Ménage à trois

Кто знал, что Бог — попутный ветер? —

ветров враждебная семья,

чтоб выпрямиться при ответе

и дрогнуть, противостоя

Ольга Седакова

Раз

Некоторым авторам принадлежит несомненная честь открытия новых эстетических ходов и приемов. Другим — не менее несомненная честь открытия, как их использовать. Первые авторы часто забываются: читатель склонен отказываться видеть говорящего с ним посредством стихотворения Другого. Вторые авторы обычно входят в некую условную общую хрестоматию, поскольку позволяют читателю увидеть в них исключительно себя.

Бывают, однако, авторы, существующие как бы не вполне в общедоступной реальности, но скорее внутри культурного контекста как такового. Авторы такого плана, хоть и встречаются в меньшинстве, по обыкновению не делают различий между первым и вторым типом. Открытие и использование для них неотделимы друг от друга, а фундамент традиции и культуры не является приемом, но естественной и неотъемлемой частью собственного существования. Такой автор не делает сознательного выбора между следованием традиции и отталкиванием от нее, он существует как бы и там, и там, являясь в разных своих ипостасях, но на самом деле обобщая обе. Такой автор будет сплавлять традицию и авангард, радикальность художественного жеста и классическую строгость художественного высказывания.

Таков, к примеру, Данила Давыдов и такова его книга «Сегодня, нет, вчера», самим своим названием закладывающая многозначность и мощное чувство выбора в отношении собственного содержания.

Два

Давыдов (точнее, Давыдов именно этой книги, поскольку разговор — о ней) склонен к выстраиванию частных отношений между личностью автора («телом поэта», по его собственному определению) и совокупностью предметов и реалий, составляющих, натурально, мироустройство.

Отношения эти лишены свойственной поэтам предыдущих десятилетий трагичности (несоответствия логики индивида и логики/безумия мировой системы), ироничности, драматичности или безнадежности. В какой-то степени они хаотичны и анархичны, однако наделены достаточно строгим, хоть и неуловимым на первый взгляд, типом упорядоченности и сложной системой балансов и противовесов.

Это своего рода новое язычество уравнивает личность автора и личность Слова, искусства вообще, взамен деноминируя привычные христианские ценности. Подобно раннему Бродскому (при всей жанровой удаленности имен), Давыдов занят адаптацией стиховой речи, ее структуры и свойств, к обновленно-языческой системе миропонимания, лишенной христианского основания.

Текст зрелого Давыдова превращается в полифонический форум высказываний автора, слова, искусства, вещи, предмета, реальности и каждого предмета, реальность олицетворяющего и отображающего, попадающего в необычайно широкую по своим установкам оптику поэта. В какой-то степени язычество, наделявшее волей и сознанием каждый камень и цветок посредством населения его незримой внутренней сущностью, духом или демоном, богом или безликой силой, находит у Давыдова свое новое воплощение.

Предметы и понятия более не нуждаются во внутренних сущностях, духах и богах. Они сами теперь являются этими сущностями, представляя сами себя и готовые за себя говорить и отвечать.

Наполняющие текст Давыдова слова участвуют в процессе говорения и создания стихотворения на равных правах с автором, вне зависимости от события или иного повода, стоящего у истоков высказывания. Поэтому для Давыдова нет строгого различия между «серьезным» и «шуточным», стихотворением «серьезным» и эпиграммой, текстами, написанным «на случай», как это было привычно раньше.

Давыдов отказывается признавать одни тексты ценнее или «серьезнее» других. Поэтому у Давыдова общий мессидж, общий смысл, который автор желает донести до читателя, свободно распределен по всем текстам, вне зависимости от их интонационной или формальной окраски. Поэтому каждый набросок, отрывок или черновик Давыдова не менее ценен, чем солидный и формально организованный цикл стихов.

Столь новое для поэта отношение к собственным текстам и собственному «образу поэта» в целом, собственному «телу» выделяет Давыдова из среды обоих поколений литературного контекста в России, между которыми он, волей случая, оказался. Для поэтов старших по отношению к нему вполне характерно деление на «the best» и «почеркушки». Поэты младшие, кажется, вообще стирают границу между серьезным и несерьезным. Давыдов же ее сохраняет — сохраняет нарочно, дабы продемонстрировать ее условность и ирреальность.

Три

Вернемся к книге. Ее поэтика обладает рядом характерных и противоречивых особенностей: с одной стороны, детальное внимание к реальности и «современности», проникающее на все уровни речи, от стилистики (четко определяющей эпоху до года) до лексики. С другой — количество реминисценций или — чаще — лишь намеков на них, позволяющих лишь угадывать, иметь в виду культурный багаж автора — зачастую контрастирующую в глазах невнимательного читателя с простотой текстов эрудицию пресловутого «тела поэта».

Реальность находится в сложных отношениях с Данилой Давыдовым. Сохраняя ему простор для осознания себя «умнейшим человеком своего времени», она последовательно вычеркивает, выживает его из основных и наиболее ярких собственных сторон. Реальность и «ласковый ход вещей», и «неласковый их же ход». И «здоровый смысл в нездоровом сне», и «недоброе всё и неумное всё».

Книга разделена на три части, будто из считалочки: раз, два, три! Три удара по реальности, три выпада, зажатые между сегодня и вчера, зажимающие автора во временных тисках. Три причины, мешающие ему выбрать собственное «я» между сегодняшним днем с надеждой на будущее и вчерашним, который всегда лучше, потому что уже прошел.

Идея книги, отчасти, в поединке автора с реальностью, попытке скрыться от нее в реальность собственную и локальную с периодической контратакой вовне, сопровождающейся погонями и добиванием оступившейся реальности.

О какой бы реальности ни писал Давыдов в книге, это всегда почти реальность локальная, т.е. отраженная через собственный внутренний мир, круг общения, свой маленький мирок. Это простые и дружественные персонажи, привычные предметы и понятия. Все они незаметно присутствуют в общей реальности как незримые сущности, не то управляющие человеком, не то соседствующие с ним. С ними Давыдову привычнее и проще, он тоже не любит людей.

Давыдов, конечно, язычник, но язычник современный, с неимоверным культурным багажом и эрудицией, соответственными неврозами и психозами. Язычник, который подчиняется велению незримых сущностей, отдавая себе отчет в том, что незримые сущности, по сути, есть вариации собственного «я». Язычник, дистиллирующий окружающую реальность на предмет большего соответствия с самим собой. Это, на самом деле, большое достижение.