У каждого города свои тайны. Их не откроешь, пока не полюбишь его… Иногда мне кажется, что на самом деле я родился здесь. В другой семье, с другим именем, чтобы вести совсем другую жизнь…
В чем, собственно, смысл и значение пограничного города? Я никогда не понимал и не хочу понимать политической стороны дела. В пограничном городе все перемешано. Рано или поздно вещи теряют здесь свою идентичность. И тогда возникает новая идентичность, коллективная. Мне всегда нравилась эта мысль. Ничего общего с марксистской идеологией — это, скорее, как карнавал или как переход в иное состояние сознания в дзен-буддизме. Очевидно, я мутирую. Это ранняя стадия существования в пограничном городе. Я разделился на множество личностей. Одно из моих я тоскует по дому и по своей семье. Другое спокойно работает врачом в местной больнице. Но есть еще третье, которое экспериментирует с неизвестной реальностью жизни на границе. Это самое интересное я.
Пограничный город полон вампиров и зомби. Никто в столице не понимает, как они здесь живут. Как и все вампиры, они хотят, чтобы ты стал таким же, как они. Они показывают тебе новый способ существовать. Кажется, счастливее.
Каждый день они проходят по мосту, и какая-то часть их старого я умирает. Так они изменяются.
Когда-нибудь и тебе придется перейти мост.
*
Бесконечный дождь. Звук падающих капель… Как монолог покойника. Фигуры с зонтами медленно движутся вдоль улиц. Если верить индуизму, мир — это нескончаемый сон Вишну. Мы все — обитатели его сна.
*
Говоря о погоде, или политике, или о женщинах, или о чем-либо еще, я обычно в середине разговора теряю к нему всякий интерес. Так о чем мы говорили?
Еще я постоянно вижу призраки. Странные лица… носы как у Пиноккио… рты, жующие банкноты… глаза, из которых текут черные слезы… зубы вампиров… тела как на рисунках Бэкона. Мне было плохо. Мне тоже пришлось жевать деньги, как и всем здесь. Добро пожаловать в Мьявадди.
Делая рентген или ультразвук, я вдруг стал обнаруживать в телах жителей Мьявадди странные вещи. Я видел автомашины у них в животах, растущих монстров в их влагалищах, бабочек внутри черепной коробки, пули в сердце или раковые опухоли, распускающиеся, как цветы, во всех внутренних органах. Рано или поздно к таким вещам привыкаешь и воспринимаешь их как нормальные.
Если бы кто-нибудь тогда спросил меня, что я думаю о реальности, я, скорее всего, посмотрел бы на него с удивлением и ничего не сказал. Из страха, что, если я начну говорить, у меня изо рта тоже полезут деньги. Вместо ответа.
*
Нужно очень долго ехать, чтобы сюда добраться. Мне говорили, что здесь можно разбогатеть или сдохнуть, как в вестерне.
Здесь у людей появляется надежда, поэтому они готовы на все. У каждого за спиной окровавленный нож. Наше общество больно. Как у Достоевского, мы все здесь покойники, только наши бесы живут.
*
Мы выросли при военной диктатуре. Это было все равно что расти в России при Сталине. Длинные очереди за хлебом. Мечты о мороженом. Взрослые становились алкоголиками. Мой отец тогда был начинающим врачом. Он работал на государство, и государство награждало его бутылками армейского рома. Он их понемногу выпивал. Обычная история самой обычной семьи в 80-е. Эти семьи были такими, какими правительство хотело их видеть. В те времена не происходило ничего особенного. Все жили как будто в трансе, и единственным развлечением было смотреть, как медленно сгорают наши жизни.
Мы родились слишком поздно для войн. Мы родились слишком поздно для Битлз. Мы родились слишком поздно для марксизма. Мы родились слишком поздно для джаза. Мы родились слишком поздно для расклешенных штанов. Мы родились слишком поздно для ЛСД. Мы родились слишком поздно для всего настоящего.
Отец всегда вставал в шесть и сразу включал радио, настроенное на БиБиСи или Голос Америки, словно каждое утро надеялся, что что-нибудь в нашей стране или в нашей жизни переменится. Мы еще лежали в постели, и в это состояние между сном и бодрствованием доносились шипящие свистящие звуки, и странные чужие голоса, и слова, лишенные для нас всякого смысла. Мне хотелось так и остаться где-то на границе сна, я не спешил просыпаться, потому что тогда предстояло увидеть все тот же мир снова и снова и снова, и иногда мне долго удавалось не просыпаться, пока радио не объявляло, что для Бирмы настает новый день — день, который так и не приходил никогда.
*
Поношенный плащ моего отца напоминал шинель Акакия из рассказа Гоголя. Подобно Акакию, мой отец был государственным служащим и вел жизнь, полную удручающей рутины. Оба они были бесхитростны, прилежны и узколобы. Бирма казалась мне маленькой Россией. То же раздувшееся государство, то же царство бюрократии и культ труда, который оказывался изнурительной работой без нормальной зарплаты, больших заслуг и серьезного смысла.
Все работали, чтобы накопить денег на новую шинель, но, когда наконец удавалось ее купить, ее немедленно крали, тогда они просили власти вернуть им шинель, но никто и пальцем не шевелил, и тогда они заболевали от горя и умирали, и их призраки преследовали прохожих и срывали с них шинели. Такая история.
*
Потом социализм кончился, как кончается длинный и скучный фильм. Никто ничего не почувствовал. Студентом во сне я видел Карла Маркса, и он кричал: «Я не марксист, я не марксист!» Марксизм нас не интересовал, но мы с удовольствием носили майки с Марксом, Че или Мао. Позже ощущение, что мы живем в зоопарке, начало исчезать. Потому что люди вокруг начали становиться настоящими зверьми.
