О любви к комиссару в кожаной куртке Забытая страница из истории русской гей-поэзии

Владимир Келлер (в зрелости пользовался псевдонимом Александров)¹[1] См. Александров Владимир Борисович /⁠/ Краткая литературная энциклопедия / Гл. ред. А. А. Сурков. — М.: Сов. энцикл., 1962—1978. Т. 1: Аарне — Гаврилов. — 1962. — Стб. 141—142.

[2] См. Белая Г. А. «Литературный критик» /⁠/ Краткая литературная энциклопедия / Гл. ред. А. А. Сурков. — М.: Сов. энцикл., 1962—1978. Т. 4: Лакшин — Мураново. — 1967. — С. 319—320.

[3] Свирский Г. Ц. Военная проза и проза милитаристская /⁠/ Revue des études slaves. — Année 1982. — Vol. 54. — No. 3. — P. 358.

[4] Круг друзей и знакомых Виктора Некрасова — Москва. Владимир Александров (Келлер) /⁠/ Виктор Некрасов: Сайт памяти писателя. Неприличное отступление pro domo mea, раз уж эта история рассказывается в не вполне академическом жанре: как мало рукопожатий потребовалось бы мне, чтобы дотянуться до нынешнего героя! На нескольких фотографиях, сделанных самим Некрасовым, Келлер изображён рядом с переводчицей Раисой Линцер, женой его сослуживца по «Новому миру» Игоря Саца, — а я её хорошо помню, и где-то у меня до сих пор лежит подаренная мне в детстве книжка «Пираты Мексиканского залива» в её переводе, с инскриптом «От одной мексиканской пиратки».

[5] Малыгина Н. А. Найти место всему…: О воронежском окружении Андрея Платонова в 1918—1921 гг. /⁠/ Подъём. — 2012. — № 5. родился в 1898 году в семье Бориса Келлера, крупного ботаника, будущего губернского комиссара Временного правительства и будущего академика АН СССР. В первые послереволюционные годы он входил в кружок молодых литераторов, группировавшийся вокруг работавшего некоторое время в Воронеже Владимира Нарбута, с юных лет дружил с Андреем Платоновым, в 1919 году привлек к себе некоторое внимание резко критической статьей о стихах Ахматовой. Позднее перебрался в Москву, работал экономистом, на исходе 1930-х был одним из главных перьев журнала «Литературный критик»², пытавшегося сочетать верность партийной линии с определенным интеллектуализмом и эстетством (журнал был подвергнут показательной порке в других изданиях и в 1940-м закрыт). После войны написал книгу о Михаиле Исаковском, считался также ведущим специалистом по поэзии Твардовского (который, как утверждается, очень полагался на его мнение и первому читал ему новые стихи). Полагался Твардовский на Келлера и как на внутреннего рецензента журнала «Новый мир» — и в этом качестве Келлер сыграл решающую роль в судьбе прогремевшей повести Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда»: обнаружив ее в редакционном самотеке, перепечатал ее (по воспоминаниям писателя Григория Свирского³) согласно принятым правилам и положил на стол Твардовскому. Некрасов благодарно вспоминает Келлера в автобиографической книге «Саперлипопет», называя его «заядлым холостяком», спрятавшимся от сталинской действительности за многочисленными замками и занавешенными окнами московской квартиры⁴. Умер Келлер в 1954 году, но уже применительно к 1940-м годам Свирский именует его «чудаковатым стариком».

В биографии Келлера околореволюционных лет есть любопытная страница: близкая дружба с другим воронежским уроженцем Борисом Бессарабовым (1897—1970), будущим художником, попадающим в поле зрения литературоведов благодаря кратковременному, но бурному роману 1921 года с Мариной Цветаевой, материализовавшемуся в неоконченную поэму «Егорушка» (ещё известен брат Бессарабова Николай, ставший крупнейшим в США специалистом по старинным музыкальным инструментам, но это другая история). Дневник и письма Бессарабова частично опубликованы; в 1917—18 гг. в них говорится о значительном влиянии со стороны Келлера (благодаря которому интересы и увлечения Бессарабова сместились от футбола к иконописи), в 1921 г. тон записей уже прямо противоположный, скорее покровительственный: это потому, поясняет литературовед Нина Малыгина, что «Борис Бессарабов стал военным комиссаром. Он разъезжает по стране в специальном поезде, в отдельном вагоне. После революции на отношения сына профессора, студента университета и партийного комиссара оказала влияние смена их социального статуса»⁵.

