* * *
На всех стихиях и полюсах
Математическая броня.
Извините, судьба кукушки в часах
Устраивает меня.
Посреди цунами, помех, прорех
Кормить механическое колдовство,
Отсчитывая время для тех,
Кто не слышит его.
Не по Бабелю
Еврей, который сел на лошадь,
Может позволить себе многое.
Инженер Джон Монаш
Предпочитает автомобиль.
Он ездил бы на нем и в Галлиполи,
Где и ползком не пробраться,
Но ему запретили
Командовать с передней линии,
Как ему казалось разумным, —
В британской армии
Это не было в обычае.
Генерал Джон Монаш —
Точность, логистика, маневр —
Не любит гнать пехоту
На вражеские укрепления:
Пехота приходит в негодность,
А здесь, в Старом Свете,
Австралийцы и новозеландцы —
Невосстановимый ресурс.
Командующий Джон Монаш
Вызывает недоумение:
Неужели в Австралии
Не нашли на эту должность вояку?
Дома тоже
Не все этому рады,
Но маленькие страны
Ценят экономных.
Сэр Джон Монаш,
Штурм-за-девяносто-минут,
Сен-Кантен и Перонна,
Взломанный вражеский фронт,
Вернувшись домой, потребует,
Чтобы отныне днем армии
Стал день катастрофы в Галлиполи —
Победы не забудут и так.
Инженер Джон Монаш,
Мосты и университеты,
Электричество штата Виктория,
Камень, железо, бетон,
Умирая, будет — без акцента —
Говорить по-английски:
В этом смысле автомобиль
Не отличается от лошади.
* * *
Время бронзы и сланца, рыжей слоистой глины,
Время делить себя и хоронить частями.
Паника по всей акватории торгует адреналином.
Свежим адреналином и новостями.
Ход ладони по глине груб, неумел, небрежен —
Ради чего стараться, учиться, растить уменье?
Города и поселки отступают от побережий
По всей ойкумене.
Боги ищут укрытий потише, позаповедней,
Люди пишут стихи о чужой родне и знакомых.
Как возвращались домой, с войны, ставшей последней.
Как просыпались дома.
От бронзы одни крошки, век хрустнул и весь вышел,
Кривые горшки, плошки, неуклюжие птицы,
Горные деревушки, плоские крыши,
Плач о пропавшем муже, о схлопнувшейся границе.
Ставь слова на слова и стены на стены,
Вращай шапито небес, раскрашивай по сезону,
Держи над водой и сушей, над сизой морской пеной
Время огня, стали и железобетона.
Прапорщик Евгений Шварц, кинотеатр «Сатурн», 1934
Слово ползет по границам сна,
Из праха в порох перетекая,
А эта гражданская война,
Она не единственная такая.
На экране мир по-загробному сер,
Пулемет молчит и смотрит героем.
Поперек долины сомкнутым строем —
Комбинезоны ИВР.
А сказочник на это глядит
Сорочьим взглядом, злым и нестарым,
Не убит под Екатеринодаром
И вообще нигде не убит.
Слова текут, но тянут ко дну,
Гудят, горят подземные реки,
Пережить и затосковать навеки —
Женщину, страну и войну.
Он идет домой — варить волшебство, —
А в небе, кривом и неаккуратном,
Облака, как титры, плывут обратно,
Туда, где не кончилось ничего.
* * *
Ритм погоды и цвета,
Движенье крон и морей,
В город пришло лето,
В город пришло время,
В город пришли Кандинский,
Малевич и Мондриан —
Как всегда, не договорились;
Пешеходы устало
Раздвигают перед собой
Угловатый машинный воздух,
Ждут подходящий цвет,
Протискиваются в щели
Сообщающихся объемов.
Но гроза над университетом,
Если смотреть из метро,
Из движущегося вагона,
На выходе из тоннеля,
Сегодня удалась…
Особенно эта белая
Полоса через небо.
* * *
Вопрос: полководец, который перешел Гиндукуш?