*
Я помню багрово-красное родимое пятно на лбу Горбачева. Мне казалось, что в этом пятне есть какой-то секретный код, и что это имеет отношение к нашей стране, потому что его форма напоминала очертания Бирмы на карте. Мы смотрели выступления Горбачева по телевизору. В те времена, в детстве в моих снах часто появлялись русские образы… хлопья пропитанного кровью снега… казаки, заставлявшие меня играть в русскую рулетку… русские проститутки, хохочущие при виде моего члена… огромные черные птицы, клюющие человечину у кремлевского дворца… горящие усы Сталина… крылатая бутылка водки, подлетавшая к разинутому рту моего деда… царь, который приказывает расстрелять всех, кто видит во сне Россию.
В те годы мы были одной из немногих семей в районе, у которых был телевизор. Мы постоянно слышали имена Горбачева, Тэтчер, Рейгана, Арафата, Хуссейна, как будто эти люди и правда имели к нам какое-то отношение. Когда по телевизору показывали фильмы о жизни за границей, все это казалось существующим на другой планете. Или просто иллюзией.
Один из наших соседей, старик-пенсионер, заходил к нам каждый вечер посмотреть телевизор. Еще они с моим отцом говорили о политике. Для меня это было страшно скучно, и для них, видимо, тоже, но все равно они не могли говорить ни о чем другом. Разговор всегда шел примерно одинаково. Сначала они говорили, как трудно нам всем живется, потом о том, как разваливается наше социалистическое общество, и наконец сходились на том, что во всем виновато правительство. Пенсионер засиживался у нас допоздна, несмотря на растущее неудовольствие моей матери. Иногда он засыпал, и нам приходилось будить его, когда телепрограмма кончалась.
*
Настал 1988 год… Год самого крупного в истории Бирмы восстания. Страна очнулась от социалистической спячки, как пенсионер, проснувшийся перед выключенным телевизором. Многие надеялись, что все изменится к лучшему. Я и два моих брата были еще детьми. Для нас происходящее напоминало неожиданный праздник или бесконечные каникулы. В районе, где мы жили, мало что изменилось, если не считать необычной тишины по ночам.
Потом был военный путч. Мы слышали выстрелы вдалеке и не обращали на них внимания. Люди в форме бегали по улицам, как тараканы. По телевизору показывали обезглавленные трупы. Так началась новая эра.
Мы видели, как лучшие умы нашего поколения были уничтожены. Мы выросли в вакууме и уже не верили в политику, идеологию, вооруженное сопротивление, патриотизм или что-либо еще. Наше поколение превратилось в поколение неудачников без яркого прошлого и без достойного будущего. Мы просто сидели и смотрели в пустоту, которая росла вокруг нас с каждым днем. Социализм был мертв. Все впали в постсоциалистическое оцепенение. Военное правительство захватило все за одну ночь, как монстр. Наше существование остановилось, нам нечего больше было делать. Страна вошла в состояние апоптоза — запрограммированного самоубийства.
В городе стояла обманчивая тишина, как после обстрела. Люди очнулись и снова начали выходить на улицу. Но в глубине души каждый знал, что все изменилось необратимо. По ночам происходили кафкианские сцены. Соседи исчезали, а с утра все выглядело так, словно ничего не случилось. Зато постепенно все наводнялось товарами и предметами потребления. Это чем-то напоминало публичный дом. Торговые агенты рыскали по улицам, как сутенеры. Всем нужны были деньги, и всякий вел себя как продажный полицейский из плохого фильма. Общественная жизнь свелась к пустопорожнему спектаклю, сияющему во всей своей красе под ослепительным солнцем милитаризма.
*
Я помню черно-белую семейную фотографию. Мы все напряженно смотрим в камеру. Отец похож скорее на курсанта, чем на врача. Мама очаровательна, у нее новая прическа с локонами, которая делает ее гораздо моложе. У меня на лице мое обычное застенчивое и слегка отсутствующее выражение. Похоже, что на лбу у меня ссадина, наверное, я недавно упал. Оба моих брата старательно и широко улыбаются. У младшего нет передних зубов. Я не знаю, был ли это какой-то специальный повод или просто фото по случаю. Все зто было очень давно.
По снимку отчетливо видно, что наша семья относилась к низшему среднему классу, это ясно по тому, как мы выглядим, как мы одеты, как позируем и улыбаемся. Атмосфера места и времени тоже осталась на пленке, подобно еле заметным бликам и оттенкам освещения. Сьюзен Зонтаг когда-то сказала, что все в мире существует ради того, чтобы окончиться фотографией. В итоге от нас останется только альбом старых фото.
*
У меня в комнате всегда холодно. Здесь можно смотреть в потолок, пока не уснешь, или читать, или писать в фэйсбук, или вообще ничего не делать.
Когда я ехал в Мьявадди, я представлял себе, что я — секретный агент, которого послали в некое странное место, чтобы он разрешил его загадку. Может быть, загадку жизни вообще. Такова была моя миссия.
Сколько времени я уже торчу здесь, на берегу реки Моэй? Это судьба или случайность? Кто вы такой? Я агент. Стоп, не говори им правду. Я… я врач… кажется, рентгенолог… Понимаете, это такой детектив… В реке нашли труп, вы же видели. Этим надо заняться. Потом меня долго допрашивают. Нет, нет, это не я… Но постойте, я, кажется, понял, наконец говорю я тихо-тихо. Река, вы понимаете, река — ведь это только метафора.
*
Сначала вы потеряете свою любовь, а потом и свою жизнь. Кто это сказал, Беккет? Или Джойс? Я забыл. В конечном итоге я оказался сыщиком, у которого не хватило мужества докопаться до истины. Секретным агентом, который даже не может скрыть слезы.
43 
