Приключения

ПРИКЛЮЧЕНИЯ

меня всегда тянуло на приключения.

в детском саду я всех постоянно подбивал на побеги, и пару раз мне это удавалось: как-то я уговорил самую красивую девочку из младшей группы уйти со мной на край света.

мы бродили по городу, взявшись за руки, а потом устали и заснули в огромном ковше экскаватора, прижавшись друг к другу, пока рабочие и экскаваторщик ушли на обед.

воспитательницы ненавидели меня как взрослого мужчину и следили за мной по всем правилам настоящей контрразведки.

страсть к побегам, наверное, по сути, возмещает жажду преступлений.

я взрослел, будто сбегал от факта своего рождения.

в армии я впервые столкнулся с полным отсутствием приключений — так получилось, что на тот момент была всего лишь одна небольшая война, и её не хватало на всю армию.

армия без войны — один из самых нелепых способов времяпровождения.

зато потом началась взрослая жизнь, и часто свободы не хватало на все приключения.

в харькове с приятелями мы вывезли с завода вагон велосипедных педалей, пока наши подруги отвлекали сторожей чем-то, что так и осталось тайной.

на допросах стройная симпатичная капитанша била меня как заправский молотобоец и допытывалась только одного: как мы собирались продать вагон велосипедных педалей, больше половины из которых к тому же были бракованными.

в белгороде я пытался организовать свою политическую партию.

я не помню даже, как она называлась, и было ли у неё хоть какое-то название, помню только, что мне помогали местные цыгане — видимо, у них был какой-то свой интерес, связанный с лошадьми и гитарами.

в доме цыганского барона, среди бесчисленных ковров и слепящего из всех углов золота, я спорил с седым человеком, похожим на какого-нибудь сицилианского дона, о политике и футболе, не подозревая, что за каждым моим словом бродила смертельная опасность.

в питере приключения начинались с утра, как только я продирал глаза.

я мог проснуться в пустой электричке, в заброшенной бытовке на территории кировского завода или просто на скамейке катькиного сада — впрочем, на этой скамейке я проснулся только один раз, и с тех пор обхожу этот сквер стороной.

в заброшенном перед реконструкцией доме на лиговке я пил чифирь с двумя прожжёнными урками, они уговаривали меня идти на дело, обчистить какую-то контору неподалёку.

им нужен был человек на шухере, который следил бы с улицы за окнами этажом ниже, где сидела охрана, и подал знак в случае опасности.

они уверяли меня, что риска почти никакого, у них был армейский бинокль, револьвер и учебная граната — почему-то я им показался вполне надёжным человеком для такого дела, но я так и не решился, о чём иногда жалею.

на пару лет в начале девяностых я стал богачом.

я торговал поддельной водкой, поддельными джинсами, поддельными часами, всем, что можно было подделать, — а подделать, как я тогда выяснил, можно всё.

впрочем, и деньги от такой торговли тоже имеют налёт поддельности.

это было скучное и изматывающее приключение: с утра надо было дурить поставщиков, днём дурить покупателей, вечером дурить бандитов, а ночью дурить случайных женщин.

женщины — вот главное и самое захватывающее приключение, ради которого можно бросить всё и приехать в большой город.

однажды я две недели жил с одноногой женщиной в её квартире, насквозь пропахшей аптекой: она была законченной наркоманкой.

и даже несмотря на то, что я честно пытался её любить, она умудрялась мне изменять.

недоумевая, куда она пропадает вечерами, я выследил её: за два квартала от дома её поджидал чёрный вольво, водитель нежно поцеловал её и очень нежно помог забраться в машину.

её костыли долго стояли прислонёнными к переднему крылу, пока она устраивалась поудобнее на переднем сиденье.

а потом он осторожно укладывал эти костыли на заднее сиденье, и всё это время она что-то весело рассказывала ему, перегнувшись через спинку своего сиденья.

в контексте приключения, на его главных сиденьях, всегда лежит женщина.

хоть блондинка, хоть брюнетка, хоть лысая, хоть горбатая.

приключение с горбуньей может отравить всю жизнь, но не перестанет быть захватывающим приключением.

ты натираешь её вздыбленную спину мазями, от запаха которых сам начинаешь горбиться.

она принуждает тебя к сексу дерзко и изощрённо, смешивая ехидство, сомнительные обещания и скрытые угрозы.

если вовремя не сбежать, можно свихнуться от её жалости и презрения к тебе.

