — сказал он, — посмотрим, может, мы его встретим.

Мы пошли другой дорогой вверх по холму, на этот раз очень быстро, и скоро оказались перед верхним кафенионом.

Там, опершись рукой о стену, дома стоял Янни и что-то рассказывал невысокому небритому и совершенно пьяному старику в морской фуражке. При этом он не потерял ничего от своей осанки заезжего принца. Панделис был счастлив, что наконец его нашел. Старый моряк тоже обрадовался, увидев Панделиса, немедленно отвел его за угол и начал какую-то длинную историю. По пути он представил меня Янни, и мы немного поговорили.

Потом Панделис вернулся и сказал, — ну что, пойдем? Янни с некоторой досадой пожал плечами. — Ладно, пошли, — сказал он. Мы попрощались, и они вдвоем пошли вниз по улице в сторону дома.

(Панделис позже рассказал, что Янни и два его приятеля втроем выпили за этот вечер двадцать бутылок рецины, прежде чем он увел его домой.)

          * * *

у Стерго

 

усталые

глаза

 

яркие

но

усталые

 

когда он

смотрит

на тебя

 

он видит

тебя

насквозь

 

его

глаза

 

заставляют

забыть

 

все

 

о чем ты

только что

думал

          * * *

его кафе

рядом

с таможней

 

(и портом)

 

всегда

открыто

допоздна

 

и

открывается

снова

 

в 5

утра

 

если его

посетители

 

видят что

закрыто

 

они

бродят

вокруг

 

(& не хотят

пить кофе

в другом

месте)

 

17 ноября 1976 г.

 

Сегодня я зашел в офис к Димитрию К. Мы говорили об индуизме, Индии, йоге, и он подкреплял своим обаянием каждое мнение, которое высказывал.

 

Потом, когда Д. вышел по делам, молодой цыган, уезжающий в Афины, заглянул в дверь и попытался продать мне наручные часы. Я спросил его по-цыгански (на языке рома), как его дела, и он радостно ответил. Я еще спросил, не едет ли он в Айя-Барбара (цыганский район в Афинах), и угадал. Когда мы обменялись парой фраз, он спросил, откуда я, и я сказал (метафорически), что я тоже цыган, он разулыбался и позвал двух своих молодых приятелей, сказал им, глядите, он тоже цыган, они, чтобы испытать меня, задали мне пару вопросов и сами подсказывали ответы.

 

Когда Д. вернулся, они начали объяснять ему по-гречески, что я французский цыган и что я знаю язык, хотя много забыл. Он не спорил. Когда они собрались уходить, я вспомнил цыганское пожелание (благословение) и сказал его им на прощание.

Перевод с английского: Кирилл Щербицкий