Красная революционная обложка, название с оттенком кухонного садизма, примечательная свобода от единой гендерной идентичности авторского персонажа, как и от всякого стилистического единства.
В первом же стихотворении улавливается вся эсхатологическая природа революций, коренящаяся, как положено, в тесном соприсутствии несовместного:
и верю я и верит море,
которое плетёт те золотые силы
и тянет так, что высится и высит
<...>
в зигзагах солнца, брызгах и лучах
а закрываю медленно глаза
там снег идёт и дует над горой
и говорят по радио со мной
о жизни вечной
По радио о жизни вечной говорят, скорее всего, в специальных религиозных программах. Звучит это, в присущем стихотворению контексте глубинного противостояния женского и мужского, несколько иронически. Но ирония лишь чуть смягчает увесистую серьёзность затронутой темы.
Второе стихотворение тоже о смерти, соприсутствие несовместного отзывается резким цветовым контрастом:
Куда-то смерть красна
Куда-то смерть черна
А здесь она бела
Как ангел, три угла
Как дым над тёплым ручейком
Березовым, зола
<...>
Кому-то это смерть
А мы взойдём наверх
Мы дым взойдём наверх
Важная для эсхатологии революционного сознания утопия преодоления мучительного противоречия посредством гибели и воскресения упрямо обозначена и сразу обесценена.
Собственно о революции, вернее, о большевиках в книге есть стихотворение, неожиданно ботаническое:
А я боюсь, к примеру, тоже
борщевиков.
Такие пакостные рожи
у них, большевиков!
Он свистнет жирной струйкой яда
под солнцем тьмы.
Его все кости полны ада,
и смерть дудят они.
По-видимому, со смертью и болезнью ассоциируется не только большевистская революция, но и все, что связано с альтруизмом:
на столбе на площади Мужества, объявление:
вы страдаете? Мы поможем вам! Позвоните
<...>
позвоните нам! мы поможем вам, вы страдаете
нас зовут алексей, нас зовут евгения
<...>
алексей на погосте, евгения в наблюдательной
острого отделения
Скептическая интерпретация совести как болезни встречается и далее:
Нет не надо меня выгораживать, охраняя мой сон и покой. И не надо меня прихорашивать — это я все наделал такой. <...> Холокост и теракты в Америке, геноцид всех народов Земли… Доктор, зря Вы мне, доктор, не верите, крепче руки свяжите мои!
Авторский персонаж стихотворения — мужской. Встречается он нередко, появляется в третьем стихотворении от начала книги и присутствует в дальнейшем наряду с женским авторским персонажем. При появлении его возникает тембровый контраст.
однажды утром я проснулся
а все кругом поют
я слышу хоры разговоры
великолепно и вничью
внимаю медленному басу
с дрожащим тенором внутри
мне слышно всё и слышно сразу
что больше нравится, бери
и сколько хочешь повтори
Фольклорная аллюзия, обрывок детской считалки, служит как бы контрапунктом. И вслед за этим завязывается интрига мужского авторского персонажа, которая далее разворачивается: поначалу мужской авторский персонаж очень сонный, затем он существует в сослагательном плане: «представь себе, что весел я».
Женский авторский персонаж присутствует в книге замеченным как бы со стороны:
Давно уже тебя не звали
никак родители
открытый двор
открытый рынок
и ты веселая и злая
и пестрая и грязная бежишь
— или угадывается за конструкциями в третьем лице:
на самом дне, у самого порога
моря
лежат подруги в рваных куртках, курят
<...>
они молчат глазами держат
далёкий ободочек горизонта
со дна приподнимают небосвод
Мужской же персонаж от стихотворения к стихотворению продолжает своё сонное путешествие вокруг смерти:
Мне снилось, что я инженер,
Но всё я клонился и спал,
<...>
Пришёл я за счастьем
когда уходил
съезжал по
перилам
во тьму
Из всех перипетий этого скитания и мерцания одно важное обстоятельство снова оказывается отмечено фольклорным, частушечным мотивом — речь идёт о невозможности родиться:
Царь хотел пожать мне руку
Только нечего пожать
Тогда царь велел кому-то
Запретил меня рожать
<...>
Я с протянутой рукою
Перевёрнутый стою
Горы бродят мою спину
Камни дышат грудь мою
Как ни странно, в этом стихотворении есть неожиданное ощущение властного покоя и равновесия, несмотря на мятежное переворачивание властных отношений и необъятное расширение авторского персонажа. Утопия?
Последнее стихотворение в книге, кажется, об этом застывшем, неизреченном состоянии:
однажды видел я картину
как называлась? — просто так.
и у меня к ней слова нет.
И у меня к ней нет лица
одна картина мне всегда видна
одной картины вечный житель я
как только нет меня
ты знаешь где искать:
в одной, но не могу её сложить
в той самой,
не могу назвать
Если в поэтической книге есть стихи о большевистской революции, то с большой вероятностью должны в ней быть стихи о Родине и Боге. И действительно:
нет не отдам свою страну
которую обнимаю когда сплю
никому
пусть приходят страну изымать
или думают — мне уже не назвать
но я страну обниму
понюхаю свалявшийся мех
(уронил в грязь, потом надушил)
И под одеяло, от всех
Стихотворение написано с позиции мужского авторского персонажа и отличается исключительным, сродни пародийному, сокращением дистанции между общественным и личным. Но если вспомнить сложившееся в классической традиции понимание гражданского долга, то это были несомненно отношения власти и подчинения, то есть нечто вполне противоположное провозглашенному в стихотворении слиянию. Таким образом, мы опять встречаемся с мятежным стремлением к переворачиванию властных отношений.
Двойственное отношение к ценностям сквозит и в этом замечательном стихотворении:
нёс и думал: если уроню
все случиться может (даже это)
но роняя все-таки не сплю
и на место ставлю подогретое
нёс и думал: если не сломать
значит, не случится (очень верю)
я пронёс сквозь запертые двери
вынес я, но некому отдать
И значит, уповать остаётся лишь на божественный разум:
Если б не ум, право бы я / не вынес — сгиб.
Верно бы я / умер (не всем).
Сгинул бы я / навек во тьму, / кабы не ум, не знаю чей.
Свеча моя: / прилежно жить. Скусить конец. Выкроить миг.
Только тот ум. Господи, Твой!
Аминь.
49 