в конце концов, в погоне за женщинами, я чуть не стал сутенёром: мои чувства привязали меня к мачте и спустились в трюм.

и сквозь вой сирен я слышал только себя — может быть, это меня и спасло?

и когда уже казалось, что это предел, всё, я выдыхаюсь и не осталось больше желаний ни на одно приключение, меня озарило.

это было ночью, в деревне, где за всю зиму со мной не случилось ни одного приключения, как мне казалось.

я лежал на кровати, читал книгу и рассеянно гладил кота.

я читал книгу и безразлично думал о том, что вот, всю зиму я провожу без приключений, но по-прежнему не могу приблизиться к себе ни на миллиметр, как какой-нибудь зритель в пустом кинотеатре к экранному алену делону, перезаряжающему свой парабеллум.

и в этот момент погас свет.

свет вырубился во всей деревне, а может, и во всей области, а может, и на всей земле, мне было это не важно, меня интересовало другое: почему и это меня оставило безразличным?

почему я не вскочил, чертыхаясь, в поисках фонаря, не изменился в лице, не расстроился хоть сколько-нибудь, а продолжал лежать с открытой книгой и рассеянно поглаживать кота?

я смотрел в темноту, туда, где должна была быть раскрытая книга, а другой рукой гладил кота.

так я лежал минуту, потом следующую, и ещё сколько-то времени, пока темнота не стала служить мне светом, и я отчётливо увидел сначала книгу, потом кота, а затем и весь остальной мир вокруг меня.

он состоял из приключений.

ЗАВТРАК

не берите никакого хлеба, не надо.

не надо свежих яиц, ни белых, ни рыжих, ни двухжелтковых, ни перепелиных или страусиных, и тем более не трогайте куриных яиц — они любой завтрак могут превратить в ужин.

не прикасайтесь к сыру, этому исчадию желтизны, сделанному исключительно из перезревших гениталий и их образов.

не вздумайте прельститься ветчиной, не тратьте драгоценное утро на пережёвывание чужих воспоминаний.

не заполняйте себя манной кашей, не снисходите до её безличной природы, до её библейской тоски и бесплодности.

не тревожьте шелковистую тишину утра разрезанием или пошлым поеданием яблока, а также избегайте грубого проникновения в вас винограда.

не пожелайте ни в каком виде тяжёлого, как майский альпийский снег, творога — не лгите себе.

заклинаю вас, не ешьте с утра почти ничего!

сделайте вот что:

возьмите свежий упругий стебель сельдерея, осторожно надкусите его и прислушайтесь.

возможно, вы ничего не услышите — тогда отложите не желающий вас стебель до следующего утра.

но очень может быть, что вы услышите что-то очевидное: сарабанду баха или лёгкое покашливание соседа за стеной, или гул проезжающего автомобиля, неважно что, но вы сразу поймёте, что это знак, — тогда спокойно и уверенно доешьте стебель до конца, так, как если бы вы штурмовали языческую крепость, последнюю крепость на вашей войне.

запейте сладким, горячим, чаем, желательно чёрным — пусть это будет гармоничным исключением в хаотическом нагромождении явлений, окружающих вас.

а потом возьмите какую-нибудь книжку, например «жизнь двенадцати цезарей» светония, и откройте на любом месте, пусть это будет глава об августе или, лучше, о веспасиане — в любом случае это будет лучшим продолжением утра, по-прежнему ускользающего, но не презревшего вас.

ПАРОЛЬ

на самом деле этот словесный натюрморт следовало бы назвать «одна флэшка на двоих», вернее, это было бы вполне удачное название, но крайне неточное, поскольку на самом деле речь не о флэшке, а о модеме.

когда живёшь за городом, предположим — в глухой деревне за сто км от города, где сугробы вырастают до полутора метров, и бывают дни, когда шофер рейсового автобуса отказывается ехать сюда даже раз в день, в общем, когда живёшь чёрт знает где — нужен модем.

у модема есть плюсы и минусы.

плюс, собственно, только один: каким-то невообразимым образом он может вдохнуть интернет в мой едва дышащий ноут — и это подобно чуду.

в остальном модем представляет собой печальную технологию: страницы могут загружаться по нескольку минут; песенки, а тем паче видеоролики чаще не открываются совсем; и, наконец, что самое ужасное — на его счету периодически заканчиваются деньги.

в один из тихих вечеров с моим модемом приключилось именно это.