И вот книга стихов Владимира Келлера «Игра», вышедшая в 1922 году в издательстве «Буревестник» в Краснодаре, там же и тогда же, где сборник ранних стихов Платонова (издательством заведовал их воронежский друг и ровесник), — Платонов надписал свою книгу Келлеру пронзительными словами: «Нас сблизило и сроднило лучше и выше любви общее нам чувство: ощущение жизни как опасности, тревоги, катастрофы…» (отчего, кстати, непременно нужно было указать, что душевное родство между двумя 23-летними молодыми людьми лучше и выше любви?). Благодаря этой книге мы можем взглянуть на эволюцию отношений между профессорским сынком и (нигде не названным) юным комиссаром с другой стороны.

          * * *

          Твой — безраздельно. А ты не видишь.

          Тайная мною владеет грусть.

          Мыслью жестокой меня обидишь,

          Я не ропщу, не вздыхаю — пусть.

          В кожаной куртке полинялой,

          Будто солдат на трудной войне,

          Хмурый, озлобленный, усталый,

          Снова ты близок и дорог мне.

1920         

          * * *

          Я женщин знал. И их умел ласкать я.

          Порой пьянел от терпкого вина.

          Но судорога краткого объятья

          Мучительна, угрюма и темна.

          Когда на лестнице ночной стоим мы

          Друг против друга, близко, с грудью грудь,

          Иною властью взят, светло томимый,

          От радости не в силах я вздохнуть.

          Я отдаюсь неотвратимым волнам,

          Так просто, так порывисто любя —

          Я прежде был неконченным, неполным,

          И вот теперь — в тебе — нашёл себя.

1920         

          * * *

          Ты — сила, ты — упор и напряженье,

          Ты — страсти непокорной устремлённость.

          В ответ на каждое твоё движенье

          Во мне, как музыка, поёт влюблённость.

          Другие могут говорить с тобою,

          Потом твой голос ночью им не снится.

          Я благодарен. Мне дано судьбою

          Под ласкою внимательной томиться.

          Мне больно так, что я хотел бы крикнуть —

          Но боль светла и в сердце нет упрёка.

          Ребёнком истомившимся приникнуть

          К твоим рукам, к твоей груди широкой.

          Заносит ветер снегом все дороги.

          Под снегом — с каждым днём любовь чудесней.

          Вот-вот уйдут сомненья и тревоги,

          И станет жизнь одной блаженной песней.

25 декабря 1920         

Но через неделю Бессарабов знакомится с Цветаевой. И весной 1921 года бедный Келлер пишет:

          * * *

          Есть люди в стране томленья и скуки,

          Им эти стихи отдаю, как дань, я.

          Вложены в маленькие руки

          Его радости и его страданья.

          Нельзя смотреть, говорить так твёрдо,

          Нельзя любить напряжённей, шире.

          Он сильный, нежный, упрямый, гордый —

          Единственный в мире.

          Вы пленены игрой минутной,

          Как лунный камень. В вас переливы

          От мягкости ясной к отраве мутной.

          Будьте прозрачной и счастливой.

          Чужой, слежу внимательным взглядом.

          Забыв о вражеском диком вое,

          Любя и веря, бодрые, рядом

          Сквозь жизнь и борьбу пройдёте — двое.

«От мягкости ясной к отраве мутной» — это про Цветаеву довольно точно, Бессарабов ей очень быстро надоел, но этот сюжет остался уже за пределами книги Келлера.

1922 год в России — странное время, когда никто не понимает, что еще (или уже) можно, а что — нет. Но уже находится, конечно, кому окрикнуть увлёкшихся: в журнале «Печать и революция» Сергей Городецкий разит наповал⁶ [6] Городецкий С. М. Обзор областной поэзии /⁠/ Печать и революция. — 1922. — Кн. 8 (ноябрь-декабрь). — С. 46.:

Под волшебной палочкой нэпа воскресают все прелести этого мещанского эстетства. В Краснодаре вдруг выхлёстывается поэма на забытые темы Кузмина. Разница только в том, что роль банщика исполняет теперь человек «в кожаной куртке полинялой». На кожаные куртки вообще теперь поветрие, кожаная куртка — это главное, что заметила литература в революции. Но в таком аспекте мы ещё не видали «кожаной куртки». <...> «Всё смотрел бы на дальнюю дорогу, по которой ты скрылся от меня». «Твержу я: останься, помедли, но ты проходишь, не слушая, мимо». Как видно, человек в кожаной куртке не так податлив, как банщик. <...> Но иногда всё-таки «ты осторожными губами коснёшься моего виска». Весёленькая книжка. Только в этом ли плане должна протекать просветительная работа коммунистического издательства?

