Алексей А. Шепелёв. Настоящая любовь. — М.: Фонд социально-экономических и интеллектуальных программ, 2013.
Со мной случилась такая история. Я был поклонником Тургенева в юности. Это имеет прямое отношение к тому, что сейчас пишет А. (О). Шепелёв. Дав своему роману жанровое определение «Настоящая любовь / Грязная морковь. Повесть», тамбовский автор вовсе не стремился коллажировать деревенскую прозу, научпоп, девичий сердобольный альбом и хазарский словарь с прустианскими примечаниями в духе Ситуационистского интернационала. Вместо этого он просто написал книгу, которую всякий раз пишет, словно «Записки подпольного человека», как последний. Безнадежность ситуации состоит в том, что фонды, издающие книги Шепелёва условными тиражами, еще глубже загоняют его в подвал, где он служит церковным сторожем, а на подиумах, о которых автор продолжает мечтать, невозможно ничего, кроме цирка с конями. В своем романе «Настоящая любовь» Алексей Шепелёв, окрещенный писателем легкой рукой мизерного предисловия Евг. Попова, наконец-то создает свою «третью прозу» и не считается молодым. Такое благословение-в-гроб-сходя может написать любой школьный физрук, переодевшийся завучем. Дело в том, что это не третья, а самая что ни на есть первая проза Алексея Шепелёва. Текст датирован 1994-м годом, и автор, оглядываясь вспять, возвращает его к жизни в 2007—2008 гг., рассматривает юность свою уже через прибор обратного видения, оживляя старые раны и превращая далекие события в настоящее, в здесь и сейчас.
Дело не в том, как считают многие, что О.Ш. зациклен на пароксизме любви к малолетним преступникам. Дело не в том, что О.Ш. вырос в деревне и похож на «деревенского баловня» для тех, кто склонен любить придворный театр фривольных комедиантов. Дело в том, что О.Ш. пишет о том, что нельзя позабыть, нельзя отменить, как писал Ходасевич в стихотворении о дергаче, «минуло с той поры только 16 лет». Дело в том, что такой дергач, называй его рычагом трактора или стоп-краном поезда, в руках нового Левши стряхивает пелену сетки некрасовских черных ворон между небом и глазом, обнажает самые скверные и самые лучшие чувства памяти и моторики и заставляет рыдать бесславных ублюдков, потративших жизнь зазря над страницами книг.
Совершая определенную ретроспекцию в свою биографию, прозаик может изобразить ее сном, чтобы мы все подумали, что то, что написано, не есть откровенная правда сокровенного человека. Однако откровенная правда «мясной избушки», где — по выражению «дебютовского учителя» Кабакова о первом романе рецензируемого автора «Эхо» — «время сливается в мгновение», это выражение маститого писателя есть избитая как рожа фраза, словечко, замолвленное за героев, которых до отключки вырубали по-настоящему. Деревенская история, в которой всегда две девушки, обе по имени Рая, рукопись, засунутая в мешок и брошенная на горящий сеновал (такова судьба автора, использующего самый полный после Даля словарь), эта история совсем не обязательно должна выстраиваться в театре создаваемых спонтанных ситуаций, под оком сладострастниц из «Калигулы». Это око, которое Шепелёв именует «своей гениальностью», и есть единственная щелка, в которую бедный рецензент-неврастеник в моем лице может заглянуть. Самолюбивый вечный оргазм — это не предел мечтаний для языка, расцветающего как яблоневый куст в самой откровенной из гоголевских сладострастных сцен — избиения панночки. Воспитанный умник, рассуждающий о своем опыте, — это тоже неподходящее имя для автора, который хотя и педалирует некоторые запретные темы, но с таким оттягом, что дух природы, вечной или, допустим, полуторагодичной давности, воскресает, как вешние воды в голодном году. Дыхание строфы, могучей и беспощадной к себе настолько, что аскеза приближается к скопчеству, дается в книге разрядками автокомментариев, которые должны подтвердить, что это не роман XIX века, а нейролингвистическое программирование в духе летовского «Солнцеворота». Однако можно сказать, что О.Ш., отделив себя от происходящего обморока, как непроницаемую свечу, без всяких кунштюков показывает «великий, могучий, правдивый и свободный русский язык». Раздробленное «я» ситуаций, неотвратимоt, как третий глаз или очко, и есть то зло, которое принято изображать в литературе после Батая. Именно это зло здесь является необходимым двойником, зеркальцем соблазнителя, прибором для форматирования мозга, против «оцифровки» которого сам автор, как это ни парадоксально, выступает. Это программирование вечности для себя, нечто сходное с изображением змеевидного колеса на обложке книги Егора Летова «Стихи», подготовленной к изданию при участии поэта Олега Пащенко. Книга Летова вышла в том же издательстве «Выргород», что и альбом коллективного автора (совместно с О. Фроловым) рецензируемой книги, соучредителя группы «Общество Зрелища», «А бензин — низ неба». Свободное моделирование, модуляция голоса на этом альбоме превращается уже в запредельный «дельтапланеризм», или, по выражению Шепелёва, «отгрибизм». Над этой книгой и этой музыкой не стоит рыдать, как над оплаканной юностью, это надо знать и читать. А у меня нет сил. И вот почему.
10 лет назад я послал по «Почте России» для О. Шепелёва в его деревню альбом панк-группы РДК «Сто хуёв в жопу рок-революции». В этом году я отправился на почту, в затянувшийся на месяц слетевшего с колес года август, чтобы забрать трепетную для сердца посылку моего Бро. Я открыл книгу и начал читать, не зная, что через полчаса в судорожном стуке дверей буду впервые в одиночку ассистировать смерти (привет Karma Police!), которой всегда боялся, вызывать скорую и глядеть в глаза мертвому, пока их не закроет его сын. Теперь я знаю все, что должен делать и знать, а когда захочу оплакивать вас, дочитаю всю книгу моего Бро до конца.
40 