нельзя сказать, что это стало для меня каким-то потрясением, но, как всегда, это произошло в самый неподходящий момент: я общался с женщиной.

то есть это можно представить так: сидишь с приятной женщиной в каком-нибудь пустом кафе, болтаешь с ней, она улыбается твоим шуткам, разрешает дотрагиваться до своей ладошки, вот-вот вы начнёте целоваться — и в этот момент к вам подходит какой-то придурок и говорит, что кафе закрывается, вернее, уже закрыто, всё, всё, всё, нет ни минуты, ни пол-минуты, и вообще, ваша девушка уже вышла на улицу, догоняйте её, и найдите другое кафе, если у вас есть, конечно, на это деньги.

в общем, я оделся и поплёлся в соседний дом, где живёт мой приятель.

так и так, говорю, выручай, дай свой модем на пару часов.

ладно, говорит, бери, только на пару часов, если не уломаешь её за это время на секс, извини, твои проблемы… через пару часов верни.

какой секс, говорю, окстись, просто приятно треплемся и тут я вдруг пропал из онлайн, обидится девушка, нехорошо.

ладно, говорит, не гони, вот, бери, запомни пароль: шестьдесят один тридцать четыре.

запиши, говорю, на чём-нибудь.

не на чем, говорит, и нечем, так запомни.

— блин, ты же знаешь, что у меня плохая память, наверняка всё перепутаю…

— не перепутаешь, это просто: шесть сигарет, одна зажигалка, вчера было третье число, сегодня четвёртое, как это можно перепутать?

я достал сигаретную пачку, там было четыре сигареты.

— нет, не катит, сигареты и зажигалку ещё как-нибудь запомню, а числа наверняка с днями недели перепутаю…

— хм, ну хорошо, тогда так: шесть сигарет, одна зажигалка, трояк по математике и четвёрка по литературе.

— здорово… только по литературе у меня тоже трояк был.

— да ну? впрочем, неудивительно… ну по физкультуре, или по истории, не полный же ты идиот был в школе?

— по биологии была четвёрка, хотя знал я её на пять, но училка такая крыса была, в итоге аттестовала только на четвёрку.

— ну ты достал! короче, шесть сигарет, одна зажигалка, трояк по математике, четвёртый закон ньютона.

ладно, говорю, спасибо, запомню.

на улице была метель.

я вышел на крыльцо и долго прикуривал сигарету, вставая то так, то этак, стараясь прикрыть пламя зажигалки от вездесущего ветра со снегом.

я жадно затягивался, смотрел на светящееся окошко своего дома и обдумывал пароль, очередной пароль своей жизни.

во-первых, рафаэль, это очень просто… хотя я его и люблю меньше всего из всей троицы, но его «сикстинская мадонна» хороша, чего уж там… красивая женщина, чем-то похожая на нину из «кавказской пленницы», с малышом на руках парит на огромном облаке… слева у её ног толпится несколько фигур, уставившись на неё, и справа тоже небольшая толпа обалдевших зрителей… так вот, справа, на самом переднем плане, наверное,  стоит колоритный старикан, наверняка кто-то из апостолов, пётр, или, скорее, павел, протягивает к ней восхищённую руку, на которой шесть пальцев…шесть! большой, указательный, средний, безымянный… потом ещё один безымянный, выходит?.. извращённый символизм эпохи ренессанса, блин… такое хрен забудешь.

далее, одиночество, тоже мне, бином ньютона… один, число чисел… стоит переставить ударение, и получается бог, дерзкий и своенравный, как все викинги… всегда один, с этим ничего не поделаешь… романтично, типа одинокий волк, блатные говорят: «один на льдине», романтическая неточность, вечно вкрадывается какая-нибудь утешительная неточность… на самом деле один во льдах, совсем другой, достоверный, пафос: лёд, обратная сторона ада, рай одиночки, во льдах всё встаёт на свои места, кристаллизуется по вере твоей, нет времени кого-то обманывать и пудрить мозги, время становится тем, что оно есть, — самым ценным подарком, нет, единственным ценным подарком, и десять раз подумаешь, прежде чем потратить его на кого-то, поделить свой подарок на неравные части… нет уж, один!