Ответ: Карл Великий.
Шарлемань перешел Гиндукуш, и его костры
Нынче видно из райских кущ.
Посреди игры
Александр наклоняется, смотрит на сонный лагерь
И зевает ферзя, потому что болят глаза,
Этот розовый дым, и шатры, и флаги,
Все привычно — только рукой коснуться нельзя.
Облака отражают земные огни,
Над долиной смертной тени солнце встает в зенит,
Что имеешь — не храни.
Глинозем сохранит.
Ганнибал давно не идет никуда,
У него солончак, песок,
Отпечаток волны, пучки соленой травы.
Где его города?
Летают над сферой льда,
Подставляют солнцу каменный бок,
У ворот слоны с побережья и берберские львы.
А с земли за ними в большую трубу следит
Выживший алфавит.
Все слипается — снежный ком, винноцветный понт,
Остается в осадке прорванный горизонт,
Перейденный хребет, нарушенные законы,
И картограф, который через тысячу лет
Написал поперек девяти планет:
Здесь водились драконы.
«Земную жизнь пройдя…»
Мимо снежной корки, мимо плоти болотной,
Вдоль неровного края рва
Возвращается жалость к траве и животным,
Восстанавливаются слова.
Сочинить предложенье, в него проснуться —
В балке у сухой реки,
И понять: во Флоренцию можно вернуться,
Дожив до конца строки.
* * *
Ночью, проснувшись, вылететь из окна
В чьи-то соцветья, неизвестные имена,
В чьи-то созвездья, о которых только читать
В книжках для мальчиков с той стороны земли,
С этой они не символ, а так — висят
Над несиренью, будничными горстями.
Вылететь, посмотреть, а потом — назад.
* * *
А у нас, у нас за окном лето,
Небольшая уличная война,
И даже утренняя газета
О ней, представьте, осведомлена.
Раньше-то было наоборот:
Пустота, по улицам ходит ветер,
Пьет за пушки и боезапас,
За Бога в небе и всех на свете,
А если случается перелет,
О нем узнают потом — от нас.
А газета возвращает порядок —
Старые привычные времена
Чернильных ручек, перманентных укладок,
Железнодорожного полотна,
Живые утром следят воочию —
Как-то налаживается быт.
А тот, кто будет убит ночью, —
Падай — уже убит.
* * *
Гесиод увидел историю всех земель,
Потому и не пишет пьес.
Что ни имя — тягучая карамель,
Ярмарка невест,
Потяни одно, за каждым бусинками родня,
Дети, чума, медный костер войны,
Каждое хочет-клекочет — возьми меня, —
Пачкает пальцы, калечит сны.
Медленную поэму, за рядом ряд,
Из валунов наваливая строфу,
По ледникам настраивая прибой, —
Пусть они, как хотят, теперь говорят —
Там, в глубине,
Без него,
Сами с собой.
* * *
Кассандра предсказывает падение акций и крушенье небесных сфер,
Генеральный штаб, как обычно, не верит ни единому слову,
Но составляет списки ресурсов и предполагаемых мер,
И, когда катастрофа случается, в теории все готовы.
На практике штатная ситуация, сорок дней и сорок ночей,
В школах — каникулы, в небе — чума, на земле — полная неизвестность,
Еще в позапрошлый раз книгочей записал историю всех вещей,
И теперь сидит в ковчеге и ждет, когда проявится местность.
А потом они выгрузят дом и свет, заповедники, дамбы и облака,
Большой Разделительный Хребет, вомбатов и огороды,
Черепичные крыши, темный залив, огонь портового маяка.
— Привет, Кассандра, — скажет ведущий, — ну что у нас там с погодой?
* * *
Принца Гамлета подменили в университете —
Настоящий бы никогда не вернулся в наше болото.
Этот ходит как толстое пугало, спит при свете
И все время смотрит, словно ищет кого-то.