Городецкий, конечно, передёргивает⁷ [7] И передергивает умышленно, заклиная «забытые темы» собственного не столь уж давнего прошлого — эпохи кружка «Друзья Гафиза»: «Эллис <...> заговорил при Брюсове: почему Вячеслав Иванов так восторгается Городецким? Брюсов ответил ему: «Знаете, Лев Львович, нельзя быть таким наивным. Кто же не знает, в каких отношениях Вяч. Иванов и Городецкий?» Эллис не вполне поверил и спросил приехавшего Нувеля. Тот засмеялся ему в лицо: «Вы совсем наивное дитя, несмотря на Ваш голый череп. Наша жизнь — моя, Кузмина, Дягилева, Вячеслава Иванова, Городецкого — достаточно известна всем в Петербурге»» — всё, вероятно, было не так однозначно, как представлялось из крымского далека записавшему в дневник пересказанные чужие разговоры Максимилиану Волошину (Волошин М. А. Собрание сочинений. — Кн. 2. Дневники 1891—1932; Автобиографии. Анкеты. Воспоминания. — М.: Эллис Лак 2000, 2006. — С. 271), но в 1906 году Городецкому бы не пришло в голову примерять «роль банщика» на себя. См. также: Богомолов Н. А. Петербургские гафизиты /⁠/ Богомолов Н. А. Михаил Кузмин: статьи и материалы. — М.: Новое литературное обозрение, 1995. — С. 82, например. — по очень характерной и по-прежнему актуальной схеме, редуцируя эмоциональное к сексуальному: из всей книги Михаила Кузмина «Крылья» он вспоминает только эпизод с банщиком, своей низовой, плотской природой резко противопоставленный основной сюжетной линии, в рамках которой тяготение юноши к мужчине, слабого к сильному изображено как одухотворяющее и окрыляющее. Структурно келлеровский «человек в кожаной куртке» соответствует кузминскому Лариону Штрупу, а лирический герой Келлера — Ване Смурову из «Крыльев», речь идёт о том, к какой силе может прислониться тот, кто нуждается в любви как в опоре: в 1906-м это почтенный профессор, а в 1920-м — молодой комиссар. Впрочем, если бы «Крылья» писал человек, ассоциировавший себя с Ваней Смуровым, а не со Штрупом, то, возможно, его выбор был бы иным и в 1906-м.

Изменилось за эти бурные 14 лет другое. Михаил Кузмин в предреволюционной любовной лирике всякий раз обращался к одному и тому же риторическому ходу: для того, чтобы легитимизировать «запретное» чувство, надо привязать его к какой-нибудь классической эпохе, будь то эллинистическая Александрия или галантный век Мариво и Бомарше. Келлер вслед за Кузминым далеко не чужд интереса к классике — в том же 1920 году он пишет, например, стихотворение «Музыка», в котором довольно отвлеченный тематический материал эффектно уложен в весьма хитроумный дольник, так упорядоченный внутри каждого четверостишия, чтобы недвусмысленно напоминать об античной строфике:

          Мне музыки непонятен язык:

          Возникнет и померкнет тот звук;

          В ответ протянутое томленье

          Завоет, как тёмная собака.

          Певучею смертью одержим,

          Забытое родство узнаю;

          Но трудно пониманью дневному

          В смятенные погружаться глубины.

          Я вижу: там кружится пустота;

          Всё движется. Настоящего нет.

          Кто, падая в горестные пространства,

          Желанное тожество установит?

          Кто выстроит над мгновенностью той

          Высокий, неколеблемый мост?

          Кто пристально и спокойно посмотрит

          На пленные, непрерывные струи?

Может быть, в последней строфе этого весьма изощрённого стихотворения уже и брезжит образ возлюбленного. Но когда дело доходит до непосредственного выражения любовных чувств, Келлер решительно отказывается от иносказаний и декораций в пользу незатейливых и прямолинейных лирических излияний. И это нечто большее, чем неспособность неопытного автора справиться одновременно с формой и с эмоцией, — потому что сам Михаил Кузмин в это же время принимает аналогичное решение.