тээкс, тройка… тройка, семёрка, туз!.. три толстяка, три мушкетёра, тридцать три несчастья, трижды будь проклят тот день, когда я сел за баранку этого пылесоса!… стоп! тридцать три несчастья, какая, блин, точность!… одно несчастье есть всегда, это обыденно, на это не тратят слова…  два несчастья — это жесть, это явная гибель где-то рядом, два несчастья ломают человека, два несчастья это лавина… а если с другой стороны? сорок четыре несчастья, хм… нет, здесь дольник, сраный эпос, в сон клонит, другое дело тридцать три несчастья, трёхстопный ямб, кинжальный размер… 

из-за спины на крыльцо вышел приятель.

ку-ку, сказал он.

почти такой же сумасшедший, как я, подумал я.

шесть, один, три!, ответил ему я, и поплёлся обратно, в сторону своего дома.

ПРИВЕТ

«в одной когтистой лапе я буду держать розу, непременно белую и шипастую, а другую положу на твоё колено, нежно дрожа и задыхаясь.

и буду хрипеть простые слова, так что станет хрупким, словно фарфор, ободок твоего ушка.

ты слышала, как трещит арбузная мякоть под рукоятью ножа?

помнишь, как я упрашивал тебя прислать мне свои фоты, как я спускался далеко под землю за нужными словами, как отрывал их голыми руками от раскалённого сердца земли?

а знаешь ли ты, что я почувствовал, когда однажды случайно прочёл твоё пренебрежение мной?

я почувствовал, как на мгновение моё сердце онемело и превратилось в пропасть, это длилось всего лишь мгновение, но за это мгновение я выбросил в эту пропасть все прошлые слова, и твои, и мои.

и вот я снова пишу и пишу тебе, содрогаясь от предчувствий и сатанея от собственных помыслов: чего же хочу я?

твоего тела, золотистого, перламутрового, белым тигром притаившегося за каждым твоим волоском?

твоих слов, набухающих, словно соски, и осыпающихся жаркими кленовыми листьями прямо в меня?

или чего-то ещё, что неведомо пока даже тебе?

ответь мне сейчас же, сию же минуту, незамедлительно, или не отвечай никогда!

нет, ответь, когда ты захочешь, когда тебе вздумается, когда у тебя будет настроение хоть что-то ответить — но только ответь!»

она ответила через сорок минут, в своём обычном вечернем стиле, восхитительном и лёгком, как вершины далёких гор.

она написала: «не знаю даже, что сказать… привет, милый»

и были ещё смайлики, похожие на августовские облака, плывущие куда-то на юго-восток, в хэйнань или к островам полинезии.

ПТИЦЫ

предисловие.

давно известно, что люди в следующей своей жизни превращаются в птиц.

никакой особой логики тут нет, просто так повелось когда-то давно.

храбрый и честный воин может превратиться хоть в грозного беркута, хоть в нежную куропатку; прилежный монах может стать розовым фламинго или прытким воробьём в стае бывших разбойников и коммивояжеров.

так небо и земная твердь располагают неугомонными душами, разрешая им и дальше размешивать вселенский свет.

впредь у меня только три пожелания: пусть глупые женщины всегда превращаются в куриц, пусть глупые мужчины превращаются в городских голубей, и пусть бездарные поэты превращаются в пингвинов.

собственно, птицы.

«А в последнюю ночь перед убийством Цезарю привиделось во сне, как он летает под облаками…»

С в е т о н и й. Божественный Юлий.

«Когда войска триумвиров сошлись перед Бононией, на его палатку сел орёл; два ворона напали на него с двух сторон, но он отразил и поверг их на землю…

С в е т о н и й. Август.

«И случилось так, что когда он впервые вступил на форум с консульскими фасками, то на правое плечо ему опустился пролетавший мимо орёл…»

С в е т о н и й. Божественный Клавдий.

«Когда-то Ливия, тотчас после брака с Августом, ехала в свою усадьбу в Вейях, как вдруг над нею появился орёл, держа в когтях белую курицу с лавровой веточкой в клюве, и как похитил, так и опустил её Ливии на колени…»

С в е т о н и й. Гальба.

«А перед битвой при Бетриаке на глазах у всех сразились в воздухе два орла, и когда один уже был побеждён, со стороны восхода прилетел третий и прогнал победителя…»

С в е т о н и й. Божественный Веспасиан.

«Об этой победе Домициан узнал раньше, чем от гонцов: в самый день сражения огромный орёл слетел в Риме на его статую и охватил её крыльями с радостным клёкотом…»

С в е т о н и й. Домициан.

эпилог.

когда орфей прошёл больше половины тропы, он услышал разговор двух перепёлок в кустах дикого шиповника.

одна говорила: «смотри-ка, обычный человек возвращается по тропе из аида!»