Он бормочет слова, непонятные, неживые,
Задурил девчонок от Кронборга до самого юга,
И ему, а не Клавдию, докладывают часовые,
Если ночью с ними разговаривает не вьюга.
Он приедет в Виттенберг к началу семестра, с приятелем и котомкой,
Пристроит череп на полке, нальет — себе, ему и Горацио.
Будет кашлять. История — сплошные потемки,
Проще сделать ее, чем потом разбираться
В штабелях, мотивах, портьерах, народных массах,
Полоумной мести, чужих сторонах кровати.
Будь он принцем — стал бы перегноем для Фортинбраса.
Так — убил и уехал. Он просто преподаватель.
* * *
Генри Морган встретил гигантских кальмаров в количестве равном Пи,
Что при его профессии не должно вызывать вопросов,
Но дело было на перешейке, практически в голой степи,
А еще у них внизу крутились такие большие колеса…
Генри Морган сказал «Какого Уэллса?» и ушел из сюжета прочь,
У него огород, капуста, кадастры и оплаченный отпуск на две недели,
Но без него на перешейке стоит глухая полярная ночь,
А кальмары замерзли, ездят кругами и изрядно всем надоели.
Окружающий мир на события скуп, его злые злодеи хотят покоя,
Его чудовища канут в суп, который не сварят его герои,
Матрос Железняк посмотрел на Херсон и сбежал: «Братишки, за что боролись?»
И автор, не в силах покинуть сон, над ними рыдает, как Райс Берроуз.
А через месяц, устал и небрит — урожай, ремонт, лесные пожары, —
Приходит Морган и говорит: «У тебя еще остались кальмары?»
* * *
По бархату равнин, где полная луна,
Стремительно ползет Тамара Лямзина,
Московский акробат, исчадие арены,
На выдохе — легка, навыворот — черна,
В неровности земли вплетается она,
Ее не держат стены,
Нет никакой страны, нет никакой Москвы,
Есть только след в пыли и в шорохе травы
Движение светил, дыхание игры,
Торжественный тротил, взрывающий миры,
И публика глядит, как там, под толщей лет,
Еще летит Лилит, еще предела нет.
* * *
Молодежь разучилась не только пить, старичье почти разучилось петь,
Мистер Бонд разлюбил королеву Маб, а Советский Союз взял и исчез,
Поголовье мифов сократилось на треть — право, не знаешь, куда смотреть:
Чтобы серый волк завелся в лесу, необходим лес.
Вот он и лезет из всех щелей — гигантские папоротники и хвощи,
Он тоже забыл, что у нас на дворе, и растет, сколько хватит сил и земли,
Когда-нибудь он станет углем (а мы не станем — ищи-свищи),
Когда-нибудь он станет углем, питающим корабли.
Под сенью небес — паровозный дым, типографский шрифт для грачей и ворон,
Под семью небесами снова тепло.
Над городами ручной неон беседует с миром на пять сторон,
И включаются в некогда прерванный разговор,
Вспоминая себя, пласты нефтяных озер,
И самый асфальт — воскрес.
* * *
Лети, куда хочешь, лепесток,
Все равно по-нашему не бывать —
И ветер слаб, и расклад жесток,
И немного осталось воевать
До южного моря, где край всему,
И время вываливается вперед
В гостеприимную тьму.
Лети, в уравнении простом
Пока есть пробел — в воздухе проплясать,
Портсигар — что-нибудь закурить,
Все равно ни выжить, ни описать.
Моисей говорил с горящим кустом,
Пока горит, можно поговорить.
Лети, по кромке, по ободку,
И если когда-нибудь с запада на восток
Заберешься в почти знакомые наощупь края,
В окно к случайному старику,
Это буду не я.
* * *
стану теплокровной, мутирую в панголина, сделаюсь героиней романа, это Адама творили из красной глины, а нас из планктона и океана, из густого питательного бульона, вот мы до сих пор по краям не вполне реальны, и большей частью — электронной, бессонной, сводимы к второй сигнальной.
35 