а другая вторила первой: «да уж, странный выдался день, там гермес ведёт ещё кого-то из скорбного царства… не припомню такого!»

и орфей остановился немного отдышаться, а заодно и бросил в притихшие кусты горсть хлебных крошек, блаженно улыбаясь.

потом он пошёл дальше, и когда до конца тропы оставалось совсем немного, он услышал ещё один разговор.

в ветвях старого дуба кукушка громко причитала: «плохо дело! гермес близко! опять один! быть беде! ищет кого-то! прячьтесь птицы!»

и орфей вскинул голову к тёмным ветвям и вскричал растерянно: нет! один?!.

но молчала в ответ кукушка, она была подслеповата и прыгала с ветки на ветку, прищуренно вглядываясь в тропу за спиной орфея.

и тогда орфей оглянулся.

гермес остановился, остановилась и эвридика.

они переглянулись и гермес печально покачал головой, а потом они не сговариваясь повернулись и пошли обратно.

БУДДИЗМ

вот что мне удалось узнать:

возьмем обычный камень, не слишком огромный и не самый маленький, а такой, чтобы его трудно было поднять, но возможно было сдвинуть с дороги, если он будет мешать нашему пути.

во-первых, у него есть форма, и форма эта состоит из четырёх вещей: земли, ветра, огня и воды, и каждая из этих частей есть в нашем камне хоть в самой малой доле, и спорить с этим нельзя.

во-вторых, у него есть чистые холодные чувства, которыми он отмечает всё происходящее с ним: будь то чьё-то прикосновение, мочащаяся на него собака или жар полдневного солнца.

в-третьих, у него, несомненно, есть восприятие происходящего: он воспринимает нашу руку, коснувшуюся его, и луч далёкого солнца, а может быть, и струю подлой собаки, задравшей блохастую ногу.

в-четвёртых, легко допустить его склонности и предпочтения и, следовательно, волю и опыт: он может иметь мнение о нашей руке, о далёком солнце и стройную теорию о бродячих собаках.

и в-пятых, мы, конечно же, не можем отказать нашему камню в сознании и накоплении знаний, раз уж мы допустили всё остальное: он узнает наше прикосновение спустя годы, он будет ждать появления солнца каждое утро, он запомнит эту собаку.

таким образом, совокупность пяти скандх делает этот камень таким, какой он есть, и, может быть, даже у него есть душа, но это весьма спорно.

далее, о вселенной… наблюдения хаббла, особенно открытие красного космологического смещения (по эффекту доплера), выявили разбегание гигантских звездных скоплений, называемых галактиками, друг от друга, что означает существование чего-то, что преодолевает силу гравитации.

это что-то, что в своей массе превышает в пять раз всё возможное во вселенной, называется «тёмной материей».

кроме того, выяснилось, что галактики не просто разбегаются, но разбегаются с заметным ускорением, на что нужна дополнительная энергия, в двадцать с лишним раз превышающая те энергии, которые можно предположить сейчас во вселенной.

эту неведомую силу назвали «тёмной энергией».

таким образом,  о почти всём существующем во вселенной мы можем только догадываться, а силы, которые двигают мир, нам почти неведомы.

теперь, следуя лабиринтом причинно-следственных связей и по закону кармы, надо признать,  что два камня, оказавшиеся рядом на нашем пути, представляют собой загадочный для нас мир и, может быть, образуют временную проекцию колеса сансары, хотя это допущение весьма условно.

если же две истины не являются единым целым, из этого вытекают четыре противоречия — поэтому и только поэтому два человека, даже слившись в ночи в невероятной нежности, не достигают единства и целостности, и поэтому рождают противоречия.

это ежедневное страдание находится вне зависимости от уровня познаний, которым мы располагаем или, иначе говоря, и богач, и бедняк, и профессор стэнфордского университета, и последний пропойца одинаково далеки от спокойствия камня, сколь ни хотели бы доказать обратное.

ибо!

ибо есть вопросы, на которые можно ответить при тщательном размышлении, например: «все ли живые существа смертны?» — «да!», или «могу ли я хоть один день прожить без единого сомнения?» — «нет!».

и есть вопросы, на которые ответить невозможно никакой силой размышлений, например: «вечен ли мир? или не вечен? или вечен и не вечен одновременно? или ни то, ни другое?»

или «приближаюсь ли я к истине хоть самую малость и хоть когда-нибудь?…»

больше мне ничего не удалось узнать.

СНЕГ

казалось, если ещё немного об этом подумать, всё превратится в снег.

он проникал голодным воинством везде, где был хоть какой-то намёк на тепло, и бился за свою белую правду.

по-моему, он залезал даже под одеяло, как какая-нибудь потаскуха, и настойчиво требовал любви.

никто уже не помнил, когда он впервые набросился на эти деревья и беззащитные дома.

да это было уже и не важно, теперь каждый день грозил стать ещё одним днём бессмысленных, преступных следов, заменяющих имена.

лишь некоторое время с утра живое было ярче своих следов.

к вечеру любые следы становились следами оборотня.

в солнечный день тени от деревьев въедались в снег, как в белую чашку, чумазую от кофе.

но ночь легко смывала и эти следы.

были дни, когда мороз делал снег похожим на рисовые угодья, и были дни, когда свет в далёком окне смешивался со снегом так, как если бы смешивались роды и смерть.

и ещё были дни, когда снег замирал, притворяясь послушным и сговорчивым снегом.

казалось, если ещё немного об этом подумать, всё превратится в снег.

но шли дни, и вот, в середине апреля снега больше не стало.

это произошло постепенно, но неудержимо, будто мир окунули на несколько дней в проявитель.

сначала проступили серые проплешины вокруг стволов деревьев и вдоль деревянной стены сарая.

потом расползлась, словно пьяная, тропинка, бывшая всю зиму строгой, как колониальная пуританка, и чопорной на английский манер.

в один из дней оголились воинственные крыши домов.

мир становился подробней, всё более напоминая детский калейдоскоп.

до последнего держался огромный сугроб вдоль канавы, цепляясь за каждый ветерок и моля о пощаде, но никому уже не было до него дела. и единственными, кто его пожалел, может быть, были ночные звёзды.

теперь я сижу на крыльце и притворяюсь, будто курю сигарету за сигаретой, а на самом деле просто греюсь на солнышке.

ночью я распахиваю окно и смотрю на звёзды, уже не тая своего восторга, и курю просто так, для удовольствия.

я смотрю на звёзды и нисколько не печалюсь, что первым делом на ум мне приходит ницше — ну и пусть, пусть я сначала подумаю о «звёздном небе», о красоте и точности его слов.

зато потом я буду думать обо всём, о чём захочу.

о занудстве одного приятеля и мелочности другого.

о том, что хорошо бы завтра съездить на велосипеде в соседнюю деревню.

об «искусстве спальных покоев» поздней хань, и, не без ехидства, о католических миссионерах.

о женщинах, разумеется.

и даже о том, что надо бы кастрировать, наконец, кота.

и ещё я могу подумать о снеге.

и в этом не будет ни усталости, ни печали.

АУДИЕНЦИЯ

футляр.

раскрывая продолговатый футляр красного дерева, рука всегда на мгновение замирает, едва верхняя створка футляра достигнет своей вершины.

на чёрном бархатном ложе, как в императорских покоях, ничто не шелохнётся без высшего соизволения.

ослепительное сияние выходит медленным левиафаном из диких глубин, из того океана, где резвятся дельфины, киты и черепахи.

в трёх нишах драгуны, кавалергарды и обозный полк, а в четвёртой — солнечный протуберанец, заключённый в форму невинности, она же опыт.

рука.

длинные пальцы, прибрежный тростник, гребень и сладостное панибратство, клан.

далее свиток, геральдика и лабиринт, письмена средневекового магистрата, ошибка на ошибке безукоризненным почерком судьбы.

древесный луч, бинарное отражение вдоль тела твоего, узлы и сухожилия, запястье, венозная ямка, натруженный бицепс и гипс заколдованного телом плеча.

флейта.

её ни с чем не спутаешь, как всё придуманное богами.

воздух, настоянный долгими вечерами, замешивается в лёгких до нужной консистенции и разгоняется мехами дней.

воздух ударяется о нежную грань и делится поровну на растерянность и гордыню.

а для того, чтобы проще было лгать, есть вот эти небольшие отверстия.

всякого, кто отважился поднести её к губам, можно назвать флейтистом.

всегда можно упустить самое главное.

и тогда грань может стать грубой и отвратительной.

а главное вот в чём: никогда не забывайте платить флейтистам!

сколько бы они ни попросили, что бы они ни потребовали — отдайте всё сполна за наслаждение и пользу, принесённую ими из мира богов.

аудиенция окончена.